Лето в пионерском галстуке Глава Возвращение в «Ласточку»



бет20/21
Дата27.07.2022
өлшемі0,6 Mb.
#37929
1   ...   13   14   15   16   17   18   19   20   21
Байланысты:
Лето в пионерском лагере


Глава 20. Поиски утраченного
Телеграмма Володи вызвала у Юрки шок. Почему не писать? Что случилось? Его бросало из крайности в крайность: «Родители Володи прочитали последнее письмо, поняли, кем я был для него, и теперь обвиняют меня в том, что мешаю лечению? Или сам Володя захотел избавиться от меня, как от помехи? Ведь это я ему снился, я сбиваю его с пути. Я ему не нужен?»
Страх за Володю и чувство вины не позволяли Юрке ослушаться его и написать, спросить, что случилось. Логика напоминала, что, как бы то ни было, Володя уже слишком взрослый, чтобы родители могли наказывать его за чужие слова. Страх шептал: «У Володи один с отцом бизнес, а это значит, что он все-таки зависим от отца». В самые тяжелые минуты мучила обида: «Володя нашел повод порвать отношения, я сам дал ему повод. Я на самом деле ему не нужен. И никогда не был нужен». Память намекала: «У него опять началась паранойя, такое уже было и не раз».
Как бы то ни было, Юрка ждал, когда наступит это «потом» и Володя ему напишет. А писем всё не было.
Юру, измученного сомнениями и метаниями, не радовало ничего. Апатия сказывалась на всем: он плохо спал и плохо ел, стал хмурым и вскоре замкнулся в себе. Безразличный ко всему, охладевший даже к музыке, он прожил бесконечно долгую зиму, а весной его на время вывели из оцепенения хорошие новости из посольства. Сияющая неподдельным счастьем мама прямо в верхней одежде забежала на кухню, крича:
— Одобрили!
— Я уеду! Уеду! — впервые за долгое время радовался Юра.
Но вскоре радость сошла на нет — он уедет! А как же Володя?
В мае стало известно время отбытия и кое-какие подробности. Тянуть было нельзя, и, вопреки просьбе Володи не писать, Юра отправил ему короткое: «Мы уедем в июле. Сначала нас отправят в распределительный центр, а потом уже оттуда переведут на постоянное местожительство. Пока я не знаю постоянного адреса, а временный вот».
Май заканчивался, а Юра всё ещё ждал от Володи весточки. Каждый раз подходил к почтовому ящику с бешено бьющимся сердцем — вдруг письмо? Вздрагивал от каждого звонка в дверь — вдруг телеграмма? Но так и не получил ответа. Больше он вообще не получил от Володи ни слова. А когда наступил июнь, Юре больше ничего не оставалось, кроме как назанимать у знакомых денег и поехать в Москву.
Стоило только сойти с поезда, как он окунулся в хаос. Москва очень ему не понравилась. Она, как кипящий котёл, была слишком агрессивная, шумная и грязная. От асфальта до самого неба заклеенная плакатами с Ельциным, Жириновским и другими политиками — шли предвыборные кампании кандидатов в президенты РСФСР. В каждом втором парке и сквере собирались демонстрации и митинги, но, даже если не обращать на них внимания, Москва не стала бы ни чище, ни тише. Она виделась Юре городом-рынком, на котором торговались если не за права и свободы, то за тряпки. Челноки были везде: на площадях, у метро и просто на тротуарах оживленных улиц, соседствуя с попрошайками и очередями за едой. Поверх агитплакатов по городу была развешена реклама постановки «М. Баттерфляй» — первого спектакля с темой гомосексуальности. И всё это в окружении бесконечно суетящегося народа.
До этого момента Юра никогда не был в столице. И мечтал, только появится здесь, сходить в мавзолей, но по приезде об этом даже не вспомнил, сразу отправившись на Беговую.
Кое-как разобравшись с картой, сосредоточенный на цели маршрута Юра не обратил внимания на красоту или уродство Володиной станции метро. Каким был Володин дом — жёлтая четырехэтажная сталинка с каменными балконами, живописно обвитыми плющом. Как выглядел Володин двор — тенистый и тихий, со статуей склонившихся над книгой пионерок. Как пахло в его подъезде. Он пришёл в себя и стал замечать хоть что-то вокруг, только когда оказался возле двери в его квартиру.
Позвонил в звонок — никто не открыл. Прижал ухо к двери — тихо.
Юра стал ждать. Он вспомнил, что Володина мама не ходит на работу, а значит, скорее всего, ненадолго вышла из дома и скоро вернётся. Время близилось к четырём часам, он надеялся, что ещё пара часов — и кто-нибудь точно явится домой. Вздрагивал от каждого шороха, надеясь, что по лестнице поднимается кто-то из обитателей заветной квартиры. Но никто так и не добрался до последнего, четвертого этажа и не подошёл к Володиной двери. Лишь какая-то бабушка, ворча, протопала мимо Юры, подозрительно оглядела его, но, ничего не сказав, скрылась за соседней дверью.
Когда прошёл час, бабушка выглянула через цепочку на лестничную клетку и грубо окликнула Юру:
— Кто такой? Чего ты тут сидишь?
— Жду… — буркнул он и отвернулся, а спохватившись, вскочил: — Я друг Володи Давыдова, он живёт здесь. Не знаете, скоро кто-нибудь вернётся домой?
— Так уж, поди, не вернутся.
— Как это?
— Они с полгода как уехали всей семьёй, — ответила бабушка, продолжая из щели сверлить Юру взглядом. — Под Новый год.
У Юры стиснуло горло, он прохрипел:
— Но почему?
— Откуда ж мне знать, они не сказали, — ответила бабушка категоричным тоном, но дверь закрывать не спешила.
— А другие соседи что-нибудь говорят? — спросил Юра, подталкивая соседку рассказать хотя бы слухи.
«В конце концов, это же бабушка, а они во всём СССР одинаково любопытные. Вряд ли эта — исключение», — подумал Юра и угадал.
— Говорят-то всякое, а чему верить? — нахмурилась старушка, но, помолчав с полминуты, всё-таки рассказала: — Лев Николаевич с бандитами связался, задолжал им, а отдать не смог. Квартиру переписал, а сам с семьёй сбежал.
— Лев Николаевич? А Володя? Это точно не к нему?
— Сама видела, что несколько раз у подъезда останавливалась машина, Лев Николаевич в неё садился, а потом выходил. Потом бандиты прям в квартиру стали ходить. Среди ночи как забарабанят в дверь. Я милицию вызывала, да к их приезду тех уже след простыл.
Первое, что Юра ощутил, услышав это, было облегчение — столько времени он винил себя за признание, так сильно боялся, что, раскрыв Володю перед родителями, стал причиной его исчезновения. Но теперь выходило, что Юра здесь ни при чём. Вот только истинная причина не просто исчезновения, а настоящего бегства оказалась ещё страшнее. Преследование. И не поверить бабушке не получалось — в те времена бизнесменам невозможно было обойтись без кредиторов, а деньги сосредотачивались только в руках бандитов. Чтобы остаться на плаву, путей было всего два: либо самим становиться бандитами, либо стать их должниками. Внезапный рост доходов Володиной семьи был тому подтверждением — невозможно с нуля заняться таким долгосрочным делом, как строительство, и умудриться получить такие доходы спустя какой-то год.
— А как же Володя? — прохрипел Юра. — Он с родителями уехал? Он же взрослый, он же учится.
— Это ты мне скажи. Сам же говорил, что его друг.
— Я не виделся с ним очень давно, я не…
— Да не пойми что с этим Володей вообще, — перебила бабушка. — Хороший был мальчик, всегда здоровался, сумки носить помогал. Но в последнее время стал какой-то дёрганный. Всё время озирался вокруг, здороваться перестал.
Юра начал лихорадочно соображать, что теперь делать и как его найти.
— Где они могут быть, не знаете?
Бабушка пожала плечами так, что цепочка звякнула.
— А родственники и друзья? — спохватился Юра. — Брат! У него есть брат, полный тёзка! Где у них живут друзья или родственники?
— Вроде кто-то в Твери есть, — ответила бабушка. — Ты давай, иди отсюда. Всё равно не дождёшься.
Юра задал ей пару новых вопросов, ответа на которых бабушка не знала. После вопроса про институт «он же учился, неужели бросил?» разговор их закончился.
Юра тряпичной куклой осел на лестницу. Разминая одеревеневшие от шока пальцы, смотрел на серый пол и с трудом перебирал обрывки мечущихся мыслей: «Сбежали. Бандиты. Спрятались. Если спрятались, то так, что не найти. Тверь. Тверь далеко? Институт. Надо съездить в его институт. Надо прийти в себя. Шанс найти его есть только сейчас. Потом — всё».
Заставив себя собраться с силами, Юра встал. Его взгляд переметнулся с бетонного пола на обитую дерматином дверь, и сердце стиснуло. Юра понял, что никогда, никогда в жизни не побывает в этой квартире, не увидит Володиной комнаты. Теперь она чужая, его не пустят туда. Плевать, пусть не пускают, но хотя бы позволили бы заглянуть в эту квартиру! Пусть не заходя внутрь, пусть хотя бы с порога, но пробраться за эту чертову дверь. Даже если за ней ничего не осталось от Володи, даже если в его комнате больше не стоит диван, на котором он спал, не стоит тумбочка, на которую клал очки на ночь, нет стола, за которым сидел. То там осталось хотя бы окно, в которое Володя поглядывал, когда писал ему письма. Юре хотелось посмотреть в него, казалось, что это сблизит их. Увидеть бы хотя бы следы от мебели на полу. Они — доказательство, что Володя действительно был, что Юре это не почудилось.
«Я найду его, найду!» — нехотя передвигая ноги, он заставил себя уйти отсюда и спуститься по лестнице вниз.
В надежде найти письма друзей или родственников Давыдовых Юра выломал дверцу их почтового ящика. Кровь забила в висках — в ящике и правда лежало два письма! Но тут же руки опять опустились — это были его собственные письма. Предпоследнее, где Юра признавался в любви, и последнее — где сообщал, что уезжает в июле.
И несмотря на то, что ситуация была такой безысходной, у Юры немного отлегло. Всё-таки не он был причиной Володиной последней телеграммы с просьбой больше не писать. Всё-таки оставалась надежда, что Володя так же любит и нуждается в нём. Но получалось, что он даже не знал о том, что Юра вскоре уедет.
Из его дома Юра поехал в институт, где не сразу, но узнал, что Володя забрал документы. И тоже под Новый год.
Весь путь до Курского вокзала Юра решал, ехать в Тверь или нет: «Она недалеко, но денег осталось мало. Нет, если хотя бы не попробую, не прощу себе этого. Не прощу».
Поезд метро грохотал, на сиденье напротив молодой человек положил куртку своей девушке на колени и осторожно стиснул её ладонь. Точно так же, как было в Володином сне, только этой паре не пришлось прятать руки.
«Это знак», — подумал Юра и вышел из вагона. Пересел на другую ветку и отправился на Ленинградский вокзал.
В Твери зашёл на почту, купил телефонный справочник и стал обзванивать всех Давыдовых. Прозвонил больше половины номеров, но никакого Владимира Давыдова никто не знал. Сердце ёкнуло, когда какая-то девочка наконец ответила, что Владимир дома, и позвала его. Секунды ожидания тянулись, превращаясь в минуты или часы. Юра будто потерялся в пространстве и времени, не понимая, долго ли на самом деле ждал. И всё-таки дождался. Владимир ответил, и у Юрки упало сердце — им оказался старик.
Стараясь раньше времени не отчаиваться, Юра водил пальцем по строчкам справочника. На имени Давыдова Владимира Леонидовича палец дрогнул.
Стоя в телефонной будке полчаса с трубкой у уха, Юра ругался сквозь зубы — он не мог дозвониться — занято. Близилась ночь, из трубки продолжали звучать короткие гудки, и Юра решился ехать к этому товарищу прямо сейчас.
В подъезде старой хрущёвки пахло кошками. Юра нажал на звонок. Не открывая двери, откликнулась девушка, услышала Юру и позвала Вову. Отозвался молодой голос. Замок щёлкнул, дверь отворилась, на пороге стоял высокий, широкоплечий мужчина лет тридцати.
— Я ищу Володю Давыдова.
— Ну? Я слушаю.
— Это не вы, это, наверное, ваш двоюродный брат. Он жил в Москве, носил очки, у него тёмные волосы. Я с ним в лагере был, — затараторил Юра, роясь в карманах, ища единственную Володину фотографию — с пятым отрядом. — В восемьдесят шестом Володя был там вожатым. Это пионерлагерь «Ласточка» в Харьковской области. Я… у меня фото есть, я сейчас.
— Не знаю такого, — отрезал Вова.
— Я сейчас, фото… Вот, — Юра сунул фотографию Вове под нос, но тот даже не опустил взгляда.
— Не знаю такого, — заявил он и захлопнул дверь. Фото застряло в проёме между дверью и косяком.
Юра вытащил мятую фотографию, расправил её и с грустью заметил, что уголок оторвался.
Всё. Это было всё, точка. Но Юра не мог поверить. Ему казалось, что ещё есть шансы, просто он ищет не там. Что если бы у него было хоть чуть-чуть больше времени, он бы нашёл его.
Единственное, что оставалось Юре по возвращении в Харьков, — надеяться на других людей. Ему не удалось встретиться с новыми жильцами своей квартиры, если они вообще были. Квартира Коневых муниципальная, а это значило, что они не могли её продать. Юра попросил оставшихся соседей — алкоголиков, с которыми его родители были на ножах, — передать новым жильцам записку, в которой просил не выбрасывать пришедшие ему письма, а переслать их в Германию. В приписке Юра сообщал, что в скором времени пришлёт ещё одно письмо с новым, постоянным немецким адресом.
О том же самом он попросил своих друзей со двора: заходить в квартиру, вдруг появятся новые жильцы, и передать им всё, а также заглядывать в почтовый ящик — вдруг придёт письмо от Володи.
И всё.
Сбор вещей и подготовка к отъезду прошли будто мимо Юры. Аэропорт, перелёт, переезд — тоже.
Теперь он был здесь. В Германии. Он ничего для этого не сделал, а Володя всю сознательную жизнь работал над тем, чтобы удрать в Америку.
«Получилось ли у него? Обязательно должно получиться, иначе это будет слишком несправедливо! — думал Юра. — Может быть, он уже там?»
И если бы он знал ответ, то всё равно это было бы неважно, потому что теперь Юра здесь.
Долгое время в Германии он чувствовал себя совершенно чужим. Стеснялся акцента, его передергивало от отвратительного, унизительного слова «эмигрант». Причем эмигрант русский. Немцы говорили о нём именно так, несмотря на то, что за распадом СССР следил весь мир, все знали, что Россия, Украина, Беларусь — разные страны. И Юра русским не был. Но кем он мог быть здесь? На четверть немец, на четверть еврей, наполовину украинец, знающий немецкий и историю Германии, живо интересующийся культурой. Но знание языка, культуры и истории не меняло менталитета, не перестраивало голову — как бы Юра этого ни стеснялся, но он был эмигрантом, а по сути даже хуже — практически беженцем. Он сам себя ненавидел за пренебрежение, не раз повторяя мысленно: «Ещё более унизительно и трусливо не быть кем-то, а стесняться своей сути».
Каждый день убеждая себя, что он попросту вынужден забыть Володю, Юра прожил первый месяц в Германии. Но ему казалось, что не прожил, а пережил.
Август 1991 года начался отлично — Юра поступил в консерваторию с первого раза. Но в середине, девятнадцатого числа, его ждал удар.
Он сидел в своей комнате, тестировал новенькое пианино, подарок дяди, как вздрогнул от бешеного стука в дверь. Это была мама. Она закричала так, что на мгновение её крик пересилил музыку:
— Юра! Иди скорее. Юра, там танки в Москве! Горбачева свергли! Господи, что ж это делается — танки!
Не веря своим ушам, Юра медленно, преодолевая чудовищное сопротивление внезапно загустевшего воздуха, вошёл в гостиную. Опустился на диван перед телевизором и сидел до самой ночи. А утром и весь следующий день перед глазами так и стояли кадры: Ельцин на танке, толпа вокруг Белого дома и на Красной площади. Позже — прессконференция ГКЧП, Янаев, у которого так сильно тряслись руки, что он не мог держать бумагу. У Юры дрожали так же. У него началась паника. Такая, какой никогда ещё не было. Такая, какая, наверное, мучила Володю, когда он, не в состоянии справиться с собой, совал руки под горячую воду.
«А что, если он никуда не уехал? Ни в Америку, ни в Тверь. Что, если он в Москве? Что, если он там — у Белого дома? Что, если эти бандиты связаны с политикой? Что, если Володя связан с ними и с переворотом, ведь раньше он ходил на какие-то митинги?»
Вечером стало ещё хуже. Начался штурм Белого дома, по Садовому кольцу поехали танки. Когда Юра увидел, как люди стали на них бросаться и кого-то убили, его затрясло уже всего. В темноте ночи было так трудно разглядеть, кто именно погиб — это был парень, брюнет, без очков, но ужасно похожий на Володю.
«Вдруг это он? Вдруг очки разбил?» — звучало в голове, но в глубине души Юра понимал, что это просто истерика. Что в миллионной Москве сотни тысяч молодых людей ростом, телосложением и цветом волос похожих на Володю. Но всё равно боялся. А вскоре убедился в том, что убитый — действительно не Володя.
Юра написал друзьям со двора, попросил сходить в его старую квартиру, узнать, не приходило ли ему писем. Если приходили, забрать и переслать в Германию. Ответ пришёл спустя месяц. Друг писал, что квартира всё ещё стоит пустая, а в ящике писем нет. Он поделился новостями о том, что происходит в стране, но Юре нечего было на это ответить, кроме как ещё раз просить хотя бы иногда заглядывать в почтовый ящик.
В декабре 1991 года СССР перестал существовать. Юра смотрел по телевизору, как советский флаг над Кремлём спустили и вместо него подняли российский. С флагом СССР будто опустился занавес его старой жизни, а с триколором — поднялся занавес новой. И тогда Юра понял, что время его детства ушло окончательно. Оно подарило ему любовь и дружбу и ушло, забрав всё с собой. Впереди ждало другое, новое время и совсем другая жизнь. И Юре пора было, как когда-то писал Володя, перестать оглядываться на него и научиться жить нормальной жизнью.
Вскоре он узнал, что в его городе, как и во всей Германии, много русских. Они не создавали официальных общин, но держались друг друга. Кроме телевидения, именно от них Юрина семья узнавала, что происходит в России и Украине.
Юра с трудом адаптировался к новой жизни. Первое время по большей части дружил с такими же эмигрантами, как он сам. Когда начался учебный год, он принялся как можно больше общаться с немцами, хотя они казались ему людьми из совершенно другого теста, ни капли не похожими на людей из СССР. О том, чтобы строить с кем-то отношения, нечего было и думать. Пока Юра даже не интересовался жизнью секс-меньшинств в Германии. Чувствующий себя потерянным, никому не нужным, лишним и бессильным, он старался подстраиваться под окружающих, походить на своих однокурсников-немцев, пытался избавиться от акцента. Но всё равно выделялся, даже молча — он думал о Володе, он все ещё помнил, как сильно его любил. И ему всё так же не нравились женщины.
Правда, вскоре Юра узнал, что в Берлине отношение к гомосексуалам было совсем другим, нежели в СССР.
Песчаная тропинка под острым углом уходила к реке. Местами Юра поскальзывался и съезжал вниз. Так было и в 1992 году — жизнь сама собой несла его вперёд. Юра продолжал прилежно учиться и, кроме учёбы, не делал ничего, но вокруг него всё менялось. И изменилось до неузнаваемости.
Случилось то, чего так боялся Володя, — Юра стал заглядываться на других парней. Он не предпринимал попыток найти пару или хотя бы просто познакомиться с кем-то из «своего» круга. Но совершенно случайно на одну из университетских вечеринок пришёл открытый гей, член берлинского прайда. Он не привлекал Юру сексуально, а вот Юра ему понравился, но это не помешало им подружиться. Чуть позже Мик рассказал ему про комьюнити и пригласил в квартал, где тусуются берлинские геи.
В следующие выходные Юра поехал на Ноллендорфплац. Выйдя из метро, отправился с площади на Моцштрассе и только ступил туда, как остановился, растерянный. То, что он увидел, не было мечтой или сном, потому что Юра не мог такое даже вообразить. Это был параллельный мир, шумный, людный, яркий и свободный. Юра будто оказался на другой удивительной планете, где царила атмосфера праздника, где Юра не был чужим и где, казалось, его даже ждали. Десятки песен разом звучали из десятков клубов, сотни людей гуляли вокруг. Кто-то, как и Юра, шагал в одиночестве, выискивая кого-то взглядом в пёстрой толпе. Но большинство составляли однополые пары. Они вели себя раскованно и свободно, почти на грани вульгарности: гуляли, держась за руки, целовались прямо на улице, прямо при всех, и ничего им за это не было! Ни осуждающего взгляда, ни грубого слова — ничего! Юра не верил в реальность происходящего. Замерев на месте, хлопая расширенными от удивления глазами, завистливо глядел на парочки и вздыхал: «Вот бы это Володя видел». Мик утверждал, что здесь это — норма, что война, о которой Юра не имел ни малейшего представления, уже выиграна. Но, воспитанный в СССР, Юра был уверен, что никогда в жизни не заставит себя вот так пройтись по улице, держась за руки с парнем.
На влажном после дождя асфальте прямо под его ногами лежали отражённые от электрической вывески бара полосы света — радужный флаг. Юра опустил взгляд, судорожно вздохнул и сделал шаг, ступив на отражение на земле. Набравшись смелости, он пошёл прямо по радуге к бару, где договорился встретиться с Миком.
Скромно сел за пустой столик, заказал пива и выпил стакан залпом. Не прошло и четверти часа, как к нему подсела компания из десятка человек, которых вскоре Юра стал считать ни кем иным, как настоящей семьей. Там были и женщины, и мужчины, и те, к кому Юра не знал, как обращаться — как к «нему» или как к «ней»? Веселые и возбужденные, они рассказали, что планируют акцию под кодовым названием «Операция ЗАГС», которая должна была наделать много шума. Суть её заключалась в том, чтобы в определенный день, девятнадцатого августа, множеству однополых пар разом подать заявления на регистрацию брака в ЗАГСы по всей стране. Разумеется, все они получат письменный отказ и обратятся с ним в суд. Опьяненный не пивом, а атмосферой, Юра мигом согласился принять участие в Операции ЗАГС. Тут же для него нашелся и «муж», чье имя Юра запомнил, только когда прочитал его в заявлении. Заявление не было поводом для начала отношений, и, хотя парень Юре понравился — высокий, худой брюнет с тонкими чертами лица и серыми глазами, — в те дни парой они не стали. Но с той минуты всё закрутилось так, что, только когда Юра получил отказ в принятии заявления, он впервые задумался, что оказался бы в очень странном положении, если бы заявление приняли.
В стопке с отказом из ЗАГСа лежало ещё одно письмо для Юры, из Харькова от друга со двора. Этот парень давно переехал в другой район, но иногда приезжал в старый, Юрин, к матери, о чём и написал. Это письмо ошарашило Юру.
«Недавно ездил к матери, она говорит, что тебя искал какой-то парень. Сам я его не видел, но мать говорит, что в очках. Это тот, о котором ты говорил?»
Юра отправил короткое нервное: «Что спрашивал и что она ему ответила? Дала адрес и телефон в Германии? Свои контакты этот парень оставил?»
А ещё спустя месяц получил ответное: «Адреса и номера телефона мать не дала, сказала только, что вы уехали в Германию. Ничего о себе он не рассказал».
Юра попросил: «Сходи в мою старую квартиру, узнай, приходил ли тот парень к ним и оставил ли свой адрес? И обязательно забери письма! Если там всё ещё никого нет, взломай почтовый ящик».
Ответа не было долго — друг давно жил своей жизнью, поглощённый семьёй и работой. Мотаться из одного конца города в другой по первому Юриному зову он, конечно, не собирался. Потому ответил поздно, только в начале ноября:
«Этот парень к ним приходил, адреса не оставил, а свои письма забрал».
Злость захлестнула Юру: почему не оставил адреса, почему забрал письма? Неужели опять включилось его дурацкое «без меня тебе будет лучше»? Злость переросла в ярость. Если бы Володя оказался рядом, Юра бы его ударил.
Отчасти именно эта новость подтолкнула Юру к началу новых отношений. Взбешённый и обиженный, он поехал на Ноллендорфплац. Засел в баре, стал опрокидывать бокал за бокалом. Когда в глазах у Юры уже двоилось, к нему подошёл старый знакомый Йонас, его неудавшийся «муж», с которым в августе они подавали заявление в ЗАГС. Юра был настолько пьян, что наутро не смог вспомнить, как и почему оказался с ним в одной постели.
В далеком восемьдесят шестом он договорился с Володей встретиться в «Ласточке» спустя десять лет. Но не приехал, потому что попросту об этом забыл. Он забыл вообще обо всем — жизнь закрутилась, наконец пришло признание в музыке. Выступая на концертах, продолжая учиться уже и на дирижерском, Юра пожинал плоды. Но главным, заставившим окончательно забыть о договоренности, было не что-то, а кто-то — Йонас. Юра считал их отношения настоящей любовью, долгой и взаимной, но таковыми они только казались.
Йонас был гей-активистом, занимался организацией общественной жизни комьюнити. Он старался уважать дело Юриной жизни, но вскоре стало ясно, что Йонас не любит то ли именно Юрину музыку, то ли фортепианную музыку в целом, говорил, что от неё нет никакого толку, один шум.
Но они вместе ходили в театр и оперу. Однажды, путешествуя по Латвии, Юра заметил афишу на русском языке «М. Баттерфляй» — спектакль Романа Виктюка, и, несмотря на то, что Йонас ни слова не понимал по-русски, Юра настоял, чтобы пойти вместе.
Постановка произвела двойственное впечатление. Спектакль не только отталкивал, но и привлекал. Отталкивал обнаженкой и кривлянием, в которое превратилась пантомима, а привлекал неоднозначностью самой темы, моралью о том, что любовь не имеет пола. И шокировал фактом того, что пьеса основана на реальных, не так давно произошедших событиях. Но главное — русская речь, Юра впервые за последние годы услышал её со сцены.
«М. Баттерфляй» напомнил ему о тех событиях, когда Юра впервые увидел его афишу — в девяносто первом году в Москве. Напомнил о том человеке, из-за которого Юра туда ездил. И его мечта — написать полное смысла произведение, возможно, самое главное во всей его жизни, — снова посетила Юру. Образ главного героя, надевшего женское платье и ощутившего себя в нём свободным, преследовал Юру многие годы. Йонасу показалась абсурдной сама идея обретения моральной свободы через надевание платья, а фактически — через глумление над собой, но Юра не был с ним согласен.
Для него началось время творческих проб, ошибок и экспериментов.
Юра с Йонасом были слишком разными и понимали это. Но, может быть, именно диаметральная противоположность характеров, темпераментов и интересов привлекала их друг в друге. Спустя год после начала отношений они стали жить вместе. Сначала ещё были способны прощать недостатки друг друга и в должной мере считаться с интересами, но чем дальше тянулись эти отношения, тем сложнее становилось мириться с пренебрежением к тому, что каждый из них считал целью и даже смыслом жизни.
Йонас тратил всё своё время и силы на организацию гей-тусовок, гей-парадов и гей-олимпиад. Он хотел добиться для гомосексуалов равнозначных с гетеросексуалами прав, но Юра считал, что активизм здесь не поможет. Чтобы достичь чего-то существенного, Йонас должен заниматься не им, а политикой. Но тот будто его не слышал и продолжал говорить о своем.
Вскоре Юра устал от постоянных и бесполезных разговоров о дискриминации гомосексуалов и борьбе за однополые браки. За всё проведенное в Германии время он ни разу не столкнулся с дискриминацией в профессиональной жизни. Нет, Юра не скрывал своей ориентации и даже не думал прятать Йонаса, просто никто из коллег никогда не спрашивал его о личной жизни, а Юра не собирался афишировать её просто так.
— Геям нельзя заключать брак — это и есть дискриминация, — говорил Йонас. — Почему нам запрещено то, что разрешено гетеро? Мы стремимся к равноправию с гетеро-парами. Мы такие же граждане, как они, и нас тоже много! И ты тоже должен бороться за свои права, за тебя никто этого не сделает.
И пусть это была дискриминация, но Юре не был нужен брак.
Может быть, из-за советского воспитания, а может, из-за темперамента, Юру раздражал эпатаж гей-парадов
Расширение гей-кварталов, которым в последнее время Йонас начал заниматься особенно активно, Юра считал не столько бесполезным, сколько вредным. Гей-кварталы он считал удобным местом для знакомств и отдыха, но ему претила сама суть:
— Вы буквально загоняете геев в рамки, создаёте резервации. Как в Америке кварталы для белых и кварталы для чёрных, только тут кварталы для геев. Нужно не расширять резервацию, а выводить людей оттуда.
Юра полностью разделял и поддерживал только проведение гей-олимпиад, потому что в них могли участвовать люди из разных стран, в том числе тех, где гомосексуальность карается смертной казнью.
— Если хочешь помогать людям, — он в сотый раз повторял Йонасу, — создай центры психологической поддержки при школах и институтах. Но единственно правильное решение для достижения твоих целей — выход в политику. Только так.
Через четыре года бесплодных попыток научиться принимать и любить друг друга такими, какие есть — вместе с интересами, которые для Юры и Йонаса воспринимались как недостатки, — эти отношения стали рушиться. Любовь, сначала яркая и волнующая, поблекла и притупилась, а вскоре неминуемо угасла. Раздражение интересами распространилось на всё остальное. Внешность Йонаса, которая при первой встрече просто покорила Юру, перестала казаться особенной. Недостатки вроде родинки на виске, которые раньше Юра упрямо игнорировал, теперь бросались в глаза и вызывали отвращение. Юру стала раздражать даже его походка, привычки, жесты, то, как Йонас одевается, и даже то, как он ест. И Юра тоже замечал в его взглядах, что нравится ему все меньше и меньше.
Но если Юра выражал пусть не всегда корректное и не всегда правильное мнение, то Йонас стал демонстративно игнорировать музыку. Он старался не бывать дома, когда Юра разучивал новое, он никогда не просил Юру сыграть ему что-нибудь и ни разу не явился в концертный зал на его выступления.
Всё чаще им обоим было удобнее молчать в обществе друг друга. Потом молчание стало привычкой, а вскоре даже звуки голосов друг друга стали раздражать. Почти каждый разговор о музыке и комьюнити заканчивался скандалом. Потом они перестали тратить силы даже на ссоры. Потом — на секс, а вскоре Юра попросил Йонаса собрать вещи и съехать. Так закончилось то, что Юра когда-то считал вечным.
На дворе было 31 июля 1998 года. Юра забыл о встрече под ивой, он два года как опоздал на неё. Он вообще много о чём забыл и много чем пожертвовал, когда сперва окунулся в отношения с головой, а потом тщетно пытался их сохранить. Он перестал общаться с русскими друзьями, не относящимся к комьюнити, он жертвовал карьерой музыканта, в которую, чтобы достичь чего-то значимого, нужно было вкладывать куда больше сил и времени. А главное — Юра испортил отношения с родителями. Они не смогли принять его ориентацию, а он после нескольких попыток объяснить и найти понимание сдался. Юра приходил к ним в гости по праздникам, но это было похоже скорее на традиционно-обязательные визиты дальних родственников, а не родного сына. Мама общалась с ним холодно, и лишь изредка в её глазах мелькала прежняя теплота, всё больше — сожаление. Отец с ним не говорил вовсе.
После расставания он словно вернулся с небес на землю и вспомнил, что, кроме Йонаса и музыки, в жизни есть еще многое. Но больше всего он думал о невыполненном обещании.
Если в девяносто первом году не было ни единого шанса найти человека, зная только его имя и фамилию, то теперь, с появлением Интернета, это стало хотя бы гипотетически возможно. Юра знал, — не верил и не предполагал, а знал, — что Володя должен был появиться в «Ласточке», и первостепенной задачей для него стало найти её. Второстепенной — приехать, пусть даже время уже вышло.
Юра забыл дорогу до «Ласточки». По правде говоря, он никогда её и не знал — пионеров всегда привозили на автобусе. Юра помнил про четыреста десятый маршрут и про то, что рядом стояла деревня Горетовка. Найти из сотен тысяч деревень одну-единственную на огромной территории бывшего Советского Союза не удалось. Юра создавал на каждом российском интернет-форуме тему во флудилке с вопросом, не знает ли кто, где эта деревня и что с ней сейчас. Получил немного ответов, да и те оказались бесполезными. Люди знали деревню с таким названием, вот только располагалась она в Московской области. Про Харьковскую Горетовку не знал никто.
Юра покупал и пристально разглядывал карты — деревни на них не было. Устав от постоянного «нет» и «не знаю», задавался вопросом, а была ли такая деревня вообще? Может быть, за столько лет он забыл её настоящее название и в уме исказил его до неузнаваемости?
Спрашивал у матери, не помнят ли её бывшие коллеги по заводу, где был лагерь — не помнили или не знали. Искал в Интернете фотографии путёвок в «Ласточку» — не нашёл. Исследовал маршрут «410», искал похожие — «41», «10», «710», «70» и другие — но те, которые существовали в действительности, не проходили возле хоть сколько-то похожих на нужные Юре мест.
После безуспешных попыток найти «Ласточку» он принялся искать людей: ПУК, Ваньку с Михой, Пчёлкина, Олежку, всех-всех-всех, кого только вспомнил, даже Анечку и Вишневского. Но, может быть, у них не было компьютеров или доступа в Интернет, может быть, они выходили в него под дурацкими никами из Интернет-кафе, но в девяносто восьмом году Юре не удалось и это. Он писал ребятам со двора, просил их узнать номер телефона восемнадцатой школы и искал через неё ПУК. Но деньги, потраченные на международные звонки, ушли впустую. Каждый раз задаваясь вопросом, что он ещё не сделал, чтобы найти, и как ещё не попробовал, Юра придумывал новые способы. А попробовав их, не верил, что и это не вышло: «Не может такого быть, чтобы не нашелся никто!» Могло.
По всему выходило, что единственным вариантом оставалась поездка на Родину. Там можно было бы поднять архивы, найти людей по телефонным справочникам, поговорить с работниками завода. И, не желая сдаваться, Юра уже планировал в ближайшее время взять отпуск и съездить в Харьков, но его планы перечеркнул телефонный звонок из дома. Первый раз за четыре года с ним говорил отец и говорил он о плохих вещах. Мать заболела, возможно, неизлечимо. О себе дали знать долгие годы работы на вредном производстве.
На следующие два года Юра забыл о своих планах и желании найти «Ласточку». Мама медленно угасала, болезнь прогрессировала, лечение не давало ожидаемых результатов.
От мрачной атмосферы, царящей в доме, его спасала только музыка, она стала для Юры якорем, помогла смириться с неизбежностью утраты.
Он окончил обучение на дирижерском, принял предложение ректора занять место одного из преподавателей по фортепиано в консерватории. Днём Юра преподавал музыку и играл для учеников, а иногда по вечерам, приходя в родительский дом, играл для мамы.
Она умерла весной двухтысячного. Болезнь и смерть жены сильно подкосили отца. Он и раньше-то был не особо разговорчивым и открытым, а теперь окончательно ушёл в себя, всё больше молчал и стал часто прикладываться к стакану. А Юра, глядя на него, с горечью понимал, что единственный оставшийся для него родным человек даже после стольких лет и общей потери не принял и не простил сыну его суть
Время неумолимо бежало вперёд. Оправившись от горя и помня о своей мечте, Юра снова начал выступать с концертами и писать музыку. В его жизни появлялись и быстро уходили из неё отношения, но таких крепких и долгих, как с Йонасом, не получалось. Иногда он встречался со старыми друзьями, которых уже несколько лет как именовал «семьей», виделся с Йонасом.
Возвращаться к нему не хотел, но, уставший от одиночества, ловил себя на мысли, что хочет, чтобы его дом снова стал таким же шумным, как раньше, чтобы часто приходили гости, чтобы пахло вкусной едой и чтобы, засыпая, чувствовать чью-то спину под боком. Пусть часто ссориться с этой спиной, долго и трудно мириться, только бы не ощущать одиночества. Только Юра перешагнул тридцатилетний рубеж, оно стало почти осязаемым, вечным спутником, от которого не способны были избавить короткие отношения и разовые встречи.
Всё это время Юра смотрел со стороны, будто его это совершенно не касается, на то, чем жил Йонас. И ему очень хотелось верить, что именно те его слова, сказанные во время последней ссоры, сподвигли Йонаса на важный и полезный шаг: вступить сначала в «Союз геев и лесбиянок Германии», а позже — в социал-демократическую партию. Но в то же время Юра понимал, что вряд ли имеет к этому отношение.
В конце 2000 года Йонас и его коллеги добились главного: две партии из четырёх проголосовали за введение в стране однополых союзов на федеральном уровне. Им противостояли две другие партии, но закон всё же приняли.
В 2001 году он вступил в силу. Но это был не брак, а права партнерства — пока геям и лесбиянкам был доступен только минимальный набор прав. Но мало-помалу закон расширялся. А совсем недавно, в январе 2005 года, прошло новое расширение: теперь у гомосексуалов появилось право заключать партнерские права с гражданами других государств. Только новости об этих расширениях звучали насмешкой для патологически одиноких людей вроде Юры. Но он не мог не гордиться Йонасом — столь многого он добился.
Две тысячи пятый год ознаменовался для Юры новым витком в карьере: началось планирование первого большого турне по России и странам СНГ, который закончится в Харькове. В прошлом году поехать не удалось, но понимание того, что Юра вернется на Украину, толкнуло его снова попробовать найти «Ласточку».
Не надеясь на успех, он по новой начал изучать российские форумы, по новой писать во флудилках, искать ностальгические сайты. И на одном из них нашел наконец скан путевки в «Ласточку»! У опубликовавшего его человека узнал, что деревня Горетовка на самом деле когда-то была. Правда, точного адреса тот не вспомнил, но в общих чертах объяснил, по какому шоссе и в какую сторону ехать. Дело оставалось за малым: составить маршрут и найти её. В Германии Юра этого сделать не смог: Горетовки не было ни на одной карте. А уже в 2006-м году, оказавшись в Харьковской области, отправился искать ее самостоятельно. И нашёл.
Юра приехал в Харьков с исполненной мечтой — он написал то самое произведение всей жизни, о котором когда-то писал Володе. Не просто красивую, но и наполненную смыслом симфонию. Она была о свободе — Юра позволил себе быть пафосным и старомодным. Симфония начиналась полной тишиной, в которой звучал тихий, сдавленный надломленный мужской голос. С каждой секундой этот голос крепчал, становясь громче и смелее, затем вступал хор, но не перекрывал его, а подчеркивал. Вслед за хором вступали смычковые с фортепианным аккомпанементом, и в самом конце с пафосом и помпезностью на слушателей обрушивались духовые. Управляя всем этим, Юра сам будто бы становился свободным, хотя в центре всего этого был не он, дирижер, и даже не композитор, а тенор с надломленным, сдавленным голосом.
Раньше Юра думал, что на эту симфонию его вдохновил «М. Баттерфляй». Но сегодня, вернувшись в «Ласточку» и вспомнив прошлое, понял, что музой для его главного произведения был не незнакомый герой спектакля, а совсем другой, когда-то близкий человек.
Конец тропинки потерялся в зарослях кустов. Юра ступил на пляжный песок, и ему в лицо ударил смрад от реки. Раньше, особенно после дождя, здесь пахло невероятно вкусно — летней свежестью и грибной сыростью. Сейчас же лес значительно поредел и облез, жухлые, начинающие желтеть листья намокли и отяжелели, а от реки несло тухлой, стоячей водой. Проходя мимо поворота к лодочной станции, Юра нахмурился: в просветах редких деревьев отчетливо виднелась груда досок и хлама — всё, что осталось от станции. Времени сворачивать туда и рассматривать останки места его первого настоящего поцелуя уже не было. Юра пошёл дальше.
Сегодня, только приехав сюда, он боялся, что не сможет перебраться через реку к иве, но все сомнения развеялись, стоило пройти сквозь ржавые сетчатые ворота, которые раньше ограждали пляж от леса. Реки больше не было. От когда-то глубокого и быстрого притока Северского Донца осталось болотце — затянутое ряской, застоявшееся, зелёное. На этом фоне насмешкой выглядел старый советский стенд у входа на пляж: изображение пловцов в волнах и надпись «Берегитесь быстрого течения!».
Как и почему пересохла река, Юра не знал, но подозревал, что всё из-за стройки, развернувшейся на другом берегу. Возможно, река мешала и ей перекрыли русло? Построили дамбу? Чёрт его знает, Юре сейчас было не до этого.
Он свернул влево, очень надеясь, что осталась возможность добраться до брода. Дорожки, которую и раньше-то не считали проходимой, тут уже не было, пришлось пробираться через растительность. Дойдя до тропинки над обрывом, он остановился. Песчаная стена осыпалась и осела, но обойти её тем не менее было возможно. Юра подошёл к самому краю, глянул вниз: метров десять песка, а дальше всё та же ряска и стоячая вода. Он вспомнил ту заводь, куда когда-то они плавали вместе с Володей, тяжело вздохнул — их лилии погибли, ведь мелководная заводь, где они росли, как и река, измельчала и заболотилась.
Юра посмотрел на другой берег. Отсюда, с более высокой точки, было видно не только крыши и стену, ограждающую коттеджный поселок, но и часть домов. Многие из них еще строились, но и было несколько законченных и явно обжитых. Билборд, развёрнутый лицом ко входу в посёлок, гласил: «Продажа элитных коттеджей и таунхаусов. "Ласточкино гнездо" — ваше уютное будущее. ТОВ LVDevelopment». Юрка улыбнулся — наверное, тот, кто придумал название посёлку, знал, что когда-то рядом находилась «Ласточка». Под номером телефона застройщика расположили несколько фотографий весьма странного стиля домов: фасады наружной половины напоминали дома типичного американского пригорода, а другая, укрытая от главной улицы половина дома, выходящая на обширный двор и лес, выглядела как типичная скандинавская — окна от пола до потолка.
Добравшись до брода, Юра остановился в задумчивости. В этом месте вода совсем ушла, что и неудивительно — тут всегда было мелко, но он побаивался, что илистая влажная почва не выдержит его и он провалится. Но выбора не было, нужно было добраться до ивы — не зря же он проделал весь этот путь?
Хотя кто его знает, может, действительно зря. В конце концов, прошло столько лет, возможно, там уже нет ни ивы, ни капсулы. Зачем он вообще приехал сюда, зачем отправился искать то, что давным-давно затерялось во времени? Но когда-нибудь он должен был вернуться. Пусть для «них» было уже поздно, но для Юры ещё ничего не закончилось. Он вернулся, чтобы очистить совесть, чтобы поставить последнюю точку, чтобы быть честным прежде всего перед самим собой и знать, что сделал всё возможное, чтобы найти Володю. Конечно, он опоздал — не на день, не на год, а на целых десять с лишним лет. И единственная ниточка, ведущая к Володе, должна была сохраниться под ивой. Лишь бы её не выкорчевали.
Его опасения не подтвердились — она всё еще росла тут и даже стала больше и красивее. Клонилась к земле под весом лиственной, начавшей желтеть шапки. Не дыша от волнения, Юра спустился к ней. Раздвинул руками ветки, ступил под купол и внутренне затрепетал — всё здесь осталось таким, как тогда! С одной разницей — стало холоднее и тише без плеска реки. Но ивовый купол так же, как и раньше скрывал Юру от всего мира.
Примечания:
Следующая глава - последняя.

Достарыңызбен бөлісу:
1   ...   13   14   15   16   17   18   19   20   21




©emirsaba.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет