—
Перед смертью скажи… за что… за что меня?.. Неужель всерьез за то, что две лошади
имел? — шелестящий голос.
—
За это, — спокойно и холодно ответил Дыбаков.
—
И признаешься! Ну-у, заверюга…
—
Мал-чать! — подскочил опять товарищ Губанов.
И снова Дыбаков небрежно отмахнул его в сторону.
—
Дал бы ты рабочему хлеб за чугун?
—
Что мне ваш чугун, с кашей есть?
—
То-то и оно, а вот колхозу он нужен, колхоз готов за чугун рабочих кормить. Хотел ты идти
в колхоз? Только честно!
—
Не хотел.
—
Почему?
—
Всяк за свою свободушку стоит.
—
Да не свободушка причина, а лошади. Лошадей тебе своих жаль. Кормил, холил — и вдруг
отдай. Собственности своей жаль! Разве не так?
Доходяга помолчал, помигал скорбно и, казалось, даже готов был согласиться.
—
Отыми лошадей, начальник, и остановись. Зачем же еще и живота лишать? — сказал он.
—
А ты простишь нам, если мы отымем? Ты за спиной нож на нас точить не станешь?
Честно!
—
Кто знает.
—
Вот и мы не знаем. Как бы ты с нами поступил, если б чувствовал — мы на тебя нож
острый готовим?.. Молчишь?.. Сказать нечего?.. Тогда до свидания.
Дыбаков перешагнул через тощие, как палки, ноги собеседника, двинулся дальше, заложив
руки за спину, выставив грудь с накладными карманами. За ним, брезгливо обогнув доходягу,
двинулись и остальные.
Он лежал перед нами, мальчишками, — плоский костяк и тряпье, череп на кирпичной
крошке, череп, хранящий человеческое выражение покорности, усталости и, пожалуй,
задумчивости. Он лежал, а мы осуждающе его разглядывали. Две лошади имел, кровопивец!
Ради этих лошадей стал бы точить нож на нас. «Если враг не сдается…» Здорово же его
отделал Дыбаков.
Достарыңызбен бөлісу: