Исследование имеет своим предметом одну из самых темных областей человеческого сознания, которой раньше занимались главным образом

А.Ф.Лосев 
ДИАЛЕКТИКА МИФА 
ПРЕДИСЛОВИЕ 
Настоящее  небольшое  исследование  имеет  своим  предметом  одну  из  самых  темных 
областей  человеческого  сознания,  которой  раньше  занимались  главным  образом 
богословы  или  этнографы.  Те  и  другие  достаточно  оскандалились,  чтобы  теперь  могла 
идти речь о вскрытии существа мифа богословскими или этнографическими методами
[1]
. 
И  не  в  том  беда,  что  богословы-мистики  и  этнографы-эмпирики  (большею  частью 
богословы весьма плохие мистики, пытаясь заигрывать с наукой и мечтая стать полными 
позитивистами, а этнографы – увы! – часто очень плохие эмпирики, находясь в цепях той 
или  другой  произвольной  и  бессознательной  метафизической  теории).  Беда  в  том,  что 
мифологическая  наука  до  сих  пор  не  стала  не  только  диалектической,  но  даже  и  просто 
описательно-феноменологической.  От  мистики  все  равно  не  отделаться,  раз  миф 
претендует  говорить  о  мистической  действительности,  и,  с  другой  стороны,  без  фактов 
невозможна  никакая  диалектика.  Но  если  будут  считать,  что  факты  мистического  и 
мифического  сознания,  которые  я  привожу  в  пример,  суть  исповедуемые  мною  самим 
факты или что учение о мифе только и состоит из наблюдения одних фактов, то лучше им 
не  вникать  в  мой  анализ  мифа.  Надо  вырвать  учение  о  мифе  и  из  сферы  ведения 
богословов,  и  из  сферы  ведения  этнографов;  и  надо  принудить  стать  сначала  на  точку 
зрения  диалектики  и  феноменолого-диалектической  чистки  понятий,  а  потом  уже 
предоставить делать с мифом что угодно. Позитивно анализируя миф, я не пошел вслед за 
многими,  которые  теперь  позитивизм  изучения  религии  и  мифа  видят  в  насильственном 
изгнании из того и другого всего таинственного и чудесного. Хотят вскрывать существо 
мифа, но для этого сначала препарируют его так, что в нем уже ничего не содержится ни 
сказочного, ни вообще чудесного. Это – или нечестно, или глупо. Что касается меня, то я 
вовсе не думаю, что мое исследование будет лучше, если я скажу, что миф не есть миф и 
религия  не  есть  религия.  Я  беру  миф  так,  как,  он  есть,  т.е.  хочу  вскрыть  и  позитивно 
зафиксировать,  что  такое  миф  сам  по  себе  и  как  он  мыслит  сам  свою  чудесную  и 
сказочную природу
[2]
. Но я прошу не навязывать мне несвойственных мне точек зрения и 
прошу брать от меня только то, что я даю, – т.е. только одну диалектику мифа. 
Диалектика  мифа  невозможна  без  социологии  мифа.  Хотя  это  сочинение  и  не  дает 
специально социологии мифа, но это является введением в социологию, которую я всегда 
мыслил  философско-исторически  и  диалектически.  Разобравши  логическую  и 
феноменологическую  структуру  мифа,  я  перехожу  в  конце  книги  к  установке  основных 
социальных типов мифологии. Этой социологией мифа я занимаюсь специально в другом 
труде
[3]
,  но  уже  и  тут  ясна  всеобъемлющая  роль  мифического  сознания  в  разных  слоях 
культурного  процесса.  Теория  мифа,  которая  не  захватывает  культуры  вплоть  до  ее 
социальных  корней,  есть  очень  плохая  теория  мифа.  Нужно  быть  очень  плохим 
идеалистом, чтобы отрывать миф от самой гущи исторического процесса и проповедовать 
либеральный дуализм: реальная жизнь – сама по себе, а миф – сам по себе. Я никогда не 
был ни либералом, ни дуалистом, и никто не может меня упрекать в этих ересях. 
А.Лосев 
Москва. 28 января 1930 г. 
ВСТУПЛЕНИЕ 
Задачей  предлагаемого  очерка  является  существенное  вскрытие  понятия  мифа, 
опирающееся только на тот материал, который дает само мифическое сознание. Должны 
быть  отброшены  всякие  объяснительные,  например,  метафизические,  психологические  и 
пр. точки зрения. Миф должен быть взят как миф, без сведения его на то, что не есть он 
сам.  Только  имея  такое  чистое  определение  и  описание  мифа,  можно  приступать  к 
объяснению его с той или иной гетерогенной точки зрения. Не зная, что такое миф сам по 

себе,  не  можем  говорить  и  об  его  жизни  в  той  или  другой  иноприродной  среде.  Надо 
сначала  стать  на  точку  зрения  самой  мифологии,  стать  самому  мифическим  субъектом. 
Надо  вообразить,  что  мир,  в  котором  мы  живем  и  существуют  все  вещи,  есть  мир 
мифический,  что  вообще  на  свете  только  и  существуют  мифы.  Такая  позиция  вскроет 
существо  мифа  как  мифа.  И  уже  потом  только  можно  заниматься  гетерогенными 
задачами, например, «опровергать» миф, ненавидеть или любить его, бороться с ним или 
насаждать его. Не зная, что такое миф, – как можно с ним бороться или его опровергать, 
как можно его любить или ненавидеть? Можно, разумеется, не вскрывать самого понятия 
мифа  и  все-таки  его  любить  или  ненавидеть.  Однако  все  равно  какая-то  интуиция  мифа 
должна  быть  у  того,  кто  ставит  себя  в  то  или  иное  внешнее  сознательное  отношение  к 
мифу, так что логически наличие мифа самого по себе в сознании у оперирующего с ним 
(оперирующего  научно,  религиозно,  художественно,  общественно  и  т.д.)  все-таки 
предшествует  самим  операциям  с  мифологией.  Поэтому  необходимо  дать  существенно-
смысловое,  т.е.  прежде  всего  феноменологическое,  вскрытие  мифа,  взятого  как  таковой, 
самостоятельно взятого самим по себе. 
I. Миф  не  есть  выдумка  или  фикция,  не  есть 
фантастический вымысел
[4]
. 
Это  заблуждение  почти  всех  «научных»  методов  исследования  мифологии  должно  быть 
отброшено в первую голову. Разумеется, мифология есть выдумка, если применить к ней 
точку зрения науки, да и то не всякой, но лишь той, которая характерна для узкого круга 
ученых новоевропейской историй последних двух-трех столетий. С какой-то произвольно 
взятой, совершенно условной точки зрения миф действительно есть вымысел. Однако мы 
условились рассматривать миф не с точки зрения какого-нибудь научного, религиозного, 
художественного,  общественного  и  пр.  мировоззрения,  но  исключительно  лишь  с  точки 
зрения  самого  же  мифа,  глазами  самого  мифа,  мифическими  глазами.  Этот  вот 
мифический  взгляд  на  миф  нас  тут  и  интересует.  А  с  точки  зрения  самого  мифического 
сознания ни в каком случае нельзя сказать, что миф есть фикция и игра фантазии. Когда 
грек не в эпоху скептицизма и упадка религии, а в эпоху расцвета религии и мифа говорил 
о своих многочисленных Зевсах или Аполлонах; когда некоторые племена имеют обычай 
надевать  на  себя  ожерелье  из  зубов  крокодила  для  избежания  опасности  утонуть  при 
переплытии больших рек; когда религиозный фанатизм доходит до самоистязания и даже 
до самосожжения; – то весьма невежественно было бы утверждать, что действующие тут 
мифические  возбудители  есть  не  больше,  как  только  выдумка,  чистый  вымысел  для 
данных  мифических  субъектов.  Нужно  быть  до  последней  степени  близоруким  в  науке, 
даже  просто  слепым,  чтобы  не  заметить,  что  миф  есть  (для  мифического  сознания, 
конечно)  наивысшая  по  своей  конкретности,  максимально  интенсивная  и  в  величайшей 
мере  напряженная  реальность.  Это  не  выдумка,  но – наиболее  яркая  и  самая  подлинная 
действительность. Это – совершенно необходимая категория мысли и жизни, далекая от 
всякой  случайности  и  произвола.  Заметим,  что  для  науки XVII–XIX столетий  ее 
собственные  категории  отнюдь  не  в  такой  мере  реальны,  как  реальны  для  мифического 
сознания его собственные категории. Так, например, Кант объективность науки связал с 
субъективностью пространства, времени и всех категорий. И даже больше того. Как раз на 
этом субъективизме он и пытается обосновать «реализм» науки. Конечно, эта попытка – 
вздорная. Но пример Канта прекрасно показывает, как мало европейская наука дорожила 
реальностью и объективностью своих категорий
[5]
. Некоторые представители науки даже 
любили  и  любят  щеголять  таким  рассуждением:  я  вам  даю  учение  о  жидкостях,  а 
существуют эти последние или нет – это не мое дело; или: я доказал вот эту теорему, а 
соответствует  ли  ей  что-нибудь  реальное,  или  она  есть  порождение  моего  субъекта  или 
мозга – это  меня  не  касается.  Совершенно  противоположна  этому  точка  зрения 
мифического  сознания.  Миф – необходимейшая – прямо  нужно  сказать, 
трансцендентально-необходимая – категория  мысли  и  жизни;  и  в  нем  нет  ровно  ничего 

случайного,  ненужного,  произвольного,  выдуманного  или  фантастического.  Это – 
подлинная и максимально конкретная реальность. 
Ученые-мифологи  почти  всегда  находятся  во  власти  этого  всеобщего  предрассудка;  и 
если они не прямо говорят о субъективизме мифологии, то дают те или иные более тонкие 
построения,  сводящие  мифологию  все  к  тому  же  субъективизму.  Так,  учение  об 
иллюзорной  апперцепции  в  духе  психологии  Гербарта  у  Лацаруса  и  Штейнталя
[6]
  также 
является совершенным искажением мифического сознания и ни с какой стороны не может 
быть  связано  с  существом  мифических  построений.  Тут  вообще  мы  должны  поставить 
такую  дилемму.  Или  мы  говорим  не  о  самом  мифическом  сознании,  а  о  том  или  ином 
отношении к нему, нашем собственном или чьем-либо ином, и тогда можно говорить, что 
миф – досужая выдумка, что миф – детская фантазия, что он – не реален, но субъективен, 
философски  беспомощен  или,  наоборот,  что  он  есть  предмет  поклонения,  что  он – 
прекрасен, божественен, свят и т.д. Или же, во-вторых, мы хотим вскрыть не что-нибудь 
иное,  а  самый  миф,  самое  существо  мифического  сознания,  и – тогда  миф  всегда  и 
обязательно  есть  реальность,  конкретность,  жизненность  и  для  мысли – полная  и 
абсолютная  необходимость,  нефантастичность,  нефиктивность.  Слишком  часто  ученые-
мифологи любили говорить о себе, т.е. о свойственном им самим мировоззрении, чтобы 
еще  и  мы  пошли  тем  же  путем. Нас  интересует  миф,  а  не  та  или  иная  эпоха  в  развитии 
научного сознания. Но с этой стороны для мифа нисколько не специфично и даже просто 
не характерно то, что он – выдумка. Он – не выдумка, а содержит в себе строжайшую и 
определеннейшую  структуру  и  есть  логически,  т.е.  прежде  всего  диалектически 
необходимая категория сознания и бытия вообще. 
II. Миф не есть бытие идеальное 
Под идеальным бытием условимся сейчас понимать не бытие лучшее, совершеннейшее и 
возвышеннейшее,  чем  бытие  обыкновенное,  но  просто  смысловое  бытие.  Всякая  вещь 
ведь  имеет  свой  смысл  не  с  точки  зрения  цели,  а  с  точки  зрения  существенной 
значимости. 
Так, дом есть сооружение, предназначенное для предохранения человека от атмосферных 
явлений; лампа есть прибор, служащий для освещения и т.п. Ясно, что смысл вещи не есть 
сама  вещь;  он – абстрактное  понятие  вещи,  отвлеченная  идея  вещи,  мысленная 
значимость вещи. Есть ли миф такое отвлеченно-идеальное бытие? Конечно, не есть ни в 
каком смысле. Миф не есть произведение или предмет чистой мысли. Чистая, абстрактная 
мысль  меньше  всего  участвует  в  создании  мифа.  Уже  Вундт
[1]
  хорошо  показал,  что  в 
основе  мифа  лежит  аффективный  корень,  так  как  он  всегда  есть  выражение  тех  или 
других жизненных и насущных потребностей и стремлений. Чтобы создать миф, меньше 
всего надо употреблять интеллектуальные усилия. И опять-таки мы говорим не о теории 
мифа, а о самом мифе как таковом. С точки зрения той или иной теории можно говорить о 
мыслительной работе субъекта, создающего миф, об отношении ее к другим психическим 
факторам мифообразования, даже о превалировании ее над другими факторами и т.д. Но, 
рассуждая  имманентно,  мифическое  сознание  есть  меньше  всего  интеллектуальное  и 
мыслительно-идеальное сознание. У Гомера (Od. XI, 145 слл.) изображается, как Одиссей 
спускается  в  Аид  и  оживляет  на  короткий  срок  обитающие  там  души  кровью.  Известен 
обычай побратимства через смешение крови из уколотых пальцев или обычаи окропления 
кровью  новорожденного  младенца,  а  также  употребление  крови  убитого  вождя  и  пр. 
Спросим  себя:  неужели  какое-то  мыслительно-идеальное  построение  понятия  крови 
заставляет этих представителей мифического сознания относиться к крови именно так? И 
неужели  миф  о  действии  крови  есть  только  абстрактное  построение  того  или  другого 
понятия?  Мы  должны  согласиться,  что  здесь  ровно  столько  же  мысли,  сколько  и  в 
отношении,  например,  к  красному  цвету,  который,  как  известно,  способен  приводить  в 
бешенство  многих  животных.  Когда  какие-нибудь  дикари  раскрашивают  покойника  или 
намазывают свои лица перед битвой красной краской, то ясно, что не отвлеченная мысль о 
красном  цвете  действует  здесь,  но  какое-то  иное,  гораздо  более  интенсивное,  почти 

аффективное  сознание,  граничащее  с  магическими  формами.  Было  бы  совершенно 
ненаучно,  если  бы  мы  стали  мифический  образ  Горгоны,  с  оскаленными  зубами  и  дико 
выпученными глазами, – это воплощение самого ужаса и дикой, ослепительно-жестокой, 
холодно-мрачной  одержимости – толковать  как  результат  абстрактной  работы 
мыслителей, вздумавших производить разделение идеального и реального, отбросить все 
реальное и сосредоточиться на анализе логических деталей бытия идеального. Несмотря 
на  всю  вздорность  и  полную  фантастичность  такого  построения,  оно  постоянно  имеет 
место в разных «научных» изложениях. 
В  особенности  заметно  это  засилие  абстрактной  мысли  в  оценке  самых  обыкновенных, 
житейских психологических категорий. Переводя цельные мифические образы на язык их 
абстрактного  смысла,  понимают  цельные  мифически-психологические  переживания  как 
некие  идеальные  сущности,  не  внимая  к  бесконечной  сложности  и  противоречивости 
реального  переживания,  которое,  как  мы  увидим  впоследствии,  всегда  мифично.  Так, 
чувство  обиды,  чисто  вербально  вскрываемое  в  наших  учебниках  психологии,  всегда 
трактуется  как  противоположность  чувству  удовольствия.  Насколько  условна  и  неверна 
такая  психология,  далекая  от  мифизма  живого  человеческого  сознания,  можно  было  бы 
показать на массе примеров. Многие, например, любят обижаться. Я всегда вспоминаю в 
этих  случаях  Ф.Карамазова: «Именно,  именно  приятно  обидеться.  Это  вы  так  хорошо 
сказали,  что  я  и  не  слыхал  еще.  Именно,  именно  я-то  всю  жизнь  и  обижался  до 
приятности,  для  эстетики  обижался,  ибо  не  только  приятно,  да  и  красиво  иной  раз 
обиженным  быть; – вот  что  вы  забыли,  великий  старец:  красиво!  Это  я  в  книжку 
запишу!»
[7]
  В  абстрактно-идеальном  смысле  обида  есть,  конечно,  нечто  неприятное.  Но 
жизненно это далеко не всегда так. Совершенно абстрактно (приведу еще пример) наше 
обычное отношение к пище. Вернее, абстрактно не самое отношение (оно волей-неволей 
всегда  мифично  и  конкретно),  а  нежизненно  наше  желание  относиться  к  ней, 
испорченное  предрассудками  ложной  науки  и  унылой,  серой,  обывательски-мещанской 
повседневной  мысли.  Думают,  что  пища  и  есть  пища  и  что  об  ее  химическом  составе  и 
физиологическом значении можно узнать в соответствующих научных руководствах. Но 
это-то  и  есть  засилие  абстрактной  мысли,  которая  вместо  живой  пищи  видит  голые 
идеальные  понятия.  Это – убожество  мысли  и  мещанство  жизненного  опыта.  Я  же 
категорически утверждаю, что тот, кто ест мясо, имеет совершенно особое мироощущение 
и  мировоззрение,  резко  отличное  от  тех,  кто  его  не  ест.  И  об  этом  я  мог  бы  высказать 
очень  подробные  и  очень  точные  суждения.  И  дело  не  в  химии  мяса,  которая,  при 
известных условиях, может быть одинаковой с химией растительных веществ, а именно в 
мифе. Лица, не отличающие тут одно от другого, оперируют с идеальными (да и то весьма 
ограниченными) идеями, а не с живыми вещами. Также мне кажется, что надеть розовый 
галстук или начать танцевать для иного значило бы переменить мировоззрение, которое, 
как это мы еще увидим в дальнейшем, всегда содержит мифологические черты. Костюм – 
великое  дело.  Мне  рассказали  однажды  печальную  историю  об  одном  иеромонахе *** 
монастыря.  Одна  женщина  пришла  к  нему  с  искренним  намерением  исповедоваться. 
Исповедь была самая настоящая, удовлетворившая обе стороны. В дальнейшем исповедь 
повторялась.  В  конце  концов  исповедальные  разговоры  перешли  в  любовные  свиданья, 
потому  что  духовник  и  духовная  дочь  почувствовали  друг  к  другу  любовные 
переживания.  После  долгих  колебаний  и  мучений  оба  решили  вступить  в  брак.  Однако 
одно  обстоятельство  оказалось  роковым.  Иеромонах,  расстригшись,  одевши  светский 
костюм и обривши бороду, явился однажды к своей будущей жене с сообщением о своем 
окончательном выходе из монастыря. Та встретила его вдруг почему-то весьма холодно и 
нерадостно,  несмотря  на  долгое  страстное  ожидание.  На  соответствующие  вопросы  она 
долго не могла ничего ответить, но в дальнейшем ответ выяснился в ужасающей для нее 
самой форме: «Ты мне не нужен в светском виде». Никакие увещания не могли помочь, и 
несчастный  иеромонах  повесился  у  ворот  своего  монастыря.  После  этого  только 
ненормальный человек может считать, что наш костюм не мифичен и есть только какое-то 

отвлеченное, идеальное понятие, которое безразлично к тому, осуществляется оно или нет 
и как осуществляется. 
Я не буду умножать примеров (достаточное количество их встретится еще в дальнейшем), 
но  уже  и  сейчас  видно,  что  там,  где  есть  хотя  бы  слабые  задатки  мифологического 
отношения  к  вещи,  ни  в  каком  случае  дело  не  может  ограничиться  одними  идеальными 
понятиями.  Миф – не  идеальное  понятие,  и  также  не  идея  и  не  понятие.  Это  есть  сама 
жизнь.  Для  мифического  субъекта  это  есть  подлинная  жизнь,  со  всеми  ее  надеждами  и 
страхами, ожиданиями и отчаянием, со всей ее реальной повседневностью и чисто личной 
заинтересованностью.  Миф  не  есть  бытие  идеальное,  но – жизненно  ощущаемая  и 
творимая,  вещественная  реальность  и  телесная,  до  животности  телесная 
действительность
[2]
. 
III. Миф  не  есть  научное  и,  в  частности,  примитивно-
научное построение 
1. Определенная  мифология  и  определенная  наука  могут  частично 
совпадать, но принципиально они никогда не тождественны 
 Предыдущее  учение  об  идеальности  мифа  особенно  резко  проявляется  в  понимании 
мифологии как первобытной науки. Большинство ученых во главе с Кантом, Спенсером, 
даже  Тейлором,  думает  о  мифе  именно  так  и  этим  в  корне  искажает  всю  подлинную 
природу  мифологии
[8]
.  Научное  отношение  к  мифу  как  один  из  видов  абстрактного 
отношения, предполагает изолированную интеллектуальную функцию. Надо очень много 
наблюдать  и  запоминать,  очень  много  анализировать  и  синтезировать,  весьма  и  весьма 
внимательно отделять существенное от несущественного, чтобы получить в конце концов 
хоть  какое-нибудь  элементарное  научное  обобщение.  Наука  в  этом  смысле  чрезвычайно 
хлопотлива и полна суеты. В хаосе и неразберихе эмпирически спутанных, текучих вещей 
надо  уловить  идеально-числовую,  математическую  закономерность,  которая  хотя  и 
управляет этим хаосом, но сама-то не есть хаос, а идеальный, логический строй и порядок 
(иначе уже первое прикосновение к эмпирическому хаосу было бы равносильно созданию 
науки математического естествознания). И вот, несмотря на всю абстрактную логичность 
науки, почти все наивно убеждены, что мифология и первобытная наука – одно и то же. 
Как бороться с этими застарелыми предрассудками? Миф всегда чрезвычайно практичен, 
насущен, всегда эмоционален, аффективен, жизненен. И тем не менее думают, что это – 
начало  науки.  Никто  не  станет  утверждать,  что  мифология  (та  или  иная,  индийская, 
египетская, греческая) есть наука вообще, т.е. современная наука (если иметь в виду всю 
сложность  ее  выкладок,  инструментария  и  аппаратуры).  Но  если  развитая  мифология  не 
есть развитая наука, то как же развитая или неразвитая мифология может быть неразвитой 
наукой? Если два организма совершенно несходны в своем развитом и законченном виде, 
то как же могут не быть принципиально различными их зародыши? Из того, что научную 
потребность мы берем здесь в малом виде, отнюдь не вытекает того, что она уже не есть 
научная  потребность.  Первобытная  наука,  как  бы  она  ни  была  первобытна,  есть  все  же 
как-то  наука,  иначе  она  совершенно  не  войдет  в  общий  контекст  истории  науки  и, 
следовательно,  нельзя  ее  будет  считать  и  первобытной  наукой.  Или  первобытная  наука 
есть  именно  наука, – тогда  она  ни  в  каком  случае  не  есть  мифология;  или  первобытная 
наука  есть  мифология, – тогда,  не  будучи  наукой  вообще,  как  она  может  быть 
первобытной  наукой?  В  первобытной  науке,  несмотря  на  всю  ее  первобытность,  есть 
некоторая сумма вполне определенных устремлений сознания, которые активно не хотят 
быть мифологией, которые существенно и принципиально дополняют мифологию и мало 
отвечают  реальным  потребностям  последней.  Миф  насыщен  эмоциями  и  реальными 
жизненными  переживаниями;  он,  например,  олицетворяет,  обоготворяет,  чтит  или 
ненавидит, злобствует. Может ли быть наука таковой? Первобытная наука, конечно, тоже 
эмоциональна, наивно-непосредственна и в этом смысле вполне мифологична. Но это-то 
как раз и показывает, что если бы мифологичность принадлежала к ее сущности, то наука 

не получила бы никакого самостоятельного исторического развития и история ее была бы 
историей  мифологии.  Значит,  в  первобытной  науке  мифологичность  является  не 
«субстанцией»,  но  «акциденцией»;  и  эта  мифологичность  характеризует  только  ее 
состояние  в  данный  момент,  а  никак  не  науку  саму  по  себе.  Мифическое  сознание 
совершенно  непосредственно  и  наивно,  общепонятно;  научное  сознание  необходимо 
обладает выводным, логическим характером; оно – не непосредственно, трудно усвояемо, 
требует длительной выучки и абстрактных навыков. Миф всегда синтетически-жизненен и 
состоит  из  живых  личностей,  судьба  которых  освещена  эмоционально  и  интимно 
ощутительно; наука всегда превращает жизнь в формулу, давая вместо живых личностей 
их  отвлеченные  схемы  и  формулы;  и  реализм,  объективизм  науки  заключается  не  в 
красочном живописании жизни, но – в правильности соответствия отвлеченного закона и 
формулы  с  эмпирической  текучестью  явлений,  вне  всякой  картинности,  живописности 
или  эмоциональности.  Последние  свойства  навсегда  превратили  бы  науку  в  жалкий  и 
малоинтересный  привесок  мифологии.  Поэтому  необходимо  надо  считать,  что  уже  на 
первобытной ступени своего развития наука не имеет ничего общего с мифологией, хотя, 
в силу исторической обстановки, и существует как мифологически окрашенная наука, так 
и  научно  осознанная  или  хотя  бы  примитивно-научно  трактованная  мифология.  Как 
наличие «белого человека» ничего не доказывает на ту тему, что «человек» и «белизна» 
одно и то же, и как, наоборот, доказывает именно то, что «человек» (как таковой) не имеет 
ничего  общего  с  «белизной» (как  таковой) – ибо  иначе  «белый  человек»  было  бы 
тавтологией, – так  и  между  мифологией  и  первобытной  наукой  существует 
«акциденциальное», но никак не «субстанциальное» тождество.