Александр Дюма Граф Монте-Кристо Часть первая I. Марсель. Прибытие
жүктеу/скачать 15,74 Mb.
|
dyuma graf-monte-kristo 1 graf-monte-kristo-s-illyustr- vt9wxg 353748
| XX. Гайде
Едва лошади графа завернули за угол бульвара, Альбер разразился таким громким смехом, что его нельзя было не заподозрить в искусственности. – Ну вот, – сказал он графу, – теперь я хочу спросить вас, как спросил король Карл Девятый Екатерину Медичи после Варфоломеевской ночи: хорошо ли я, по-вашему, сыграл свою маленькую роль? – В каком смысле? – спросил Монте-Кристо. – Да в смысле водворения моего соперника в доме господина Данглара… – Какого соперника? – Как какого? Да Андреа Кавальканти, которому вы покровительствуете! – Оставьте глупые шутки, виконт; я нисколько не покровительствую Андреа, во всяком случае, не у господина Данглара. – И я упрекнул бы вас за это, если бы молодой человек нуждался в покровительстве. Но, к счастью для меня, он в этом не нуждается. – Как, вам разве кажется, что он ухаживает? – Ручаюсь вам: он закатывает глаза, как воздыхатель, и распевает, как влюбленный; он грезит о руке надменной Эжени. Смотрите, я заговорил стихами! Честное слово, я в этом неповинен. Но все равно, я повторяю: он грезит о руке надменной Эжени. – Не все ли вам равно, если думают только о вас? – Не скажите, дорогой граф; обе были со мной суровы. – Как так обе? – Очень просто: мадемуазель Эжени едва удостаивала меня ответом, а мадемуазель д’Армильи, ее наперсница, мне вовсе не отвечала. – Да, но отец обожает вас, – сказал Монте-Кристо. – Он? Наоборот, он всадил мне в сердце тысячу кинжалов; правда, кинжалов с лезвием, уходящим в рукоятку, какие употребляют на сцене, но сам он их считает настоящими. – Ревность – признак любви. – Да, но я не ревную. – Зато он ревнует. – К кому? К Дебрэ? – Нет, к вам. – Ко мне? Держу пари, что не пройдет недели, как он велит меня не принимать. – Ошибаетесь, дорогой виконт. – Чем вы докажете? – Вам нужны доказательства? – Да. – Я уполномочен просить графа де Морсера явиться с окончательным предложением к барону. – Кем уполномочены? – Самим бароном. – Но, дорогой граф, – сказал Альбер так вкрадчиво, как только мог, – ведь вы этого не сделаете, правда? – Ошибаетесь, Альбер, я это сделаю, я обещал. – Ну вот, – со вздохом сказал Альбер, – похоже, что вы непременно хотите меня женить. – Я хочу быть со всеми в хороших отношениях. Но кстати о Дебрэ; я его больше не встречаю у баронессы. – Они поссорились. – С баронессой? – Нет, с бароном. – Так он что-нибудь заметил? – Вот это мило! – А вы думаете, он подозревал? – спросил Монте-Кристо с очаровательной наивностью. – Ну и ну! Да откуда вы явились, дорогой граф? – Из Конго, скажем. – Это еще не так далеко. – Откуда мне знать нравы парижских мужей? – Ах, дорогой граф, мужья везде одинаковы; раз вы изучили эту человеческую разновидность в какой-нибудь одной стране, вы знаете всю их породу. – Но тогда из-за чего Данглар и Дебрэ могли рассориться? Они как будто так хорошо ладили, – сказал Монте-Кристо, снова начиная изображать наивность. – В том-то и дело, здесь уже начинаются тайны Изиды, а в них я не посвящен. Когда Кавальканти-сын станет членом их семьи, вы его спросите. Экипаж остановился. – Вот мы и приехали, – сказал Монте-Кристо, – сейчас только половина одиннадцатого, зайдите ко мне. – С большим удовольствием. – Мой экипаж отвезет вас потом домой. – Нет, спасибо, моя карета должна была ехать следом. – Да, вот она, – сказал Монте-Кристо, выходя из экипажа. Они вошли в дом; гостиная была освещена, и они прошли туда. – Подайте нам чаю, Батистен, – приказал Монте-Кристо. Батистен молча вышел из комнаты. Через две секунды он вернулся, неся уставленный всем необходимым поднос, который, как это бывает в волшебных сказках, словно явился из-под земли. – Знаете, – сказал Альбер, – меня восхищает не ваше богатство, – быть может, найдутся люди и богаче вас; не ваш ум, – если Бомарше был и не умнее вас, то, во всяком случае, столь же умен; но меня восхищает ваше умение заставить служить себе – безмолвно, в ту же минуту, в ту же секунду, как будто по вашему звонку угадывают, чего вы хотите, и как будто то, чего вы захотите, всегда наготове. – В этом есть доля правды. Мои привычки хорошо изучены. Вот сейчас увидите; не угодно ли вам чего-нибудь за чаем? – Признаться, я не прочь покурить. Монте-Кристо подошел к звонку и ударил один раз. Через секунду открылась боковая дверь, и появился Али, неся две длинные трубки, набитые превосходным латакиэ. – Это прямо чудо, – сказал Альбер. – Вовсе нет, это очень просто, – возразил Монте-Кристо. – Али знает, что за чаем или кофе я имею привычку курить; он знает, что я просил чаю, знает, что я вернулся вместе с вами, слышит, что я зову его, догадывается – зачем, и так как на его родине трубка – первый знак гостеприимства, то он вместо одного чубука и приносит два. – Да, конечно, всему можно дать объяснение, и все же только вы один… Но что это? И Морсер кивнул на дверь, из-за которой раздавались звуки, напоминающие звуки гитары. – Я вижу, дорогой виконт, вы сегодня обречены слушать музыку; не успели вы избавиться от рояля мадемуазель Данглар, как попадаете на лютню Гайде. – Гайде! Чудесное имя! Неужели не только в поэмах лорда Байрона есть женщины, которых зовут Гайде? – Разумеется; во Франции это имя встречается очень редко; но в Албании и Эпире оно довольно обычно; оно означает целомудрие, стыдливость, невинность; такое же имя, как те, которые у вас дают при крещении. – Что за прелесть! – сказал Альбер. – Хотел бы я, чтобы наши француженки назывались мадемуазель Доброта, мадемуазель Тишина, мадемуазель Христианское Милосердие! Вы только подумайте, если бы мадемуазель Данглар звали не Клэр-Мари-Эжени, а мадемуазель Целомудрие-Скромность-Невинность Данглар! Вот был бы эффект во время оглашения! – Сумасшедший! – сказал граф. – Не говорите такие вещи так громко. Гайде может услышать. – Она рассердилась бы на это? – Нет, конечно, – сказал граф надменным тоном. – Она добрая? – спросил Альбер. – Это не доброта, а долг; невольница не может сердиться на своего господина. – Ну, теперь вы сами шутите! Разве еще существуют невольницы? – Конечно, раз Гайде моя невольница. – Нет, правда, вы все делаете не так, как другие люди, и все, что у вас есть, не такое, как у всех! Невольница графа Монте-Кристо! Во Франции – это положение. Притом, как вы сорите золотом, такое место должно приносить сто тысяч экю в год. – Сто тысяч экю! Бедная девочка имела больше. Она родилась среди сокровищ, перед которыми сокровища «Тысячи и одной ночи» – просто пустяки. – Так она в самом деле княжна? – Вот именно, и одна из самых знатных в своей стране. – Я так и думал. Но как же случилось, что знатная княжна стала невольницей? – А как случилось, что тиран Дионисий стал школьным учителем? Жребий войны, дорогой виконт, прихоть судьбы. – А ее происхождение – тайна? – Для всех – да; но не для вас, дорогой виконт, потому что вы мой друг и будете молчать, если пообещаете, правда? – Даю вам честное слово! – Вы слышали историю янинского паши? – Али-Тебелина? Конечно, ведь мой отец приобрел свое состояние у него на службе. – Да, правда, я забыл. – А какое отношение имеет Гайде к Али-Тебелину? – Она всего-навсего его дочь. – Как, она дочь Али-паши? – И прекрасной Василики. – И она ваша невольница? – Да. – Как же так? – Да так. Однажды я проходил по константинопольскому базару и купил ее. – Это великолепно! С вами, дорогой граф, не живешь, а грезишь. Скажите, можно попросить вас, хоть это и очень нескромно… – Я слушаю вас. – Но раз вы показываетесь с ней, вывозите ее в Оперу… – Что же дальше? – Так я могу попросить вас об этом? – Можете просить меня о чем угодно. – Тогда, дорогой граф, представьте меня вашей княжне. – Охотно. Но только при двух условиях. – Заранее принимаю их. – Во-первых, вы никогда никому не расскажете об этом знакомстве. – Отлично. – Альбер поднял руку. – Клянусь в этом! – Во-вторых, вы ей не скажете ни слова о том, что ваш отец был на службе у ее отца. – Клянусь в этом. – Превосходно, виконт; вы будете помнить обе свои клятвы, не правда ли? – О граф! – воскликнул Альбер. – Отлично! Я знаю, что вы человек чести. Граф снова ударил по звонку; вошел Али. – Предупреди Гайде, – сказал ему граф, – что я приду к ней пить кофе, и дай ей понять, что я прошу у нее разрешения представить ей одного из моих друзей. Али поклонился и вышел. – Итак, условимся: никаких прямых вопросов, дорогой виконт. Если вы хотите что-либо узнать, спрашивайте у меня, а я спрошу у нее. – Условились. Али появился в третий раз и приподнял драпировку в знак того, что его господин и Альбер могут войти. – Идемте, – сказал Монте-Кристо. Альбер провел рукой по волосам и подкрутил усы, а граф снова взял в руки шляпу, надел перчатки и прошел с Альбером в покои, которые, как верный часовой, охранял Али и немного дальше, как пикет, три французские горничные под командой Мирто. Гайде ждала их в первой комнате, гостиной, широко открыв от удивления глаза; в первый раз к ней являлся какой-то мужчина, кроме Монте-Кристо; она сидела на диване, в углу, поджав под себя ноги и устроив себе как бы гнездышко из великолепных полосатых, покрытых вышивкой восточных шелков. Около нее лежал инструмент, звуки которого выдали ее присутствие. Она была прелестна. Увидев Монте-Кристо, она приподнялась со своей особенной улыбкой – с улыбкой дочери и возлюбленной; Монте-Кристо подошел и протянул ей руку, которой она, как всегда, коснулась губами. Альбер остался стоять у двери, захваченный этой странной красотой, которую он видел впервые и о которой во Франции не имели никакого представления. – Кого ты привел ко мне? – по-гречески спросила девушка у Монте-Кристо. – Брата, друга, просто знакомого или врага? – Друга, – ответил на том же языке Монте-Кристо. – Как его зовут? – Граф Альбер; это тот самый, которого я в Риме вызволил из рук разбойников. – На каком языке ты желаешь, чтобы я говорила с ним? Монте-Кристо обернулся к Альберу. – Вы знаете современный греческий язык? – спросил он его. – Увы, даже и древнегреческий не знаю, дорогой граф, – сказал Альбер. – Никогда еще у Гомера и Платона не было такого неудачного и, осмелюсь даже сказать, такого равнодушного ученика, как я. – В таком случае, – заговорила Гайде, доказывая этим, что она поняла вопрос Монте-Кристо и ответ Альбера, – я буду говорить по-французски или по-итальянски, если только мой господин желает, чтобы я говорила. Монте-Кристо секунду подумал. – Ты будешь говорить по-итальянски, – сказал он. Затем обратился к Альберу: – Досадно, что вы не знаете ни новогреческого, ни древнегреческого языка, ими Гайде владеет в совершенстве. Бедной девочке придется говорить с вами по-итальянски, из-за того вы, быть может, получите ложное представление о ней. Он сделал знак Гайде. – Добро пожаловать, друг, пришедший вместе с моим господином и повелителем, – сказала девушка на прекрасном тосканском наречии, с тем нежным римским акцентом, который делает язык Данте столь же звучным, как язык Гомера. – Али, кофе и трубки! И Гайде жестом пригласила Альбера подойти ближе, тогда как Али удалился, чтобы исполнить приказание своей госпожи. Монте-Кристо указал Альберу на складной стул, сам взял второй такой же, и они подсели к низкому столику, на котором вокруг кальяна лежали живые цветы, рисунки и музыкальные альбомы. Али вернулся, неся кофе и чубуки; Батистену был запрещен вход в эту часть дома. Альбер отодвинул трубку, которую ему предложил нубиец. – Берите, берите, – сказал Монте-Кристо, – Гайде почти так же цивилизованна, как парижанка; сигара была бы ей неприятна, потому что она не выносит дурного запаха; но восточный табак – это благовоние, вы же знаете. Али удалился. Кофе был уже налит в чашки; но только для Альбера была все же поставлена сахарница: Монте-Кристо и Гайде пили этот арабский напиток по-арабски, то есть без сахара. Гайде протянула руку, взяла кончиками своих тонких розовых пальцев чашку из японского фарфора и поднесла ее к губам с простодушным удовольствием ребенка, который пьет или ест что-нибудь, что очень любит. В это время две служанки внесли подносы с мороженым и шербетом и поставили их на два предназначенных для этого маленьких столика. – Мой дорогой хозяин, и вы, синьора, – сказал по-итальянски Альбер, – простите мне мое изумление. Я совершенно ошеломлен, и есть отчего: передо мной открывается Восток, подлинный Восток, какого я, к сожалению, никогда не видел, но о котором я грезил. И это в самом сердце Парижа! Только что я слышал, как проезжали омнибусы и звенели колокольчики торговцев лимонадом… Ах, синьора, почему я не умею говорить по-гречески! Ваша беседа вместе с этой волшебной обстановкой – это был бы такой вечер, что я сохранил бы его в памяти на всю жизнь. – Я достаточно хорошо говорю по-итальянски и могу с вами разговаривать, – спокойно сказала Гайде. – И я постараюсь, чтобы вы чувствовали себя на Востоке, раз он вам нравится. – О чем мне можно говорить? – шепотом спросил Альбер графа. – Да о чем угодно: о ее родине, о ее юности, о ее воспоминаниях; или, если вы предпочитаете, о Риме, о Неаполе или о Флоренции. – Ну, не стоило бы искать общества гречанки, чтобы говорить с ней о том, о чем можно говорить с парижанкой, – сказал Альбер. – Разрешите мне поговорить с ней о Востоке. – Пожалуйста, дорогой Альбер, это будет ей всего приятнее. Альбер обратился к Гайде: – В каком возрасте вы покинули Грецию, синьора? – Мне было тогда пять лет, – ответила Гайде. – И вы помните свою родину? – Когда я закрываю глаза, передо мной встает все, что я когда-то видела. У человека два зрения: взор тела и взор души. Телесное зрение иногда забывает, но духовное помнит всегда. – А с какого времени вы себя помните? – Я едва умела ходить; моя мать Василики – имя Василики означает царственная, – прибавила девушка, подымая голову, – моя мать брала меня за руку, и мы обе, закутанные в покрывала, положив в кошелек все золотые монеты, какие у нас были, шли просить милостыню для заключенных; мы говорили: «Благотворящий бедному дает взаймы Господу…»58 Когда кошелек наполнялся доверху, мы возвращались во дворец, не говоря отцу, все эти деньги, которые нам подавали, принимая нас за бедных, отсылали монастырскому игумену, а он распределял их между заключенными. – А сколько вам было тогда лет? – Три года, – сказала Гайде. – И вы помните все, что делалось вокруг вас, начиная с трехлетнего возраста? – Все. – Граф, – сказал шепотом Альбер, – разрешите синьоре рассказать нам что-нибудь из своей жизни. Вы запретили мне говорить с ней о моем отце, но, может быть, она сама что-нибудь о нем расскажет, а вы не можете себе представить, как мне было бы приятно услышать его имя из таких прекрасных уст. Монте-Кристо обернулся к Гайде и, подняв бровь, чтобы обратить ее особое внимание на то, что он ей скажет, произнес по-гречески: – Patroz athn, mh onoma prodotou cai prodosian, eip’hmtn.59 Гайде тяжело вздохнула, и темное облако легло на ее ясное чело. – Что вы ей сказали? – шепотом спросил Морсер. – Я снова предупредил ее, что вы наш друг и что ей незачем таиться от вас. – Итак, – сказал Альбер, – ваше первое воспоминание – о том, как вы собирали милостыню для заключенных; какое же следующее? – Следующее? Я вижу себя под сенью сикомор, на берегу озера; его дрожащее зеркало я как сейчас различаю сквозь листву. Прислонившись к самому старому и ветвистому дереву, сидит на подушках мой отец; моя мать лежит у его ног, а я, маленькая, играю белой бородой, спадающей ему на грудь, и заткнутым за пояс кинжалом, рукоять которого осыпана алмазами. Время от времени к нему подходит албанец и говорит ему несколько слов; я не обращаю на них никакого внимания, а отец отвечает, никогда не меняя голоса: «Убейте его» или «Я его прощаю». – Как странно, – сказал Альбер, – слышать такие вещи из уст молодой девушки не на подмостках театра и говорить себе: это не вымысел. Но как же вам после такого поэтического прошлого, после таких волшебных далей нравится Франция? – Я нахожу, что это прекрасная страна, – сказала Гайде, – но я вижу Францию такой, как она есть, потому что смотрю на нее глазами взрослой женщины; а моя родина, на которую я глядела глазами ребенка, кажется мне всегда окутанной то лучезарным, то мрачным облаком в зависимости от того, видят ли ее мои глаза милой родиной или местом горьких страданий. – Вы так молоды, синьора, – сказал Альбер, невольно отдавая дань пошлости, – когда же вы успели страдать? Гайде обратила свой взор на Монте-Кристо, который, подавая ей неуловимый знак, шепнул: – Eipe.60 – Ничто не накладывает такой отпечаток на душу, как первые воспоминания, а кроме тех двух, о которых я вам сейчас рассказала, все остальные воспоминания моей юности полны печали. – Говорите, говорите, синьора! – сказал Альбер. – Поверьте, для меня невыразимое счастье слушать вас. Гайде печально улыбнулась. – Так вы хотите, чтобы я рассказала и о других своих воспоминаниях? – спросила она. – Умоляю вас об этом. – Что ж, хорошо. Мне было четыре года, когда однажды вечером меня разбудила мать. Мы жили тогда во дворце в Янине; она подняла меня с подушек, на которых я спала, и, когда я открыла глаза, я увидела, что она плачет. Она не сказала мне ни слова, взяла меня на руки и понесла. Видя ее слезы, я тоже хотела заплакать. «Молчи, дитя», – сказала она. Часто бывало, что, несмотря на материнские ласки или угрозы, я, капризная, как все дети, продолжала плакать; но на этот раз в голосе моей бедной матери звучал такой ужас, что я в ту же секунду замолчала. Она быстро несла меня. Тут я увидела, что мы спускаемся по широкой лестнице; впереди нас шли, вернее, бежали служанки моей матери, неся сундуки, мешочки, украшения, драгоценности, кошельки с золотом. Вслед за женщинами шли десятка два телохранителей с длинными ружьями и пистолетами, одетых в тот костюм, который вы во Франции знаете с тех пор, как Греция снова стала независимой страной. – Поверьте мне, – продолжала Гайде, качая головой и бледнея при одном воспоминании, – было что-то зловещее в этой длинной веренице рабов и служанок, которые еще не вполне очнулись от сна, – по крайней мере мне они казались сонными, быть может, потому, что я сама не совсем проснулась. По лестнице пробегали гигантские тени, их отбрасывало колыхающееся пламя смоляных факелов. «Поспешите!» – сказал чей-то голос из глубины галереи. Все склонились перед этим голосом, как клонятся колосья, когда над полями проносится ветер. Я вздрогнула, услышав этот голос. Это был голос моего отца. Он шел последним, в своих роскошных одеждах, держа в руке карабин, подарок вашего императора; опираясь на своего любимца Селима, он гнал нас перед собой, как гонит пастух перепуганное стадо. – Мой отец, – сказала Гайде, высоко подняв голову, – был великий человек, паша Янины; Европа знала его под именем Али-Тебелина, и Турция трепетала перед ним. Альбер невольно вздрогнул, услышав ее слова, произнесенные с невыразимой гордостью и достоинством. В глазах девушки сверкнуло что-то мрачное, пугающее, когда она, подобно пифии, вызывающей призрак, воскресила кровавую тень человека, которого ужасная смерть так возвеличила в глазах современной Европы. – Вскоре, – продолжала Гайде, – шествие остановилось; мы были внизу лестницы, на берегу озера. Мать, тяжело дыша, прижимала меня к груди; за нею я увидела отца, он бросал по сторонам тревожные взгляды. Перед нами спускались четыре мраморные ступени, у нижней покачивалась лодка. С того места, где мы стояли, видна была темная громада, подымающаяся из озера; это был замок, куда мы направлялись. Мне казалось, может быть, из-за темноты, что до него довольно далеко. Мы сели в лодку. Я помню, что весла совершенно бесшумно касались воды; я наклонилась, чтобы посмотреть на них; они были обернуты поясами наших паликаров. Кроме гребцов, в лодке находились только женщины, мой отец, мать, Селим и я. Паликары остались на берегу и стали на колени в самом низу лестницы, чтобы в случае погони воспользоваться тремя верхними ступенями как прикрытием. Наша лодка неслась как стрела. «Почему лодка плывет так быстро?» – спросила я у матери. «Тише, дитя, – сказала она, – это потому, что мы бежим». Я ничего не понимала. Зачем бежать моему отцу, такому всемогущему? Перед ним всегда бежали другие, и его девизом было: жүктеу/скачать 15,74 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|