Чарльз диккенс. Собрание сочинений. Том VI глава XXXII

Устроив мать и сестру в квартире добросердечной миниатюристки и удостоверившись, что сэру Мальбери Хоуку не грозит опасность распрощаться с жизнью, Николас начал подумывать о бедном Смайке, который, позавтракав с Ньюменом Ногсом, сидел безутешный в комнате этого превосходного человека, ожидая с большой тревогой дальнейших сведений о своем покровителе.

«Так как он будет одним из членов нашего маленького семейного кружка, где бы мы ни жили и что бы судьба нам ни готовила, — думал Николас, — я должен представить беднягу со всеми церемониями. Они будут добры к нему ради него самого, а если и не в такой степени, как мне бы хотелось, то хотя бы ради меня».

Николас сказал «они», но его опасения ограничивались одной особой. Он не сомневался в Кэт, но знал странности своей матери и был не совсем уверен в том, что Смайку удастся снискать расположение миссис Никльби.

«Впрочем, — подумал Николас, отправляясь в путь с такими добрыми намерениями, — она не сможет не привязаться к нему, когда узнает, какое он преданное создание, а так как это открытие она должна сделать очень скоро, то срок его испытания окажется короткими.

— Я боялся, что с вами опять что-нибудь случилось, — сказал Смайк, придя в восторг при виде своего друга. — Время тянулось так медленно, что я испугался, не пропали ли вы.

— Пропал! — весело воскликнул Николас. — Обещаю вам, что вы не так легко от меня отделаетесь. Я еще тысячи раз буду выплывать на поверхность, и чем сильнее меня толкнут, тем быстрее я вынырну, Смайк! Но идемте, я должен отвести вас домой.

— Домой? — пробормотал Смайк, пугливо попятившись.

— Да, — ответил Николас, беря его под руку. — А в чем дело?

— Когда-то я этого ждал, — сказал Смайк, — днем и ночью, днем и ночью, много лет. Я тосковал о доме, пока не измучился и не зачах от горя… Но теперь…

— Что же теперь? — спросил Николас, ласково заглядывая ему в лицо. — Что теперь, дружище?

— Я бы не расстался с вами ни для какого дома на Земле, — ответил Смайк, пожимая ему руку, — кроме одного, кроме одного. Мне не дожить до старости, и если бы ваши руки положили меня в могилу и я знал перед смертью, что иногда вы будете приходить и смотреть на могилу с вашей доброй улыбкой, в летнюю пору, когда вокруг все живет — не мертво, как я, — я мог бы уйти в этот дом почти без слез.

— Зачем вы так говорите, бедный мальчик, если вы счастливы со мной? — сказал Николас.

— Потому что тогда изменился бы я, а не те, кто меня окружает. И, если меня забудут, я этого никогда не узнаю, — ответил Смайк. — На кладбище мы все равны, но здесь никто не похож на меня. Я жалкое существо, и это я хорошо знаю.

— Вы нелепое, глупое существо! — весело отозвался Николас. — Если вы это хотели сказать, я готов с вами согласиться. И с таким унылым видом появиться в обществе леди! Да еще перед моей хорошенькой сестрой, о которой вы меня так часто расспрашивали! Так вот какова ваша йоркширская галантность! Стыдитесь! Стыдитесь!

Смайк повеселел и улыбнулся.

— Когда я говорю о доме, — продолжал Николас, — я говорю о моем доме, который, конечно, также и ваш. Будь он ограничен какими-то определенными четырьмя стенами и крышей, богу известно, я бы затруднился сказать, где он находится. Но не это я имел в виду. Говоря о доме, я говорю о том месте, где, за неимением лучшего, собрались те, кого я люблю; и будь это цыганский шатер или сарай, я все равно называл бы его этим славным именем. Итак, в мой нынешний дом, который, как бы велики ни были ваши опасения, не устрашит вас ни грандиозностью, ни великолепием!

С этими словами Николас взял своего приятеля под руку и, продолжая говорить в том же духе и показывая ему по дороге все, что могло развлечь и заинтересовать его, направился к дому мисс Ла-Криви.

— Кэт, — сказал Николас, входя в комнату, где его сестра сидела одна, вот мой верный друг и преданный спутник; я прошу тебя принять его.

Сначала бедный Смайк робел и смущался, но когда Кэт подошла к нему и ласково, нежным голосом сказала, как хотелось ей увидеть его после рассказов брата и как должна она благодарить его за помощь Николасу во время тяжелых превратностей судьбы, он начал колебаться, заплакать ему или не заплакать, и пришел в еще большее смятение. Однако он ухитрился выговорить прерывающимся голосом, что Николас — единственный его друг и что он готов жизнь отдать, чтобы помочь ему; а Кэт, хотя она и была такой доброй и внимательной, казалось, вовсе не замечала его терзаний и замешательства, так что он почти тотчас же оправился и почувствовал себя дома.

Затем вошла мисс Ла-Криви, и Смайк был представлен также и ей. И мисс Ла-Криви тоже была очень доброй и удивительно много говорила — не со Смайком, потому что это бы его сначала смутило, но с Николасом и его сестрой. Немного спустя она начала изредка обращаться и к Смайку; спрашивала его, может ли он судить о сходстве, и думает ли он, что она, мисс Ла-Криви, похожа на том портрете в углу, и не лучше ли было бы, если бы она изобразила себя на портрете на десять лет моложе, и не думает ли он, что молодые леди и на портрете и в жизни интереснее, чем старые. И много еще она острила и шутила так весело и с таким добродушием, что Смайку она показалась самой любезной леди, какую случалось ему видеть, — любезнее даже, чем миссис Граден из театра мистера Винсента Крамльса, хотя и та была любезной леди и говорила если не больше, то во всяком случае громче, чем мисс Ла-Криви.

Наконец дверь снова отворилась, и вошла леди в трауре, а Николас, нежно поцеловав леди в трауре и назвав мамой, повел ее к стулу, с которого поднялся Смайк, когда она вошла в комнату.

— У вас всегда было доброе сердце и горячее желание помочь тем, кто в том нуждается, дорогая мама, — сказал Николас, — вот почему, я знаю, вы будете расположены к нему.

— Разумеется, дорогой мой Николас, — отвечала миссис Никльби, пристально глядя на своего нового знакомого и кланяясь ему, пожалуй, более величественно, чем того требовали обстоятельства, — разумеется, любой из твоих друзей имеет — и, натурально, так и надлежит быть — все права на радушный прием у меня, и, конечно, я считаю большим удовольствием познакомиться с человеком, в котором ты заинтересован. В этом не может быть никаких сомнений, решительно никаких, ни малейших, — сказала миссис Никльби. Тем не менее я должна сказать, Николас, дорогой мой, как говаривала твоему бедному дорогому папе, когда он приводил джентльменов к обеду, а в доме ничего не было, что если бы твой друг пришел третьего дня — нет, — я имею в виду не третьего дня, пожалуй, мне бы следовало сказать два года назад, мы имели бы возможность принять его лучше.

После таких замечаний миссис Никльби повернулась к дочери и громким шепотом осведомилась, думает ли джентльмен остаться ночевать.

— Потому что в таком случае, Кэт, дорогая моя, сказала миссис Никдьби, я не знаю, где можно уложить его спать, и это сущая правда.

Кэт подошла к матери и без малейших признаков досады или раздражения шепнула ей на ухо несколько слов.

— Ах, Кэт, дорогая моя, — сказала миссис Ннкльби, отодвигаясь, — как ты меня щекочешь! Конечно, я это и без твоих слов понимаю, моя милочка, и я так и сказала — Николасу, и я очень довольна. Ты мне не говорил, Николас, дорогой мой, — добавила миссис Никльби, оглянувшись уже не с такой чопорностью, какую раньше на себя напустила, — как зовут твоего друга.

— Его фамилия Смайк, мама, — ответил Николас.

Эффект этого сообщения отнюдь нельзя было предвидеть; но как только было произнесено, это имя, миссис Никльби упала в кресло и залилась слезами.

— Что случилось? — воскликнул Николас, бросившись поддержать ее.

— Это так похоже на Пайка! — вскричала миссис Никльби. — Совсем как Пайк! О, не разговаривайте со мной — сейчас мне будет лучше!

Проявив всевозможные симптомы медленного удушения во всех его стадиях и выпив чайную ложку воды из полного стакана и расплескав остальное, миссис Никльби почувствовала себя лучше и со слабой улыбкой заметила, что, конечно, она вела себя очень глупо.

— Это у нас семейное, такая слабость, — сказала миссис Никльби, — так что, разумеется, меня нельзя в этом винить. Твоя бабушка, Кэт, была точь-в-точь такая же. Легкое возбуждение, пустячная неожиданность — и она тотчас падала в обморок. Я частенько слыхала, как она рассказывала, будто еще до замужества своего она однажды свернула за угол на Оксфорд-стрит и вдруг налетела на своего собственного парикмахера, который, повидимому, убегал от медведя⁴. От неожиданности она мгновенно упала в обморок. А впрочем, погодите! — добавила миссис Никльби, приостановившись, чтобы подумать. — Позвольте мне припомнить, не ошибаюсь ли я. Парикмахер ли убегал от медведя, или медведь убегал от парикмахера? Право же, я сейчас не могу вспомнить, но знаю, что парикмахер был очень красивый мужчина и настоящий джентльмен по манерам; словом, это не имеет отношения к рассказу.

С этой минуты миссис Никльби, незаметно предавшись воспоминаниям о прошлом, пришла в более приятное расположение духа и, непринужденно меняя темы разговора, принялась рассказывать различные истории, в такой же мере связанные с данным случаем.

— Мистер Смайк родом из Йоркшира, Николас, дорогой мой? — спросила после обеда миссис Никльби, некоторое время не нарушавшая молчания.

— Совершенно верно, мама, — ответил Николас. Вижу, вы не забыли его печальной истории.

— О боже, нет! — воскликнула миссис Никльби. — Ах, действительно, печальная история! Вам не случалось, мистер Смайк, обедать у Гримбля из Гримбль-Холла, где-то в Норт-Райдинге?⁵ — осведомилась, обращаясь к нему, добрая леди. — Очень гордый человек сэр Томас Гримбль. У него шесть взрослых очаровательных дочерей и прелестнейший парк в графстве.

— Дорогая мама, — вмешался Николас, — неужели вы полагаете, что жалкий пария из йоркширской школы получает пригласительные билеты от окрестной знати и дворянства?

— Право же, дорогой мой, я не понимаю, что в этом такого из ряда вон выходящего, — сказала миссис Никльби. — Помню, когда я была в школе, я всегда ездила по крайней мере дважды в полугодие к Хоукинсам в Тоунтон-Вэл, а они гораздо богаче, чем Гримбли, и породнились с ними благодаря брачным союзам; итак, ты видишь, что в конце концов это не так уж невероятно.

Разбив с таким триумфом Николаса, миссис Никльби вдруг забыла фамилию Смайка и обнаружила непреодолимую склонность называть его мистером Сламонсом, каковое обстоятельство она приписала поразительному сходству в звучании обоих имен — оба начинались с «С» и вдобавок писались через «м». Но если и могли возникнуть какие-нибудь сомнения касательно этого пункта, то не было никаких сомнений, что Смайк оказался превосходнейшим слушателем, что имело большое значение, способствуя наилучшим отношениям между ними и побудив миссис Никльби высказать высокое мнение о его характере и уменье держать себя.

Итак, самые дружеские чувства объединили членов маленького кружка; в понедельник утром Николас отлучился на короткое время, чтобы серьезно подумать о положении своих дел и, если удастся, избрать какой-нибудь род деятельности, который дал бы ему возможность поддерживать тех, кто всецело зависел от его трудов.

Не раз приходил ему на ум мистер Крамльс, но, хотя Кэт была знакома со всей историей его отношений с этим джентльменом, мать его ничего не знала, и он предвидел тысячу досадливых возражений с ее стороны, если бы стал искать пропитания на сцене. Были у него и более веские основания не возвращаться к этому образу жизни. Не говоря уже о скудном и случайном заработке и его собственном глубоком убеждении, что у него нет надежды отличиться даже в качестве провинциального актера, может ли он возить сестру из города в город и с места на место и лишить ее общения с людьми, кроме тех, с кем он принужден будет встречаться, почти не делая выбора?

— Это не годится, — покачав головой, сказал Николас. — Нужно испробовать что-нибудь другое.

Легче было принять такое решение, чем привести его в исполнение. О жизни он знал лишь то, что успел узнать за время своих коротких испытаний; он отличался в достаточной мере пылкостью и опрометчивостью (свойствами довольно натуральными в его возрасте), денег у него было очень мало, а друзей еще меньше, — что мог он предпринять?

— Ей-ей, попробую-ка я опять пойти в контору по найму, — сказал Николас.

Быстро отправившись в путь, он улыбнулся, потому что бранил себя мысленно за свою стремительность. Однако насмешки над самим собой не заставили его отказаться от этого намерения, и он шел дальше, рисуя себе по мере приближения к цели различные блестящие перспективы, как возможные, так и несбыточные, и, пожалуй, не без основания почитая большим счастьем, что он наделен таким жизнерадостным и сангвиническим темпераментом.

На вид контора была точь-в-точь такой, как в тот день, когда он в последний раз там был, и даже, за двумя-тремя исключениями, в окне красовались как будто те же самые объявления, какие он видел раньше. Здесь были те же безупречные хозяева, нуждавшиеся в добродетельных слугах, и те же добродетельные слуги, нуждавшиеся в безупречных хозяевах, и те же великолепные поместья для вложения в них капитала, и те же огромные капиталы для вложения в поместья — короче говоря, все те же блестящие возможности для людей, желающих нажить состояние. И самым поразительным доказательством национального благополучия был тот факт, что так долго ие являлись люди, чтобы воспользоваться такими благами.

Когда Николас остановился перед окном, случилось, что какой-то старый джентльмен остановился тут же; Николас, скользя взглядом по оконному стеклу слева направо в поисках объявления, которое подошло бы ему в его положении, обратил внимание на наружность этого старого джентльмена и непроизвольно отвел взгляд от окна, чтобы посмотреть на него внимательнее.

Это был коренастый старик в широкополом синем фраке, просторном, без талии; его толстые ноги были облечены в короткие темные штаны и длинные гетры, а голова защищена широкополой, с низкой тульей шляпой, какую можно увидеть на зажиточном скотоводе. Фрак его был застегнут, а двойной подбородок с ямочкой покоился в складках белого галстука — не одного из этих ваших туго накрахмаленных апоплексических галстуков, а хорошего, свободного, старомодного белого шейного платка, в котором человек может лечь спать и не почувствовать ни малейшего неудобства. Но особенно привлекли внимание Николаса глаза старого джентльмена: не бывало еще на свете таких ясных, искрящихся, честных, веселых глаз. Он стоял, глядя вверх, одну руку засунув в вырез фрака, a другою перебирая старомодную золотую цепочку от часов, голову слегка склонив набок, — причем шляпа склонилась чуточку ниже, чем голова (но, очевидно, это была случайность, а не обычная его манера носить шляпу), — с такой приятной улыбкой, мелькавшей на губах, и с таким забавным выражением лукавства, наивности, мягкосердечия и добродушия, освещавшим его веселое старое лицо, что Николас охотно стоял бы тут и смотрел на него до вечера, забыв на время, что на свете можно встретить озлобленный ум или сердитую физиономию.

Но даже сколько-нибудь удовлетворить это желание было невозможно, ибо, хотя старик как будто, и не подозревал, что является объектом наблюдения, он случайно взглянул на Николаса, и тот, опасаясь вызвать неудовольствие, немедленно вернулся к изучению окна.

Однако старый джентльмен продолжал стоять, переводя взгляд с одного объявления на другое, и Николас не мог удержаться, чтобы снова не посмотреть ему в лицо. В этом странном и своеобразном лице было что-то невыразимо привлекательное, и такие лучезарные морщинки собирались у уголков его рта и глаз, что смотреть на него было не только развлечением, но подлинным удовольствием и наслаждением.

И потому не чудо, что старик не один раз ловил Николаса за этим занятием. В таких случаях Николас краснел и смущался, потому что, сказать по правде, он начал подумывать, не ищет ли незнакомец клерка или секретаря, и, когда у него мелькнула эта мысль, он почувствовал себя так, будто старый джентльмен должен был ее угадать.

Рассказывать обо всем этом приходится долго, но в действительности прошло не больше двух минут. Когда незнакомец собрался уходить, Николас снова встретил его взгляд и в замешательстве пробормотал какое-то извинение.

— Вы меня ничуть не обидели… Ничуть! — сказал старик.

Это было сказано таким дружеским тоном, — и голос был как раз такой, какой должен быть у подобного человека, и столько было сердечности в обращении, что Николае расхрабрился а снова заговорил.

— Как много прекрасных возможностей, сэр! — сказал он с полуулыбкой, указывая на окно.

— Полагаю, многие, желающие и жаждущие получить место, очень часто это думали, — отозвался старик. — Бедные, бедные!

С этими словами он отошел, но видя, что Николас с намеревается еще что-то сказать, добродушно замедлил шаги, словно ему не хотелось его обрывать. После недолгого колебания, какое случается наблюдать, когда два человека обменялись кивком на улице и оба не знают, разойтись им или остаться и поговорить, Николас очутился рядом со стариком.

— Вы собирались заговорить, молодой джентльмен. Что вы хотели сказать?

— Я почти надеялся… Я хочу сказать-думал, что вы преследовали какую-то цель, знакомясь с этими объявлениями, — ответил Николас.

— Так, так. Какую же цель, какую цель? — подхватил старик, хитро посматривая на Николаса. — Вы подумали, что я ищу место? А? Вы это подумали?

Николас покачал головой.

— Ха-ха! — засмеялся старый джентльмен, потирая руки, словно он мыл их. — Мысль натуральная во всяком случае, раз вы видели, как я глазею на эти объявления. Я то же самое подумал сначала о вас. Честное слово, подумал.

— Если бы вы и сейчас так думали, сэр, вы бы недалеко ушли от истины, отозвался Николас.

— Как? — воскликнул старик, осматривая его с головы до ног. — Что? Ах, боже мой! Нет, нет. Благовоспитанный молодой человек дошел до такой крайности! Нет, нет, нет, нет!

Николас поклонился и, пожелав ему доброго утра, повернул назад.

— Постойте, — сказал старик, поманив его в боковую улицу, где они могли беседовать более спокойно. — Что вы имеете в виду? Что вы имеете в виду?

— Только то, что ваше доброе лицо и обращение, столь не похожие на все, что мне доводилось до сих пор видеть, толкнули меня к признанию, которое мне бы и в голову не пришло сделать кому бы то ни было еще в этих дебрях Лондона, — ответил Николас.

— Дебри! Да, верно, верно! Это действительно дебри, — с большим оживлением сказал старик. — Когда-то и для меня это были дебри. Я пришел сюда босиком… Я этого никогда не забываю. Слава богу!

И он приподнял шляпу и принял очень серьезный вид.

— В чем дело?.. Что такое?.. Как это все произошло? — спросил старик, положив руку на плечо Николасу и идя с ним по улице. — Вы… э? — Он коснулся пальцем рукава его черной одежды. — Вы это по ком, а?

— По отцу, — ответил Николас.

— А! — быстро подхватил старый джентльмен. — Плохо для молодого человека лишиться отца. Овдовевшая мать, быть может?

Николас вздохнул.

— Братья и сестры, а?

— Одна сестра, — отозвался Николас.

— Бедняжка, бедняжка! И вы, должно быть, ученый? — сказал старик, пристально всматриваясь в лицо молодого человека.

— Я получил довольно приличное образование, — сказал Николас.

— Дело хорошее, — сказал старый джентльмен. — Образование — великое дело, величайшее дело!.. Я никогда никакого не получал. Тем больше я восхищаюсь им у других. Прекрасное дело… Да, да. Расскажите еще что-нибудь о себе. Дайте мне послушать всю вашу историю. Это не назойливое любопытство — нет, нет, нет!

Было что-то столь искреннее и простодушное в тоне, каким все это было сказано, и такое полное пренебрежение всеми условными правилами сдержанности и холодности, что Николас не мог ничего возразить. На людей, у которых есть какие-нибудь подлинно хорошие качества, ничто не действует столь заразительно, как сердечная целомудренная откровенность. Николас заразился мгновенно и без умолчаний рассказал обо всех основных событиях своей жизни, скрыв только имена и, по возможности, вскользь коснувшись поведения дяди по отношению к Кэт. Старик слушал с величайшим вниманием и, когда он кончил, нетерпеливо продел его руку под свою.

— Ни слова больше! Ни слова! — сказал, он. — Идемте со мной. Мы не должны терять ни минуты.

Говоря это, старый джентльмен потащил его назад на Оксфорд-стрит и, остановив омнибус, ехавший в Сити, впихнул туда Николаса и сам последовал за ним. Казалось, он был в крайнем возбуждении и беспокойстве, и каждый раз, когда Николас пробовал что-то сказать, перебивал его:

— Ни слова, ни слова! Ни под каким видом! Ни слова!

Поэтому молодой человек счел наилучшим больше ему не перечить. Итак, они отправились в Сити, сохраняя молчание, и чем дальше они ехали, тем больше недоумевал Николас, каков может быть исход этого приключения.

Когда они подъехали к Банку⁶, старый джентльмен вышел очень проворно и, снова взяв под руку Николаса, повлек его по Треднидл-стрит и какими-то переулками и проходами направо, пока они, наконец, не вышли на тихую и тенистую маленькую площадь. Он повел его к самому старому и самому чистенькому на вид торговому. дому. Единственная надпись на двери гласила: «Чирибл, братья», но, бросив быстрый взгляд на лежавшие вокруг тюки, Николас предположил, что братья Чирибд — купцы, ведущие торговлю с Германией.

Пройдя через склад, где все указывало на процветающую торговлю, мистер Чирибл (ибо таковым считал его Николас, судя по тому уважению, какое ему свидетельствовали кладовщики и грузчики, когда он проходил мимо них) повел его в маленькую, разделенную перегородкой контору, похожую на большой стеклянный ящик, а в конторе сидел — без единой пылинки и пятнышка, словно его поместили в стеклянный ящик, накрыли крышкой и с той поры он оттуда не выходил — дородный пожилой широколицый клерк в серебряных очках и с напудренной головой.

— Мой брат у себя, Тим? — спросил мистер Чирибл так же приветливо, как он обращался к Николасу.

— Да, сэр, — ответил дородный клерк, поднимая очки на своего патрона, а глаза на Николаса, — но у него мистер Триммерс.

— А! По какому делу он пришел, Тим? — спросил мистер Чирибл.

— Он собирает по подписке на вдову и детей человека, который погиб сегодня утром в ост-индских доках⁷, сэр, — ответил Тим. — Его придавил бочонок с сахаром, сэр.

— Триммерс хороший человек, — с жаром сказал мистер Чирибл. — Он добрая душа. Я очень признателен Триммерсу. Триммерс один из наших лучших друзей. Он сообщает нам о тысяче случаев, о которых мы сами никогда бы не узнали. Я очень признателен Триммерсу.

Говоря это, мистер Чирибл с наслаждением потер руки, и, так как в этот момент в дверях показался мистер Триммерс, направлявшийся к выходу, он бросился вслед за ним и схватил его за руку.

— Тысяча благодарностей, Триммерс, десять тысяч благодарностей! Я это рассматриваю как дружескую услугу с вашей стороны, да, как дружескую услугу, — сказал мистер Чирибл, увлекая его в угол, чтобы не было слышно. Сколько детей осталось и что дал мой брат Нэд, Триммерс?

— Детей осталось шестеро, а ваш брат дал нам двадцать фунтов, — ответил джентльмен.

— Мой брат Нэд хороший человек, и вы тоже хороший человек, Триммерс, сказал старик, с горячностью пожимая ему обе руки. — Запишите и меня на двадцать… или… подождите минутку, подождите минутку! Не следует выставлять себя напоказ: запишите меня на десять фунтов и Тима Линкинуотера на десять фунтов. Чек на двадцать фунтов для мистера Триммерса, Тим. Да благословит вас бог, Триммерс… Заходите на этой неделе пообедать с нами; для вас всегда найдется прибор, а мы будем очень рады. Так-то, дорогой мой сэр… Чек от мистера Линкинуотера, Тим. Придавило бочонком с сахаром, и шестеро ребятишек! Ах, боже мой, боже мой!

Продолжая говорить в том же духе со всей живостью, на какую он был способен, чтобы предотвратить дружеские возражения сборщика против такой крупной суммы пожертвования, мистер Чирибл повел Николаса, удивленного и растроганного тем, что он видел и слышал за это короткое время, к полуоткрытой двери, ведущей в смежную комнату.

— Брат Нэд! — окликнул мистер Чирибл, постучав согнутым пальцем, и остановился, прислушиваясь. — Ты занят, дорогой брат, или у тебя найдется время перемолвиться со мной двумя словами?

— Брат Чарльз, дорогой мой, — отозвался из комнаты голос, столь похожий на только что прозвучавший, что Николас вздрогнул и готов был подумать, что это тот же самый голос, — не задавай мне никаких вопросов и входи немедля.

Они вошли без дальнейших разговоров. Каково же было изумление Николаса, когда его спутник шагнул вперед и обменялся горячими приветствиями с другим старым джентльменом, точной копией его самого: то же лицо, та же фигура, тот же фрак, жилет и галстук, те же брюки и гетры, мало того — та же белая шляпа висела на стене!

Когда они пожимали друг другу руку — у обоих при этом лица просияли любовью, которая восхитительна у маленьких детей и невыразимо трогательна у людей таких старых, — Николас мог заметить, что второй старый джентльмен был немного полнее, чем его брат; эта черта и что-то слегка неуклюжее в его походке и манере составляли единственную уловимую разницу между ними. Никто не мог сомневаться в том, что они близнецы.

— Брат Нэд, — сказал новый знакомый Николаса, Закрывая дверь, — это мой молодой друг, которому мы должны помочь. Мы должны надлежащим образом проверить его слова как ради него, так и ради нас, и, если они подтвердятся, — а я уверен, что они подтвердятся, — мы должны ему помочь, мы должны ему помочь, брат Нэд.

— Достаточно, если ты говоришь, что мы должны помочь, дорогой брат, ответил тот. — Раз ты это говоришь, никакие справки не нужны. Он получит помощь. В чем он нуждается, и чего он хочет? Где Тим Линкинуотер? Позовем его сюда.

Следует здесь отметить, что речь обоих братьев отличалась большой живостью и жаром. Оба потеряли чуть ли не одни и те же зубы, что делало их произношение одинаково своеобразным; и оба говорили так, как будто, обладая ясностью духа, какой наделены самые добродушные и доверчивые люди, они вдобавок выбрали изюминки из наилучшего пудинга Фортуны и, припрятав несколько изюминок впрок, держали их теперь во рту.

— Где Тим Линкинуотер? — спросил брат Нэд.

— Постой! Постой! — сказал брат Чарльз, отводя его в сторону. — У меня есть план, дорогой брат, у меня есть план. Тим стареет, а Тим был верным слугой, брат Нэд, и я не думаю, чтобы пенсия матери и сестре Тима и покупка маленького семейного склепа, когда умер его бедный брат, были достаточным вознаграждением за его верную службу.

— Ну, разумеется, нет! — ответил тот. — Конечно, нет. Совсем недостаточным.

— Если бы мы могли облегчить труд Тима, — сказал старый джентльмен, — и заставили бы его уезжать время от времени за город и спать раза два-три в неделю на свежем воздухе (а он мог бы это делать, если бы по утрам начинал работу на час позже), старый Тим Линкинуотер снова помолодел бы со временем, а сейчас он старше нас на добрых три года. Старый Тим Линкинуотер помолодеет! А, брат Нэд? Да ведь я помню старого Тима Линкинуотера совсем маленьким мальчиком. А ты? Ха-ха-ха! Бедный Тим, бедный Тим!

Славные старики посмеялись, у обоих выступили на глазах слезы любви к старому Тиму Линкинуотеру.

— Но послушай сначала, послушай сначала, брат Нэд, — быстро заговорил старик, поставив по стулу справа и слева от Николаса. Я сам расскажу, брат Нэд, потому что молодой джентльмен скромен, и он ученый, Нэд, и было бы нехорошо, если бы он должен был снова рассказывать нам свою историю, как будто он нищий или как будто мы в нем сомневаемся. Нет, нет, нет!

— Нет, нет, нет! — подхватил тот, серьезно кивая головой. — Совершенно верно, дорогой брат, совершенно верно.

— Он меня остановит, если я ошибусь, — сказал новый друг Николаса. — Но ошибусь я или нет, ты будешь очень растроган, брат Нэд, вспомнив то время, когда мы были, совсем юны и одиноки и заработали наш первый шиллинг в этом огромном городе.

Близнецы молча пожали друг другу руку, и брат Чарльз со свойственной ему простодушной манерой рассказал подробности, услышанные им от Николаса. Последовавший за сим разговор был длинный, и почти такое же длительное секретное совещание имело место между братом Нэдом и Тимом Линкинуотером в другой комнате. К чести Николаса следует сказать, что не провел он и десяти минут с братьями, как уже мог отвечать только жестами на каждое новое выражение сочувствия и доброты и всхлипывал, как ребенок.

Наконец брат Нэд и Тим Линкинуотер вернулись вместе, и Тим тотчас подошел к Николасу и сообщил ему на ухо одной короткой фразой (ибо Тим обычно был немногословен), что он записал адрес и зайдет к нему вечером в восемь часов. Покончив с этим, Тим протер очки и надел их, приготовляясь слушать, что еще имеют сказать братья Чирибл.

— Тим, — сказал брат Чарльз, — вы поняли, что мы намерены принять этого молодого джентльмена в контору?

Брат Нэд заявил, что Тим знает об этом намерении и вполне одобряет его; Тим кивнул, сказал, что одобряет, выпрямился и стал как будто еще более дородным и очень важным. Затем наступило глубокое молчание.

— Я, знаете ли, не буду приходить на час позже по утрам, — сказал Тим, вдруг прорвавшись и принимая очень решительный вид. — Я не буду спать на свежем воздухе, да и за город я не буду ездить. Хорошенькое дело — в эту пору дня! Тьфу!

— Будь проклято ваше упрямство, Тим Линкинуотер, — сказал брат Чарльз, смотря на него без малейших признаков гнева и с лицом, сияющим любовью к старому клерку. — Будь проклято ваше упрямство, Тим Линкинуотер! Что вы хотите сказать, сэр?

— Сорок четыре года, — сказал Тим, делая в воздухе вычисления пером и проводя воображаемую черту, прежде чем подвести итог, — сорок четыре года исполнится в мае с тех пор, как я начал вести книги «Чирибл, братья». Все это время я открывал несгораемый шкаф каждое утро (кроме воскресенья), когда часы били девять, и совершал обход дома каждый вечер в половине одиннадцатого (за исключением дней прибытия иностранной почты, а в те вечера — без двадцати двенадцать), чтобы удостовериться, заперты ли двери и погашены ли огни. Ни одной ночи я не ночевал за пределами задней мансарды. Там все тот же ящик с резедой на окне и те же четыре цветочных горшка, по два с каждой стороны, которые я принес с собой, когда только что сюда поступил. Нет в мире — я это повторяю снова и снова, и я это утверждаю, — нет в мире второй такой площади, как эта. Знаю, что нет! — сказал Тим с неожиданной энергией, насупил брови и огляделся по сторонам. — Нет такого! И для дела и для развлечения, летом или зимой — все равно когда, — нет ничего похожего на нее. Нет такого источника в Англии, как насос в подворотне. Нет такого вида в Англии, как вид из моего окна. Я на него смотрю каждое утро, когда еще не начал бриться, значит о нем я кое-что должен знать. Я спал в этой комнате, — добавил Тим, слегка понизив голос, — сорок четыре года, и если бы это не представляло неудобств и не мешало интересам дела, я бы просил разрешения там и умереть.

— Проклятье, Тим Линкинуотер! Как вы смеете говорить о том, что умрете?! — вскричали близнецы в один голос, энергически прочищая свои старые носы.

— Вот что я хотел вам сказать, мистер Эдвин и мистер Чарльз, — произнес Тим, снова расправляя плечи. — Уже не в первый раз вы говорите о том, чтобы перевести меня по старости лет на пенсию, но, с вашего разрешения, пусть это будет в последний раз, и больше мы к Этому вопросу не вернемся.

С этими словами Тим Линкинуотер гордо вышел и заперся в стеклянном ящике с видом человека, сказавшего то, что имел сказать, и твердо решившего не подчиняться.

Братья переглянулись и, не говоря ни слова, кашлянули раз шесть.

— Нужно что-то с ним сделать, брат Нэд! — с жаром сказал другой брат. Мы должны пренебречь его старческой щепетильностью, ее нельзя терпеть и сносить. Его нужно сделать компаньоном, брат Нэд, а если он этому не подчинится мирно, мы должны будем прибегнуть к насилию.

— Совершенно верно! — ответил брат Нэд, кивая головой с видом человека, принявшего твердое решение. — Совершенно верно, дорогой брат. Если он не желает слушать разумные доводы, мы должны сделать это помимо его воли и показать ему, что мы решили проявить власть. Мы должны с ним поссориться, брат Чарльз.

— Должны. Разумеется, мы должны поссориться с Тимом Линкинуотером, подтвердил тот. — Но пока что, дорогой брат, мы задерживаем нашего молодого друга, а старая леди и ее дочь будут беспокоиться, ожидая его возвращения. Итак, мы сейчас распрощаемся, и — так, так… не ударьтесь об этот ящик, дорогой сэр… нет, нет, нет, ни слова больше… будьте осторожны на перекрестках и…

И, произнося бессвязные и отрывистые слова, чтобы удержать Николаса от изъявления благодарности, братья поспешно его выпроводили, всю дорогу пожимая ему руку и весьма неудачно делая вид, — они были плохими притворщиками, — будто совсем не замечают, какие чувства им овладели.

У Николаса сердце было слишком переполнено, чтобы он мог показаться на улице прежде, чем овладеет собой. Выскользнув, наконец, из темного уголка у двери, где принужден был задержаться, он мельком увидел, как близнецы украдкой заглядывают в стеклянный ящик, видимо не зная, что делать: продолжать ли начатую атаку безотлагательно, или на время отложить наступление на неумолимого Тима Линкинуотера.

Рассказывать о том восторге и удивлении, какие были вызваны в доме мисс Ла-Криви только что изложенными обстоятельствами, и обо всем, что было сделано, сказано, передумано, чего ждали, на что надеялись и что в результате предвещали, — не отвечает цели этого повествования. Достаточно будет сообщить, что мистер Тимоти Линкинуотер явился пунктуально в назначенный час, что, хотя он и был чудаком и хотя он ревностно заботился, как и следовало ему заботиться, о том, чтобы всеобъемлющая щедрость его хозяев получала надлежащее применение, он высказался энергически и горячо в пользу Николаса и что на следующий день Николас был определен на вакантный табурет в конторе «Чирибл, братья» на жалование в сто двадцать фунтов в год.

— И я думаю, дорогой брат, — сказал новый друг Николаса, — что, если бы мы сдали им тот маленький коттедж в Боу, который сейчас пустует, за плату ниже обычной арендной платы?.. А, брат Нэд?

— Совсем бесплатно! — сказал брат Нэд. — Мы богаты, и нам стыдно брать при таких обстоятельствах арендную плату. Где Тим Линкинуотер? Бесплатно, дорогой брат, бесплатно.

— Пожалуй, лучше было бы назначить что-нибудь, брат Нэд, — кротко возразил другой брат. — Это, знаете ли, помогло бы сохранить привычку к бережливости и избавило бы от мучительного чувства чрезмерной благодарности. Мы могли бы назначить пятнадцать или двадцать фунтов и, если бы эта сумма уплачивалась аккуратно, возместить им ее как-нибудь иначе. И я мог бы тайно предложить маленькую ссуду на обзаведение кое-какою мебелью, а ты мог бы тайно предложить другую маленькую ссуду, брат Нэд, и если мы увидим, что у них все идет хорошо, — а мы это увидим, опасаться не приходится, опасаться не приходится, — мы можем превратить эту ссуду в подарок. Осторожно, брат Нэд, и постепенно и не слишком их принуждая. Что ты на это скажешь, брат?

Брат Нэд дал согласие и не только сказал, что это будет сделано, но и сделал; и на протяжении одной короткой недели Николас вступил во владение табуретом, а миссис Никдьби и Кэт вступили во владение домом; и так много было связано с этим суеты, так много веселья и упований!

Право, никогда еще не бывало такой недели открытий и неожиданностей, как первая неделя в этом коттедже. Каждый вечер, к возвращению Николаса домой, обнаруживалось что-нибудь новое. Сегодня это была виноградная лоза, завтра — кипятильник, а на следующий день — ключ от стенного шкафа в гостиной, найденный на дне кадки, и сотни других вещей. Затем одна комната украсилась муслиновыми занавесками, а другая стала совсем элегантной благодаря шторе, и такие были сделаны улучшения, каких никто и вообразить не мог. Потом приехала в омнибусе денька на два погостить и помочь мисс Ла-Криви, которая вечно теряла очень маленький пакет с тонкими гвоздиками и очень большой молоток, и бегала повсюду с засученными рукавами, и падала с лестницы, и очень больно ушибалась; и была здесь миссис Никльби, говорившая без умолку и редко-редко что-либо делавшая; и была здесь Кэт, потихоньку работавшая повсюду, и Смайк, превративший сад в чудеснейший уголок, и Николас, помогавший всем и всех подбадривавший. Уют и безмятежность домашнего очага были восстановлены, но лишь перенесенные несчастья и разлука могли дать ту радость, какую давали скромные удовольствия, и то наслаждение, которое приносил каждый час, проведенный вместе.

Короче говоря, бедные Никльби были окружены людьми и счастливы, а богатый Никльби был одинок и несчастен.