Он прав. Отчасти. Наше имущество, возможно, уже в Израиле, и
контейнер с ним прокаливается на солнце в какой-нибудь пустыне. Но
не наше будущее. Его еще не существует. Наше будущее – сумма в
уравнении, где одно слагаемое – намерения, а другое – обстоятельства.
И наши намерения могут измениться. Или треснуть по швам.
Когда я наконец лягу в постель, Клара перегнется над спящей
Марианной и прошепчет мне:
– Малышка, послушай меня. Надо любить то, что делаешь. Иначе
делать этого не нужно. Оно того не стоит.
И что она хочет сказать? Чтобы я спорила с Белой насчет того, что
уже решено? Чтобы ушла от мужа? Я ожидаю (и, наверно,
рассчитываю на это), что уж Клара точно будет отстаивать для меня
самой мой выбор – тот, который уже сделан. Я знаю, она не хочет
уезжать в Австралию. Но она поедет, чтобы быть со своим мужем.
Кто-кто, а она должна понимать, почему я еду в Израиль, хотя и не
хочу. Впервые в жизни моя гениальная сестра говорит мне не делать
того же, что она, не следовать ее примеру.
Утром Бела без промедлений идет хлопотать о вещах, которые
будут нам нужны для поездки в Израиль: чемоданы, пальто, одежда,
предметы первой необходимости – все это предоставляет нам,
беженцам, «Джойнт». Американский еврейский распределительный
комитет
«Джойнт»
–
благотворительная
организация,
поддерживающая больницу Ротшильда и всех ее обитателей. Выхожу в
город с Марианной, засунув в сумочку документы из Праги, как Магда
когда-то прятала конфеты – и искушение, и подкрепление. Что,
собственно, это
означает: мы единственная семья в Чехословакии,
которой позволено эмигрировать в Америку? А если мы откажемся,
кто поедет? Никто? План с Израилем хороший. Это лучшее, на что мы
могли рассчитывать с тем, что имели. Но потом появилась другая
возможность, которой не было, когда мы принимали то решение. Нам
дается шанс не жить в палатке в воюющей стране.
Я не могу себя остановить. Без разрешения Белы, без его ведома я
спрашиваю, как пройти в консульство США, и иду туда с Марианной
на руках. По крайней мере, так я утолю любопытство: не ошиблись ли
с
этими бумагами, не фальшивые ли они.
– Поздравляю, – говорит сотрудник консульства, когда я показываю
ему документы, – можете ехать, как только вам оформят визу.
Он дает мне бланки заявлений на визу.
– Сколько это будет стоить?
– Нисколько, мэм. Вы беженцы. Вы поплывете за счет вашей новой
страны.
У меня кружится голова. Это хорошее головокружение – так я себя
чувствовала прошлой ночью, когда поезд отъехал от Братиславы и
наша семья еще не разделилась. Я забираю бланки в больницу,
показываю их Кларе и Чичи, изучаю вопросы, ища ловушку. Долго
искать не приходится. «Болели ли вы туберкулезом?» Да. Бела болел. У
него не проявлялись симптомы с 1945 года, но не имеет значения,
насколько он сейчас здоров. С
бланком нужно подать рентгеновские
снимки. А на его легких рубцы. Поражения легочной ткани заметны. И
туберкулез не лечится – он может проявиться в любое время.
Тогда Израиль. Завтра.
Клара смотрит, как я кладу бланки под матрас.
– Помнишь, меня приняли в Джульярдскую школу
[25]
? А мама меня
не отпустила? Отправляйся в Америку, Дицу. Мама хотела бы сейчас
этого для тебя.
– Но туберкулез?
Из
последних сил стараюсь быть преданной. Нет, не закону, а
желаниям Белы – тому выбору, что сделал мой муж.
Клара – очень вовремя – напоминает мне мамино:
не можешь
войти через дверь, пробуй влезть через окно.
Приходит ночь. Наша вторая и наша последняя ночь в Вене. Я жду,
когда заснет Марианна, когда улягутся спать Клара с Чичи и другие
семьи. Мы с Белой сидим у дверей на стульях друг против друга. Его и
мои колени соприкасаются. Стараюсь запомнить его черты во всех
подробностях, чтобы потом я смогла описать Марианне лицо ее отца.
Широкий лоб, совершенный излом бровей, добрые, мягкие губы.
– Мой дорогой Бела, – начинаю я, – то, что ты сейчас услышишь,
будет непросто сказать. Невозможно представить, как это невыносимо.
Однако отговаривать меня бесполезно.
Морщит красивый широкий лоб.
– Что происходит?