Эксклюзивная классика (аст) Кнут Гамсун Голод «аст» 1890 удк

 
* * *
 
Наутро я проснулся рано. Когда я открыл глаза, было еще совсем темно, и лишь через
некоторое время я услышал, как внизу пробило пять. Я хотел уснуть снова, но сон не приходил,
я не мог даже задремать, тысячи мыслей лезли в голову.
Вдруг мне пришло на ум несколько хороших фраз, годных для очерка или фельетона, –
прекрасная словесная находка, какой мне еще никогда не удавалось сделать. Я лежу, повторяю
эти слова про себя и нахожу, что они превосходны. Вскоре за ними следуют другие, я вдруг
совершенно просыпаюсь, встаю, хватаю бумагу и карандаш со стола, который стоит в ногах
моей кровати. Во мне как будто родник забил, одно слово влечет за собой другое, они связно

К. Гамсун. «Голод»
17
ложатся на бумагу, возникает сюжет; сменяются эпизоды, в голове у меня мелькают реплики и
события, я чувствую себя совершенно счастливым. Как одержимый исписываю я страницу за
страницей, не отрывая карандаша от бумаги. Мысли приходят так быстро, обрушиваются на
меня с такой щедростью, что я упускаю множество подробностей, которые не успеваю записать,
хотя стараюсь изо всех сил. Я полон всем этим, весь захвачен темой, и всякое слово, написанное
мною, словно изливается само по себе.
Это изумительное состояние длится, длится бесконечно долго; и когда я наконец преры-
ваюсь и откладываю карандаш, на моих коленях лежат пятнадцать, а то и все двадцать испи-
санных страниц. Если только эти листки действительно чего-нибудь стоят, я спасен! Я вскаки-
ваю с постели и одеваюсь. Все больше и больше светает, уже почти можно прочесть объявление
смотрителя маяка у двери, а подле окна уже так светло, что писать – одно удовольствие. И я
тотчас принимаюсь переписывать бумаги набело.
Мои фантазии облечены удивительной, плотной дымкой, сотканной из света и красок;
я едва успеваю удивляться своим удачам и говорю себе, что лучше этого еще ничего не читал.
Счастье пьянит меня, радость пылает в моей душе, я торжествую победу; взвесив пачку листков
на руке, я тут же оцениваю их в пять крон, по самому примерному подсчету. Ведь о пяти кронах
никто не станет торговаться, напротив, можно смело сказать, что, учитывая содержание моей
рукописи, даже десять крон – ничтожная цена. Я не собирался делать столь исключительную
работу даром; сколько мне известно, такие романы не валяются на дороге. И я решил просить
десять крон.
В комнате становилось все светлее, я взглянул в сторону двери и без особенного труда
прочел тонкие, похожие на скелеты буквы, возвещающие, что «у йомфру Андерсен, в подво-
ротне направо, можно приобрести самый лучший саван»; к тому же часы внизу уже довольно
давно пробили семь.
Я отошел от окна и остановился посреди комнаты. Если все хорошенько взвесить, мадам
Гуннерсен весьма кстати отказала мне. Эта комната вовсе не для меня; здесь такие простенькие
зеленые занавески на окнах, а в стены вбито так мало гвоздей и некуда вешать одежду. Качалка
в углу, по сути дела, лишь пародия, жалкое подобие качалки, смех, да и только. Кроме того,
она слишком низка для взрослого и до такой степени узка, что из нее приходится самого себя
вытаскивать, словно ногу из тесного сапога. Одним словом, эта комната не для умственной
работы, и я не хотел здесь оставаться. Ни в коем случае не хотел! Слишком долго я молчал,
терпел и томился в этой каморке.
Окрыленный надеждой и радостью, все еще полный мыслей о замечательном сочинении,
которое я то и дело вытаскивал из кармана и перечитывал, я решил, не теряя времени, соби-
рать вещи. Я достал узелок – пару чистых воротничков, завернутых в красный носовой платок,
и скомканную газетную бумагу, в которой я приносил домой хлеб, скатал свое одеяло, при-
хватил весь свой запас писчей бумаги. Потом я предусмотрительно обшарил все углы, чтобы
убедиться, не забыл ли я чего-нибудь, и, не найдя ничего, выглянул в окно. Утро выдалось
пасмурное и сырое; у сгоревшей кузницы не было ни души, а отсыревшая веревка на дворе
туго натянулась от стены к стене. Все это я видел и раньше, поэтому я отошел от окна, взял
одеяло под мышку, поклонился объявлению смотрителя маяка, а также савану йомфру Андер-
сен, и отворил дверь.
Тут я вспомнил про хозяйку; ведь нужно было уведомить ее об отъезде, пусть знает, что
имела дело с порядочным человеком. Кроме того, мне хотелось поблагодарить ее в записке за те
несколько дней, что я пользовался комнатой сверх срока. Сознание, что теперь я на некоторое
время обеспечен, было так сильно, что я даже пообещал хозяйке в ближайшие дни занести
пять крон; мне хотелось подчеркнуть, какой благородный человек жил под ее кровом.
Записку я оставил на столе.

К. Гамсун. «Голод»
18
У двери я снова остановился и обернулся назад. Светлое чувство возвращения к жизни
возродило меня, я был благодарен Богу и всему миру, я опустился на колени у кровати и громко
возблагодарил Творца за великую милость, которую он ниспослал мне в это утро. Я знал, да,
знал, что этот порыв вдохновения, который я только что пережил и перенес на бумагу, был
чудом, свершившимся в моей душе по воле неба, откликом на мой вчерашний крик о помощи.
«Там Господь! Там Господь!» – восклицал я и плакал, радостно умиленный собственными
словами; по временам мне приходилось умолкать и прислушиваться, не идет ли кто наверх.
Наконец я встал, неслышно спустился с длинной лестницы и, никем не замеченный, добрался
до парадной двери.
Мостовые блестели от дождя, выпавшего ранним утром, над городом нависло тяжелое и
низкое небо, солнце не проглядывало сквозь тучи. Который был час? По своему обыкновению,
я пошел к ратуше и увидел, что на часах половина девятого. Значит, мне предстояло бродить
добрых два часа, ведь не имело смысла являться в редакцию до десяти или даже до одинна-
дцати, а покуда приходилось шататься по улицам и на досуге придумывать, как раздобыть чего-
нибудь на завтрак. Впрочем, я не боялся в тот вечер остаться без ужина; те времена, славу
Богу, миновали! Это уже пережито, кончилось, как дурной сон; теперь мои дела пошли в гору!
Под мышкой у меня было зеленое одеяло, и от этого я чувствовал себя неловко: просто
немыслимо носить такой сверток на виду у всех. Что подумают люди? Я стал подыскивать
местечко, где можно было бы оставить его на время. Вдруг мне пришло в голову, что я могу
зайти к Сеубу и попросить завернуть одеяло в бумагу; мой сверток тотчас примет приличный
вид, и мне нечего будет стыдиться. Я зашел в магазин и обратился со своей просьбой к одному
из приказчиков.
Он взглянул сперва на одеяло, потом на меня; мне показалось, что он презрительно пожал
плечами, принимая сверток. Это меня задело.
– Осторожней, черт побери! – воскликнул я. – Тут завернуты две драгоценные вазы. Эта
посылка будет отправлена в Смирну.
Моя уловка удалась как нельзя лучше. Теперь у приказчика был виноватый вид, он словно
молил простить его за то, что он не сразу сообразил, какой это ценный сверток. Когда он закон-
чил свое дело, я поблагодарил его с таким видом, словно уже не раз отсылал в Смирну всякие
драгоценности; приказчик даже проводил меня до порога и распахнул передо мной дверь.
Я отправился на рыночную площадь и стал бродить в толпе, стараясь держаться поближе
к женщинам, которые продавали цветы в горшках. Тяжелые красные розы, влажно алевшие в
сыром утреннем воздухе, дразнили меня, вызывали искушение сорвать один цветок, и я спра-
шивал о цене, пользуясь предлогом подойти поближе. Будь у меня деньги, я купил бы розу не
задумываясь; чтобы возместить такую трату, я мог бы в чем-нибудь урезать себя.
Десять часов, иду в редакцию. Человек с ножницами роется в куче старых газет, редактор
еще не приходил. Он предлагает мне оставить мою пухлую рукопись, а я даю ему понять, что
это не простая рукопись, и убедительно прошу передать ее в собственные руки редактора.
Позднее я сам зайду за ответом.
– Ладно! – сказал Человек-Ножницы и снова принялся за свои газеты.
Мне показалось, что он отнесся к делу слишком спокойно, но я промолчал, с притворным
равнодушием кивнул ему и ушел.
Теперь у меня было много свободного времени. Хоть бы небо прояснилось! Погода омер-
зительная – ни ветра, ни мороза; дамы предусмотрительно раскрыли зонтики, а шляпы на голо-
вах у мужчин имеют смешной и печальный вид. Я снова иду на рынок, рассматриваю зелень и
розы. Вдруг кто-то кладет мне руку на плечо, и я оборачиваюсь – это «Красная девица» желает
мне доброго утра.
– Доброе утро? – повторил я полувопросительно, желая поскорей от него отвязаться. Я
недолюбливал «Красную девицу».

К. Гамсун. «Голод»
19
Он с любопытством смотрит на большой, аккуратный сверток у меня под мышкой и спра-
шивает:
– Что это у вас?
– Я был у Семба и купил кое-что на платье, – безразличным тоном отвечаю я. – Мне надо-
ело ходить в такой поношенной одежде. Нельзя же без конца пренебрегать своей внешностью.
Он смотрит на меня с изумлением.
– Ну а вообще как дела? – спрашивает он, помолчав.
– Лучшего и желать нельзя!
– Нашли себе какое-нибудь занятие?
– Занятие? – повторяю я с нарочитым удивлением. – Да будет вам известно, что я служу
бухгалтером в оптовой фирме Кристи.
– Вот как! – говорит он, попятившись. – Ах ты Господи, до чего же я рад за вас. Глядите
же не раздавайте денег всяким попрошайкам. Всего доброго.
Отойдя немного, он снова возвращается, указывает палкой на мой сверток и говорит:
– Позвольте рекомендовать вам моего портного. Более элегантного портного, чем Исак-
сен, вам не сыскать. Скажите, что вы от меня.
И зачем ему понадобилось совать нос в мои дела? Что ему до того, к какому портному
я пойду? Я рассердился; этот пустой расфранченный человек раздражал меня, и я довольно
грубо напомнил ему о десяти кронах, которые он как-то у меня занял. Но не успел он ответить,
как я раскаялся, что потребовал у него долг, смутился и опустил глаза; в это время мимо нас
проходила дама, я отступил, чтобы пропустить ее, и воспользовался случаем уйти.
Куда мне деваться, где ждать? Идти в кофейню с пустым карманом я не мог, и к знакомым
в это время дня нельзя было зайти. Я бесцельно побрел по городу, между рынком и Гренсеном,
прочитал «Вечерние новости», только что вывешенные на доске, прошелся по улице Карла-
Юхана, потом повернул и направился к храму Спасителя, где нашел спокойное местечко на
кладбище, подле часовни.
Воздух здесь был влажный, я сидел в тишине, думал, задремывал и зяб. Время шло.
Можно ли быть уверенным, что мой фельетон – это хоть и маленький, но вдохновенный
шедевр? Бог знает, нет ли в нем ошибок! Если подумать хорошенько, его ведь могут вовсе
не принять, просто-напросто же принять! Пожалуй, он попросту посредственный, а то и без-
надежно плохой, кто мне поручится, что его уже не швырнули в корзину для бумаги?.. Мое
душевное спокойствие было нарушено, я вскочил и бросился прочь с кладбища.
На Акерсгатен я заглянул через витрину в лавку и увидел, что на часах только начало
первого. Это меня вконец расстроило, ведь я был уверен, что уже далеко за полдень, а идти к
редактору раньше четырех было бесполезно. Меня одолевали мрачные предчувствия относи-
тельно судьбы моего фельетона; чем больше я думал об этом, тем мне представлялось неверо-
ятнее, что я мог написать нечто сносное в таком порыве, почти во сне, когда мой мозг лихо-
радило и мысли блуждали. То был, конечно, просто самообман, и все утро я радовался зря!
Еще бы!.. Я быстро шел по Уллевольсвейен, мимо холма Святого Генриха, миновал пустыри,
зашагал по узким странным улицам, прилегающим к лесопилке, мимо строек и огородов и
очутился наконец на большой дороге, которой не видно было конца.
Здесь я остановился и решил повернуть назад. Ходьба согрела меня, и назад я шел мед-
ленно, повесив нос. Мне встретились два воза с сеном. Возчики лежали навзничь на сене и
пели, оба босые, с круглыми, беспечными лицами. Идя им навстречу, я думал, что они заго-
ворят со мной, отпустят какое-нибудь замечание или начнут смеяться, и, когда я подошел к
ним довольно близко, один из них громко осведомился, что у меня под мышкой.
– Одеяло, – ответил я.
– Который час? – спросил он.
– Точно не знаю, наверно, около трех.

К. Гамсун. «Голод»
20
Тогда оба засмеялись и поехали дальше. Но вдруг меня ожгла боль от удара кнутом по
уху, и шляпа слетела с головы; эти парни не могли удержаться, чтобы не подшутить надо мною.
Возмущенный, я схватился за ухо, подобрал шляпу на краю канавы и пошел прочь. У холма
Святого Генриха я спросил у встречного, сколько времени, и он ответил, что уже пятый час.
Пятый час! Уже пятый час! Я прибавил шагу, почти бегом поспешил в редакцию. Редак-
тор, пожалуй, давно там, а может быть, даже уже ушел! Я то брел медленно, то бежал, едва
не попадая под колеса, обгонял прохожих, мчался взапуски с лошадьми, выбивался из сил как
безумный, только бы успеть вовремя. Вбежав в здание, я несколькими прыжками одолел лест-
ницу и постучал в дверь.
Ответа не было.
«Он ушел! Ушел!» – думаю я. Я дергаю дверь, она не заперта, стучу еще раз и вхожу.
Редактор сидит за столом, лицом к окну, в руке у него перо, он что-то пишет. Я здоро-
ваюсь, с трудом переведя дух, он оборачивается, глядит на меня и качает головой.
– У меня еще не было времени просмотреть ваш очерк.
Я рад, что он по крайней мере пока не отверг мою работу, и говорю:
– Ну конечно, я же понимаю. Да это и не к спеху. Может быть, зайти дня через два или…
– Да, да, я погляжу. Впрочем, у меня ведь есть ваш адрес.
И тут я забыл сказать, что у меня больше нет никакого адреса.
Аудиенция кончилась, я с поклонами отступаю назад и ухожу. Душа моя снова полна
надежды: еще ничего не потеряно, напротив, я еще могу многого добиться, если уж на то
пошло. И в голове у меня рождаются всякие фантазии, мне мнится, что у престола Всевышнего
решено вознаградить меня за мой фельетон десятью кронами…
Только бы мне найти какое-нибудь пристанище на ночь! Я раздумываю, где мне лучше
всего заночевать; этот вопрос так занимает меня, что я останавливаюсь посреди улицы. Я забы-
ваю, где я, стою, как одинокий бакен в море, а вокруг плещут и бушуют волны. Газетчик про-
тягивает мне «Викинга». Любопытно, очень любопытно! Я поднимаю голову и вздрагиваю –
передо мной снова магазин Семба.
Я быстро поворачиваюсь, стараюсь скрыть сверток и, растерянный, спешу к церкви,
боясь, как бы меня не увидели из окон. Я миную Ингебрет, прохожу мимо театра, у Логена
сворачиваю и направляюсь в сторону набережной, к форту. Отыскав свободную скамейку, я
снова погружаюсь в размышления.
Где мне найти пристанище на ночь? Нет ли какой-нибудь дыры, где я мог бы укрыться
до утра? Гордость не позволяла мне вернуться назад, в прежнюю свою комнату; я и мысли
не допускал о том, чтобы отказаться от своих слов, я с негодованием отмахнулся от этого и
лишь смущенно улыбнулся, представив себе маленькую красную качалку. Волею воображе-
ния я вдруг очутился в большой, с двумя окнами, комнате на Хегдехауген, где когда-то жил:
на столе я увидел поднос со множеством бутербродов внушительного вида, а потом он пре-
вратился в бифштекс – соблазнительный бифштекс, рядом появилась белоснежная салфетка,
груды хлеба, серебряная вилка. И отворилась дверь: вошла моя хозяйка, она предложила мне
еще чашечку чаю…
Пустые видения и сны! Я стал внушать себе, что, если б я теперь добыл еды, голова моя
снова пришла бы в расстройство, мне пришлось бы бороться с тою же самой лихорадкой в
мыслях, с наплывом безумных фантазий. Таков уж я был, еда приносила мне вред; это была
моя странность, мое особенное свойство.
Может статься, я еще найду себе пристанище попозже, перед вечером. Спешить некуда:
на худой конец, отыщу местечко где-нибудь в лесу, все городские окрестности к моим услугам,
и мороза нет.
А море замерло в тяжкой неподвижности, корабли и неуклюжие, тупоносые буксиры
бороздили его свинцовую гладь, вспенивали воду с обоих бортов, плыли все вперед, дым,

К. Гамсун. «Голод»
21
словно пух, летел из труб, стучали машины, сотрясая глухими ударами промозглый воздух.
Небо застилали тучи, было безветренно, деревья у меня за спиной казались мокрыми, а ска-
мейка подо мной была сырая и холодная. Время шло; я начал задремывать, появилась уста-
лость, холодок пробежал по спине; вскоре я почувствовал, что глаза у меня совсем слипаются.
И я смежил веки…
Когда я проснулся, было уже темно; одурелый спросонья и озябший, я вскочил, схватил
свой сверток и пошел прочь. Я шел все быстрее и быстрее, чтобы согреться, махал руками,
потирал ноги, которые у меня словно отнялись, и очутился у пожарной каланчи. Было девять;
я проспал несколько часов.
Куда же мне деваться? Нужно найти место для ночлега. Я стою, гляжу на пожарное депо и
соображаю, не удастся ли проскользнуть в какую-нибудь дверь, выждав, когда охранник зазе-
вается. Я поднимаюсь по ступенькам и пробую завязать с ним разговор, он тотчас же берет
свой топорик на караул и готов меня слушать. Этот поднятый топорик, обращенный ко мне
холодным лезвием, словно рубит меня по нервам, я немею от страха перед вооруженным чело-
веком и невольно отступаю. Я молчу, только отступаю все дальше и дальше; спасая достоин-
ство, я провожу рукою по лбу, словно забыл что-то, и отхожу. Очутившись снова на тротуаре,
я чувствую облегчение, как будто в самом деле избежал серьезной опасности. И спешу прочь.
Холодный и голодный, все больше падая духом, поплелся я по улице Карла-Юхана; при
этом я громко ругался, не беспокоясь, что кто-нибудь может это услышать. У здания стортинга,
подле первого льва, опять-таки волею воображения, я вспоминаю знакомого художника, моло-
дого человека, которого однажды спас в Тиволи от пощечины, а потом как-то заходил к нему.
Весело щелкнув пальцами, я отправляюсь на Турденшёльгатен, отыскиваю дверь с табличкой:
«К. Захария Бартель» и стучусь.
Он сам открыл дверь; от него омерзительно пахло пивом и табаком.
– Добрый вечер! – сказал я.
– Добрый вечер! Это вы? Черт возьми, что это вам вздумалось пожаловать ко мне так
поздно? Ведь при лампе на моей картине решительно ничего не видно. Со времени вашего
прошлого посещения я пририсовал стог сена и кое-что переделал. Приходите днем, а сейчас
смотреть нет никакого смысла.
– Все-таки позвольте взглянуть! – сказал я. Впрочем, я не помнил, о какой картине шла
речь.
– Это невозможно! – отвечал он. – Все будет казаться желтым! И кроме того… – Понизив
голос до шепота, он подошел ко мне вплотную. – Сегодня у меня девушка, так что я никак
не могу.
– Ну, в таком случае и толковать не о чем.
Я попятился, пожелал ему доброй ночи и ушел.
Оставалось только одно – идти в лес. Ах, если б земля была не такой сырой! Я поглаживал
свое одеяло и понемногу свыкался с мыслью, что буду ночевать под открытым небом. Поиски
ночлега в городе были столь долгими и мучительными, что я устал, мне все опротивело; так
сладостно было почувствовать успокоение, смириться и плестись по улице без единой мысли
в голове. Проходя мимо университета, я поднял голову, увидел, что уже одиннадцатый час,
и направился к окраине. На Хегдехауген я остановился перед съестной лавкой, у витрины.
Рядом с французской булкой спала кошка, тут же была жестянка со свиным салом и стеклянные
банки с крупой. Я постоял немного, глядя на это изобилие, но так как денег у меня не было,
отвернулся и продолжал путь. Я шел очень медленно, миновал заставу, побрел дальше, все
дальше, час за часом, и наконец добрался до пригородного леса.
Здесь я свернул с дороги и присел отдохнуть. Потом стал искать какое-нибудь мало-маль-
ски подходящее место, собрал вереску и можжевельника, устроил постель на маленьком при-
горке, где было чуть посуше, развернул свой пакет и вынул одеяло. Я смертельно устал после

К. Гамсун. «Голод»
22
долгого пути и тотчас же лег. Много раз я ворочался и ерзал, покуда не устроился наконец
поудобнее; ухо у меня слегка побаливало, оно даже распухло от удара кнутом, и я мог лежать
только на одном боку. Башмаки я снял и положил под голову, завернув в бумагу от Семба.
Все вокруг было погружено в темноту, стояла тишина, полнейшая тишина. Лишь в
высоте звучала вечная песня воздушных стихий, далекий, монотонный гул, который никогда
не смолкает. Я так долго прислушивался к этому бесконечному, тоскливому звучанию, что мне
сделалось не по себе; ведь это была музыка блуждающих миров, мелодия звезд…
– Нет, это, наверно, дьявольское наваждение! – сказал я и, чтобы ободриться, громко
засмеялся. – Это филины кричат в земле Ханаанской!
Я встал, лег и снова встал, надел башмаки, принялся бродить в темноте, потом опять лег
и до самого рассвета боролся с ожесточением и страхом, лишь под утро сон наконец одолел
меня.
Когда я открыл глаза, было уже совсем светло, и я почувствовал, что время близится к
полудню. Я надел башмаки, снова завернул одеяло в бумагу и пошел обратно в город. Солнце,
подобно вчерашнему, скрывали тучи, и я мерз, как собака; ноги у меня окоченели, а глаза
слезились, словно ослепленные дневным светом.
Оказалось, что уже три часа. Голод терзал меня все сильней, я ослаб. Я шел, временами
чувствуя тошноту. Потом свернул к общественной столовой, прочитал меню, вывешенное на
доске, и выразительно пожал плечами, словно терпеть не мог говядину и свинину; отсюда я
отправился на вокзальную площадь.
Голова моя сильно кружилась; я шел дальше и старался не обращать на это внимания, но
она кружилась все сильней, и наконец мне пришлось присесть на лестнице. Все внутри меня
переменилось, словно бы сдвинулось с места, или какая-то завеса, какая-то ткань лопнула у
меня в мозгу. Раза два я чуть не задохнулся, и сидел пораженный. Я не терял сознания, я
определенно чувствовал, как у меня со вчерашнего дня побаливало ухо, и когда мимо прошел
знакомый, я тотчас узнал его, встал и поклонился.
Что это за новое, мучительное ощущение добавилось теперь к остальным? Неужели дело
в том, что я спал на сырой земле? Или же я чувствую себя так потому, что еще не завтракал?
Вообще говоря, не имело смысла влачить столь жалкую жизнь; видит Бог, я решительно не
понимал, за что мне ниспослано это наказание! И я подумал, что очень даже просто могу стать
прощелыгой, могу снести в заклад одеяло. Я получу за него крону, и этого мне хватит трижды
плотно пообедать, я продержусь сколько возможно, пока не подвернется что-нибудь другое;
а Ханса Паули я как-нибудь обману. Я уже направился к процентщику, но остановился перед
дверью, в раздумье покачал головой и повернул назад.
Чем дальше я уходил, тем радостнее становилось мне от мысли, что я преодолел это
тяжкое искушение.
Я думал о том, что остался честным человеком, что у меня твердая воля, что я, как яркий
маяк, возвышаюсь над мутным людским морем, где плавают обломки кораблекрушений, и это
исполняло меня гордости. Заложить чужую вещь, только чтобы пообедать, угрызаться сове-
стью из-за каждого куска, ругать себя прощелыгой, стыдиться перед самим собой – нет, нико-
гда! Никогда! Такая мысль не могла прийти мне всерьез, ее, можно сказать, вовсе и не было;
а за случайные, мимолетные мыслишки человека винить нельзя, в особенности когда нестер-
пимо болит голова и до смерти устаешь все время таскать с собой чужое одеяло.
Рано или поздно непременно найдется какой-нибудь выход! Вот, скажем, этот торговец
на Грёнланслерет, я предложил ему свои услуги письмом, но разве я обивал его порог? Разве
звонил по телефону с утра до ночи и получал отказы? Я просто-напросто не пришел к нему,
потому и не знаю ответа. Быть может, из этого выйдет что-нибудь, быть может, на этот раз

К. Гамсун. «Голод»
23
счастье мне улыбнется; пути счастья сплошь и рядом неисповедимы. И я отправился на Грён-
ланслерет.
Последняя встряска меня обессилила, я едва плелся и придумывал, что мне сказать этому
торговцу. Наверное, у него добрая душа; если он будет в хорошем настроении, то охотно даст
мне крону вперед за работу, даже просить не придется; у подобных людей часто бывают пре-
милые чудачества.
Я проскользнул в ворота, смочил слюною свои брюки на коленях, чтобы придать им более
приличный вид, сунул одеяло за ящик в темный угол, пересек наискось улицу и вошел в лавку.
Внутри какой-то человек клеил пакеты из старых газет.
– Мне хотелось бы видеть господина Кристи.
– Это я и есть, – отозвался он.
Вот как! А я такой-то, имел честь письмом предложить ему свои услуги и вот хочу узнать,
можно ли мне на что-нибудь рассчитывать?
Он несколько раз повторил мое имя и рассмеялся.
– Не соблаговолите ли полюбоваться, как вы оперируете числами, сударь? Вы пометили
ваше письмо тысяча восемьсот сорок восьмым годом.
И он захохотал во всю глотку.
– Да, это не очень хорошо, – смущенно сказал я. – Готов признать, я несколько рассеян,
невнимателен.
– Мне, да будет вам известно, нужен человек, который никогда не делает ошибок в чис-
лах, – сказал он. – А право, жаль, у вас такой четкий почерк, и вообще ваше письмо мне понра-
вилось, но…
Я подождал немного; мне трудно было поверить, что это его последнее слово.
Он снова занялся своими пакетами.
– Да, это досадно, очень досадно, но поверьте, такое никогда больше не повторится, ведь
нельзя же из-за легкой описки считать меня совершенно непригодным к работе счетовода?
– Я этого и не считаю, – ответил он. – Но в ту минуту я придал этому такое значение,
что тотчас взял другого.
– Стало быть, место занято? – спросил я.
– Да.
– Ах ты Господи, значит, ничего не поделаешь!
– Ровным счетом. Мне очень жаль, но…
– Прощайте! – сказал я.
Звериная ярость овладела мной. Я схватил свое одеяло в подворотне, стиснул зубы, тол-
кал мирных людей на улице и не извинялся. Когда какой-то господин остановился и сделал мне
строгое замечание, я повернул к нему голову и выкрикнул ему прямо в ухо какую-то бессмыс-
лицу, потряс кулаками перед самым его носом и пошел дальше, ослепленный бешенством, с
которым не в силах был совладать. Он позвал полицейского, и в это мгновение мне больше
всего захотелось затеять с полицейским драку, я умышленно замедлил шаг, чтобы меня могли
нагнать; но его не было. Что толку, если все самые горячие, самые решительные попытки что-
то предпринять оканчивались неудачей? Почему я написал 1848? На что сдался мне этот про-
клятый год? Теперь я был так голоден, что у меня сводило кишки, причем не приходилось и
надеяться, что в этот день я раздобуду хоть немного еды. С течением времени все более силь-
ное опустошение, душевное и телесное, завладевало мною, с каждым днем я все чаще посту-
пался своей честностью. Я лгал без зазрения совести, не уплатил бедной женщине за квартиру,
мне даже пришла в голову преподлая мысль украсть чужое одеяло – и никакого раскаяния,
ни малейшего стыда. Я разлагался изнутри, во мне разрасталась какая- то черная плесень. А
там, на небесах, восседал Бог и не спускал с меня глаз, следил, чтобы моя погибель наступила
по всем правилам, медленно, постепенно и неотвратимо. Но в преисподней метались злобные

К. Гамсун. «Голод»
24
черти и рвали на себе волосы, оттого что я так долго не совершал смертного греха, за который
Господь по справедливости низверг бы меня в ад…
Я прибавил шагу, почти побежал, неожиданно свернул налево и в яростном негодовании
очутился перед ярко освещенным, красивым подъездом; я не остановился, не опомнился ни на
минуту; но удивительная пышность подъезда мгновенно запечатлелась в моей памяти, каждая
мелочь, все украшения стояли перед моим внутренним взором, пока я бежал вверх по лест-
нице. Во втором этаже я резко позвонил. Почему я остановился именно во втором этаже? И
почему схватился за самый дальний от лестницы звонок?
Молодая дама в сером платье с черной отделкой отворила дверь; некоторое время она
изумленно смотрела на меня, потом покачала головой и сказала:
– Нет, сегодня у нас ничего нет.
И хотела закрыть дверь.
Почему именно ей суждено было оказаться на моем пути? Она приняла меня за нищего,
а я вдруг стал хладнокровен и спокоен. Я снял шляпу, почтительно поклонился и, как будто
не расслышав ее слов, сказал с крайней учтивостью:

К. Гамсун. «Голод»
25
 
Конец ознакомительного фрагмента.
 
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, 
купив полную легальную версию
 на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета
мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal,
WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам спо-
собом.