Г. Д. Хорошавина доктор педагогических наук, профессор, заведующая

314 

 

также  в  вынужденном  бегстве  от  кредиторов,  он  сетует  на  оторванность  от 

России: « Я, потеряв Вас, попал еще, сверх того, на чужую сторону, где нет 

не  только  русского  лица,  русских  книг  и  русских  мыслей  и  забот,  но  даже 

приветливого лица нет!  Право, я даже не понимаю, как может заграничный 

русский человек, если только у него есть чувство и смысл, этого не заметить 

и больно не прочувствовать. Может быть, эти лица и приветливы для себя, но 

нам-то кажется, что для нас нет. Право так! И как можно выживать жизнь за 

границей? Без родины — страдание, ей-богу! Ехать хоть на полгода, хоть на 

год  —  хорошо.  Но  ехать  так,  как  я,  не  зная  и  не  ведая,  когда  ворочусь,  — 

очень  дурно  и  тяжело.  От  идеи  тяжело.  А  мне  Россия  нужна,  для  моего 

писания и труда нужна (не говорю уже об остальной жизни), да и как  еще! 

Точно рыба без воды; сил и средств лишаешься» [1, с. 309]. 

Достоевскому  было  трудно  творить  вне  Родины.  В  письме  А.Н. 

Майкову  от  26  октября  (7  ноября)  1868  из  Милана  он  пишет:  «Под  конец 

жизни  в  Вевее  и  я  и  жена  —  мы  заболели.  И  вот  два  месяца  назад  мы 

переехали  через  Симплон  в  Милан.  Здесь  климат  лучше,  но  жить  дороже, 

дождя много и, кроме того, скука смертная. Анна Григорьевна терпелива, но 

об  России  тоскует,  и  оба  мы  плачем  об  Соне.  Живем  мрачно  и  по-

монастырски.  …В  Россию  воротиться  —  трудно  и  помыслить.  Никаких 

средств.  Это  значит  как  приехать,  так  и  попасть  в  долговое  отделение.  Но 

ведь я уж там не рабочий. Тюрьмы я с моей падучей не вынесу, а стало быть, 

и работать в тюрьме не буду. Чем же я стану уплачивать долги и чем жить 

буду? Если б мне дали кредиторы один спокойный год (а они мне три года ни 

одного спокойного месяца не давали), то я бы взялся через год уплатить им 

работой… 

Переехав  в  Россию,  я  бы  знал  чем  заняться  и  добыть  денег;  я  таки 

добывал  их  в  свое  время.  А  здесь  я  тупею  и  ограничиваюсь,  от  России 

отстаю.  Русского  воздуха  нет  и  людей  нет.  Я  не  понимаю,  наконец,  совсем 

русских эмигрантов. Это — сумасшедшие!»  [1, с. 382].  

Здесь же писатель рассуждает о славянском вопросе: «Желательно бы 

очень,  чтоб  журнал  был  непременно  русского  духа,  как  мы  с  Вами  это 

понимаем, хотя, положим, и не чисто славянофильский. (По-моему, друг мой, 

нам  слишком  гоняться  за  славянством,  право,  не  надо,  то  есть  слишком. 

Надо, чтоб они сами к нам пришли.) После Славянского съезда в Москве10 

некоторые  из  славян  же,  возвратясь  к  себе,  подшучивали  свысока  над 

русскими за то, что «руководствовать других взялись и как бы импонировать 

славянам, а у самих-то еще что и какое малое самосознание» и т. д. и т. д. И 

поверьте,  что  многие  из  славян,  в  Праге  например,  судят  нас  совершенно  с 

западных точек зрения, с немецкой и с французской, и даже,  

может  быть,  удивляются,  что  у  нас  славянофилы,  например,  мало 

заботятся  об  общепринятых  формах  западной  цивилизации.  Так  что  нам, 

например,  гоняться-то  бы  подождать  за  славянами.  Изучать  их  —  дело 

другое;  помочь  тоже  можно;  но  брататься  лезть  не  надо,  но  только  лезть, 

потому  что  братьями  их  считать  и  как  с  братьями  поступать  с  ними, 

несомненно, должно».[1, с. 383-384]. 

315 

 

В письме С.А. Ивановой от 8(20) марта 1869 г. из Флоренции писатель 

пишет  о  замысле нового романа и о невозможности писать  его  в  отрыве от 

русской  почвы,  писатель  описывает  свои  материальные  затруднения,  не 

позволяющие вернуться в Россию: «…вот я и задумал теперь одну мысль, в 

форме  романа.  Роман  этот  называется  «Атеизм»;  мне  кажется,  я  весь 

выскажусь в нем. И представьте же, друг мой: писать его здесь я не могу; для 

этого  мне  нужно  быть  в  России  непременно,  видеть,  слышать  и  в  русской 

жизни  участвовать  непосредственно;  надо,  наконец,  писать  его  два  года. 

Здесь же я этого не могу и потому должен писать другое. Всё это делает мне 

всё дальше и дальше жизнь за границей несносною. Знаете ли, что я теперь 

без шести или по крайней мере без пяти тысяч наличных денег никак не могу 

возвратиться  в  Россию…  Господь  знает,  когда  я  возвращусь.  А  мне  надо, 

надо воротиться. Вы пишете о Тургеневе и о немцах.  Тургенев за границей 

выдохся  и  талант  потерял  весь,  об  чем  даже  газета  «Голос»  заметила.  Я  не 

боюсь онемечиться, потому что ненавижу всех немцев, но мне Россия нужна; 

без  России  последние  силенки  и  талантишка  потеряю.  Я  это  чувствую, 

живьем чувствую. [1, с. 410-411]. 

В  письме  А.Н.  Майкову  от  15  (27)  мая  1869  г.  из  Флоренции 

Достоевский  делится  с  другом  своими  мыслями  о  патриотическом 

воспитании  молодежи  через  живописание  героических  страниц  русской 

истории:  «Посудите:  идея  моя  состояла  тогда  в  том  (теперь  я  скажу  только 

несколько  слов  про  нее),  что  мог  бы  появиться,  в  увлекательных, 

обаятельных стихах,  — в таких стихах, которые сами по себе, безо всякого 

усилия, наизусть заучиваются, что всегда бывает с глубокими и прелестными 

стихами,  —  мог  бы  появиться,  говорю  я,  ряд  былин  (баллад,  песней, 

маленьких  поэм,  романсов,  как  хотите  назовите;  тут  уж  сущность  и  даже 

размер стихов зависят от души поэта и являются вдруг совершенно готовые в 

душе его, даже независимо от него самого...). Ну так вот, в этом ряде былин, 

в  стихах  (представляя  себе  эти  былины,  я  представлял  себе  иногда  Ваш 

«Констанцский собор»)  — воспроизвести, с любовью и с нашею мыслию, с 

самого начала с русским взглядом, — всю русскую историю, отмечая в ней 

те  точки  и  пункты,  в  которых  она,  временами  и  местами,  как  бы 

сосредоточивалась  и  выражалась  вся,  вдруг,  во  всем  своем  целом.  Таких 

всевыражающих пунктов найдется, во всё тысячелетие, до десяти, даже чуть 

ли  не  больше.  Ну  вот  схватить  эти  пункты  и  рассказать  в  былине,  всем  и 

каждому, но не как простую летопись, нет, а как сердечную поэму, даже без 

строгой  передачи  факта  (но  только  с  чрезвычайною  ясностию),  схватить 

главный пункт и так передать его, чтоб видно, с какой мыслию он вылился, с 

какой  любовью  и  мукою  эта  мысль  досталась.  Но  без  эгоизма,  без  слов  от 

себя, а наивно, как можно наивнее, только чтоб одна любовь к России била 

горячим  ключом  —  и  более  ничего.»  [1,  с.  425-426].  Достоевский 

перечисляет  подходящие  сюжеты  и  подробно  останавливается  на  взятии 

Константинополя  турками,  ибо  после падения  Царьграда Москва  и  стала  3-

им Римом: «Вообразите себе, что в третьей или в четвертой былине (я их в 

уме тогда сочинил и долго потом сочинял) у меня вышло взятие Магометом 

316 

 

2-м  Константинополя7  (и  это  прямо  и  невольно  явилось  как  былина  из 

русской истории, сама  собою и без намерения; потом я сам подивился, как, 

без  всякого  сомнения  и  даже  без  обдумывания  и  без  сознания,  у  меня  так 

пришлось,  что  взятие  Константинополя  я  причел  прямо  к  русской  истории, 

не усумнившись нимало). Вся эта катастрофа в наивном и сжатом рассказе: 

турки  облегли  Царьград  тесно;  последняя  ночь  перед  приступом,  который 

был  на  заре;последний  император9ходит  по  дворцу  («Король  ходит 

большими  шагами»),  идет  молиться  образу  Влахернской  Божией  матери; 

молитва;  приступ,  бой;  султан  с  окровавленной  саблей  въезжает  в 

Константинополь.  Труп  последнего  императора  отыскивают  по  приказанию 

султана  в  куче  убитых,  узнают  по  орлам,  вышитым  на  сапожках.  Святая 

София,  дрожащий  патриарх,  последняя  обедня,  султан,  не  слезая  с  коня, 

скачет  по  ступеням  в  самый  храм  (historique*),  доскакав  до  средины  храма, 

останавливает  коня  в  смущении,  задумчиво  и  с  смятением  озирается  и 

выговаривает  слова:  «Вот  дом  для  молитвы  Аллаху!»  Затем  выбрасывают 

иконы, престол, ломают алтарь, становят мечеть, труп императора хоронят, а 

в  русском  царстве  последняя  из  Палеологов  является  с  двуглавым  орлом 

вместо  приданого;  русская  свадьба,  князь  Иван  III  в  своей  деревянной  избе 

вместо  дворца,  и  в  эту  деревянную  избу  переходит  и  великая  идея  о 

всеправославном  значении  России,  и  полагается  первый  камень  о  будущем 

главенстве  на  Востоке,  расширяется  круг  русской  будущности,  полагается 

мысль  не  только  великого  государства,  но  и  целого  нового  мира,  которому 

суждено обновить христианство всеславянской православной идеей и внести 

в человечество новую мысль, когда загниет Запад, а загниет он тогда, когда 

папа  исказит  Христа  окончательно  и  тем  зародит  атеизм  в  опоганившемся 

западном человечестве».[1, с. 426-427]. 

Картинам  героического  прошлого  Руси  писатель  собирался 

противопоставить  историю  западноевропейских  стран  и  показать  как 

проходило их отдаление от духовных ценностей: «Да и не эта одна мысль об 

этой эпохе: была у меня мысль, рядом с изображением деревянной избушки и 

в  ней  умного,  с  величавой  и  глубокой  идеей  князя,  в  бедных  одеждах 

митрополита, сидящего с князем, и прижившейся в России «Фоминишны» — 

вдруг, в другой уже балладе, перейти к изображению конца пятнадцатого и 

начала 16-го столетия в Европе, Италии, папства, искусства храмов, Рафаэля, 

поклонения Аполлону Бельведерскому, первых слухов о реформе, о Лютере, 

об  Америке,  об  золоте,  об  Испании  и  Англии  —  целая  горячая  картина,  в 

параллель со всеми предыдущими русскими картинами,  — но с намеками о 

будущности  этой  картины,  о  будущей  науке,  об  атеизме,  о  правах 

человечества,  сознанных  по-западному,  а  не  по-нашему,  что  и  послужило 

источником всего, что есть и что будет» [1, с. 427]. 

От  мыслей  об  исторических  судьбах  писатель  переходит  к  своей 

личной  ситуации  и  с  горечью  сетует  о  своем  вынужденном  отрыве  от 

Родины:  «…Надоела  мне  эта  Флоренция,  а  теперь,  от  тесноты  и  от  жару, 

даже и за работу сесть нельзя. Вообще тоска страшная, а пуще — от Европы; 

на  всё  здесь  смотрю,  как  зверь.  Решил  во  что  бы  то  ни  стало  воротиться  к 

317 

 

будущей  весне  в  Петербург  (как  кончу  роман)  —  хотя  бы  меня  в  долговое 

посадили.  Я  уже  не  говорю  о  духовных  интересах,  но  и  материальные 

интересы мои здесь, за границей, страждут…» [1, с. 430-431]. 

ЛИТЕРАТУРА 

1.  Достоевский Ф.М. Собрание сочинений в пятнадцати томах. Т. 15. СПб.: Наука, 1996. 

жүктеу/скачать 4,05 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: