Жусипбек Аймаутов

как пучило от нее живот.
Настал день, когда доктора наконец разрешили ему самому сходить по надобности,
Бекболат вышел наружу.
По двору передвигались туда-сюда, переговариваясь, светловолосые матушки, одетые во
все белое, с белыми опять же повязками на руках, несут какие-то бутылочки, полотенца,
чайники, тазы. С матушками, совершая обход больницы и отдавая какие-то указания,
общался по-русски врач с тонко закрученными усами и гладко прилизанными, как
телочкой, волосами, тоже в белой хрустящей одежде. И больничные стены, и потолок, и
полы гладкие, словно рубанок по ним прошелся; выметено, чисто кругом – комару не за
что зацепиться. Видя весь этот порядок да к тому же чувствовавший себя день ото дня
лучше, Бекболат думал: “Как тут больному не поправиться? Никак нельзя иначе”.
На ногах Бекболата ничего приличного – ободранные башмаки, одет в желтый халат с
брезентовым воротником, голова повязана белым платком, тащится, подрагивая, как
продрогшая в воде мышь, мимо доктора. Врач спросил: “Куда собрался?” – впился в него
глазами и, видимо, вспомнив, что сам разрешил больному встать, произнес: “Ладно, шагай
дальше”, – и подмигнул ему.
Ковыляния по больничному коридору и больничному двору, видать, чуть укрепили
коленные суставы Бекболата, и тело все вроде окрепло.
Бекболат, приоткрыв ворота, выбрался на улицу. Век бы не видеть больничные углы и
ветхую постель, пропитанную невыносимым запахом лекарств, перед глазами –
сверкающий всеми красками день, воздух – звенит, а лишь взглянул на голубое небо, так
словно заново родился, сам лицом посветлел и мысли прояснились, повеселел, взял да и
двинулся в родные места. Так захотелось увидеть поскорее своих. А если о делах
сердечных, вспомнилась Акбилек. “Я вот свет божий увидел, поправился. А какие
страдания терпит она? Выплакивает в неволе глаза? Или убили ее русские? Или обнимает
русского? Или они все разом…” – спешил и встал, как на краю крутого бездонного
обрыва, все тело охватил зуд, на верхушке сердца словно оборвалась нежная жилка. Как
стала рана чуть затягиваться, эти мысли не покидали его ни днем ни ночами, и чувствовал
он под собой пропасть, и сердце сотни, тысячу раз разрывалось, но в этот раз
сердцебиение как-то по-иному ощущалось. Вновь он мысленно видел Акбилек, но в
бескрайней степи, наполненной вольным и беспечным течением живого мира, мимо
реальности виделась она ему цветущим стебельком.
В больнице Бекболата два-три раза навестил Толеген, обходительный, складный парень.
Придет и спросит сочувственно: “Как рана? Как себя чувствуешь? Как аппетит?” – вел
разговор только об этом. Толеген как-никак – родной брат Акбилек, что смущало
Бекболата и мешало ему спросить о ней. А тот сам не заговаривал о сестренке. Пытаясь
окольными вопросами выведать хотя бы что-то, Бекболат расспрашивал его о том, что
люди нынче говорят, но Толеген отвечал просто: “Да в общем все как прежде… Ничего
такого особого не слышно…” – и об Акбилек ни словечка. “Ну что за тип, неужто так и не
съездил, не проведал отца? Ведь мать убили его родную, сестренку похитили, должна же
и у него душа болеть. Или такой он на самом деле? Очерствел, что ли, здесь в городе?
Какой прок от такого сына бедному отцу?” – думал Бекболат, глядя на него, но как бы ни
беспокоили его эти мысли, не стал ни в чем его упрекать. А тот поговорит еще с
лечащими врачами, заглянет на прощание и уйдет опять. Была, мол, сестренка да вся
вышла. “Что ему нужно от меня? Что он тогда ходит?” – ломал себе голову Бекболат, так
и не поняв, что это за человек такой, этот Толеген. Эта его скрытность заводила Бекболата
в тупик и вызывала неясные опасения.
Теперь вставшему Бекболату особенно нетерпелось как можно быстрее узнать все, что
случилось с Акбилек… У кого и как? Встретится ли какой-нибудь казах? Вчера с постели
показалось, что в коридоре прошел казах, мелькнул в проеме двери и исчез. “Интересно,
кто такой? Как он здесь очутился? Впрочем, разве нет в природе казахов, заходящих к
докторам?” – и, опираясь на стены, побрел следом, миновал угол… Добрел до задней

двери больницы… а там на ступеньках сидят двое в лисьих треухах и беседуют о чем-то.
Наткнувшись на них, Бекболат обрадовался:
– Ассалаумалейкум!
Казахи повернули головы и бросили на него острые взгляды. Один из них, как и положено
казаху, ответил на приветствие. Другой же, обутый в русские сапоги и одетый в отлично
сшитый шапан смугляк – тот еще подарочек! – сверкнул задиристыми глазами и
оттопырил губу. Над гладеньким, как луковица, лицом нависает аккуратный черный
малахай. Бекболат поздоровался еще раз. Тот нехотя ответил на приветствие, словно
говоря: “Тебя-то кто звал?” С появлением Бекболата казахи замолчали. Но скоро, думаю,
им самим стало неудобно: обладатель сапог спросил имя у Бекболата. Услышав, как его
зовут, парень заговорил приветливей:
– А, так это вы тот самый Бекболат? Присаживайтесь, – и подвинулся, приглашая сесть. –
Вы ведь тот, кого недавно подстрелили?
Бекболат спросил:
– А вас я знаю?
– А я Блестящий из такыровских, – ответил парень таким тоном, словно всем на свете
должна быть знакома его блестящая физиономия, усмехнулся и погладил чисто выбритую
голову, подчеркивая особую значимость своего блеска. – А его зовут Мусатаем, родня
нам.
Бекболат сказал Блестящему:
– Е, кое-что вроде слышал о тебе.
Блестящий дернулся и тут же впился в него глазами:
– И что же вы обо мне слышали?
Бекболат с чуть заметной заминкой ответил:
– Слышал, что грамотный, шустрый парень.
На эти слова Бекболата Блестящий ответил:
– Слышал небось, как мы схватились вот из-за слез народных с Абеном Матайиным? Что
будет – один Аллах знает, – и резко вытянул шею, как ястреб, завидевший уточку.
Бекболат сделал вид, что понял его:
– Е.
“Е!” – и не звука больше.
Нашелся ворон на орла! Кто Абен, а кто он? Тот – лев, а этот – мышь. Баю Абену семь
волостей смиренно в рот заглядывали. Не Абен разве ездил в Петербург и в гостях у
самого царя побывал? Да как вздумал он биться с таким, с какого такого блеска своего, с
какой такой силушкой? Несерьезный, видать, парнишка… вот и все, что пришло на ум. Но
Бекболат не стал высказывать свою оценку заявленной схватки, он соскучился по другим
новостям и стал осторожно выспрашивать о другом.
Блестящий был посвящен во все новости, слышал все сплетни, только уши распускай –
так заливался. Язык не замирал. От его болтовни Бекболат стал обалдевать, душа вон. А
тот все в одну кучу сыпал и сыпал: какая партия победила на выборах, кто взятки берет,
кто дает, кто выставил свою дочь родную на выборах как приманку, чей скот, дом был
разграблен, у кого дочь, жена сбежали, кто с кем рассорился-подрался, как воюют белые с
красными, кто попал под суд, на кого накатали жалобу, кого в газете пропечатали, кто сел
в тюрьму, кто освободился, за кого залог заплатили. Для него не существовали
незнакомые акимы, не было человека, с кем бы он не переговорил, и законы он все знал. И
все он видел собственными глазами, на ощупь, на зуб пробовал и все доносил, не пролив
ни капельки, убеждал, клялся, время от времени авторитетно заговаривая по-русски.
Бекболат деревенел, скисал, что никогда с ним не происходило прежде, не верил, а
изумлялся словам Блестящего. Наконец наступил миг, когда Блестящий, показав, какой он
знаток законов да как речист, достиг самой высокой степени удовлетворенности собой.
Обрушившееся на Бекболата словоизлияние представилось ему густым кустарником с
наваливающимися друг на друга ветвями без единого просвета, и метался он среди фраз,

как гончий пес за призрачным зайцем, и, не в силах зацепиться хотя бы за одно словечко,
слышал лишь гул. Хоть и гудело в голове страшно, он все же выловил одну интересную
для него весть. Эта весть – пленение белых из Карашатского ущелья. Как только услышал
об этом, то сразу заговорил сам:
– Е, ладно! Святые, ай! Всех взяли?
– Всех. Всех повязали, ни одного не упустили.
Хотел было спросить: “А Акбилек где?” – да язык не повернулся спрашивать о ней
прилюдно, подумают еще казахи: “Что это он о девке, с которой потешались русские?” – и
станут насмехаться. Видя, что расспросы множатся и разговору нет конца, пришедший к
Блестящему натуральный казах не выдержал и, встав со словами: “Схожу кое-куда – дело
есть одно”, ушел. С его уходом Бекболат более открыто, выдавая свое волнение,
уставился на Блестящего. И в какой-то момент подмигнул ему, как человек,
собирающийся доверить ему свои самые сокровенные слова:
– Я хотел спросить вас кое о чем.
– Спрашивайте, спрашивайте, – проговорил Блестящий скороговоркой.
– А что с дочерью Мамырбая: о ней ничего не слышали?
– Нет. О ней не слышал. Самих-то белых только вчера к вечеру в город привели. Узнать
можно. Понимаю, она ведь, как говорили, ваша невеста, – ответил Блестящий и добавил
по-русски: – Жалко, жалко!
– Святые, ай! Если можно узнать, так узнайте для меня…
– Будет сделано. Сегодня-завтра узнаю. Люди приезжают с тех краев каждый день… Но
какая сейчас в этом нужда?
“Какая нужда?” – эти слова больно задели Бекболата: люди наверняка считают, что и не
нужна она теперь никому. Бекболат сжал в горле горький комок и сказал:
– Все-таки.
Блестящий для вида согласился с ним. На крыльцо вышла матушка в белом платье и
обратилась к Бекболату, поманивая его пальцем:
– Эй, киргиз!.. Доктор…
Бекболат поднялся с места, а Блестящий укоризненно покачал головой и заговорил по-
русски, посматривая на Бекболата:
– Нет, не могут не унижать: “киргиз да киргиз”, отродье босяцкое! – Глянул на санитарку-
матушку: – Ты почему не обращаешься к товарищу “товарищ, гражданин”?
Бекболат усмехнулся, непонятно над кем: “Вот как! Такого жеребца на них и не хватало!”
– и скрылся за больничной дверью.
* * *
– Е, так об этом Блестящем шел слух! – проговорил Бекболат, проходя по
больничному коридору.
Оказалось, звали кушать. Бекболат присел с неохотой глотать из жестяной миски
жиденький бульон. На вкус ему все одно, что суп, что вода: мысли путались, рвались,
словно в бреду.
Убили русские Акбилек? Или осталась жива? Если мертвая, то и толковать не о чем. А
если жива, сидит у себя дома, тогда что?
Какая она была, когда он впервые ее увидел, когда с компанией охотников с беркутами
заехал к ней! Лицо белое, лоб открытый, шея лебединая, глаза сияют, брови тонкие, губы
нежные, пухленькие, как у младенца! Фигура точеная, без единого изъяна, как весенний
росток. А когда зазвенела она монистами в косах, вскакивая с места, когда округлила
коленями белый подол платья, присев снова, когда прошлась в щегольских туфельках,
выходя из комнаты, засмеялась с серебряным звоном, пошептавшись с матерью, когда
разливала чай, чуточку смущаясь и представляясь тихоней, когда, придерживая тремя
пальчиками, подносила пиалу, выстреливая глазами из-под падающих тяжелых ресниц,

один из его приятелей уронил сахар мимо чаши. Попытался отшутиться:
– Какие в этих краях уточки трепетные! Чувствуют ястребов издалека.
И услышал в ответ от матери:
– А как же, если ястребы зоркие. – И тут же: – Акбилек, душа моя, проводи гостей до
коней! – и сама с ней вышла отвязывать уздечки от коновязи; а у той оголилась нежнее
шелка приподнятая рука: “Доброго пути!” – и, сверкнув глазами, наигранно склонила
голову… все, все помнил, а лучше бы забыть.
Особенно неповторим ее голос. Засмеется, и ты не знаешь, в каком ты мире. Все женщины
на свете недостойны ее ноготка, ее следа.
И так день и ночь, и день следующий думает об Акбилек Бекболат. Как бы он ни пытался
отнестись к ней с отвращением, даже ненавистью, она снова встает перед его взором
такой, какой он увидел ее первый раз – ангелом во плоти. Пытался выбить ее образ из
головы, вспоминая о своем иноходце, о своем ружье, охотничьих историях, – все мимо.
Жеребец, дичь, зверь, забава, самые изощренные фантазии – все она заслоняла собой, все
в конечном итоге приводило к мыслям о ней. Все заворожила собой Акбилек. Сам не
понимал, почему.
Бекболат то встанет с койки, то ляжет, нестерпимо ему. Заглядывал несколько раз к
Блестящему с одним и тем же вопросом – нет новостей. Так что и спрашивать стало
совершенно неудобно. Действительно, скоро станет посмешищем для всего мира. Вся
вселенная разместилась для него на кончике языка Блестящего, тянет к нему, и все тут. Но
Блестящий всегда занят, ведет свои бесконечные разговоры со всеми встречными-
поперечными казахами. Каждый переговоривший с Блестящим казах рождает в Бекболате
надежду: “Е, этот, наверное, что-то рассказал об Акбилек”. Но его ожидания никак не
сбывались.
Бекболат стоит, опершись на перила больничного крыльца. На бревнах у сарая сидит
Блестящий и беседует с очередным казахом. Вот, наконец, наступил миг, когда он,
проводив собеседника, качая головой, запахнул больничный халат и поспешил к
Бекболату, возмущаясь по-русски:
– Вот жулик, вот ма-ашенник!
– Что? Что он сказал?
– Шорт знат! – И продолжил на родном языке: – Заверяет, что решили, что почтальон
ограбленной почты ни в чем не виноват, теперь точно не оберешься неприятностей. А
ведь меня из-за этой почты и арестовали!
И Блестящий объяснил суть дела. Бай Абен враждовал с волостным… Волостной вынес
ему приговор и, скрепив его печатью аульного старшины, отправил с почтой в город.
Абен прознал про интригу и послал вслед трех всадников. Они догнали повозку и, отобрав
у возчика почту, выкинули его на дорогу, затем сами доставили груз в город. Приговор
уничтожили, а остальные бумаги снесли в Совет. И заявили там: “Возчик сам почти напал
на нас, требовал единственную нашу лошадь, не получил, тут же почту разбросал по
сторонам, ну мы и собрали бумаги на дороге, вот, привезли”. Волостной – родич
Блестящему. Приговор с политикой наверняка подсказал ему сочинить сам Блестящий. Не
получилось, ну понятно, отчего он так бесится: “Шорт знат!”
– Все равно все смазано. Материалы давно уже в губернию отосланы. Не сегодня, так
завтра посажу Абена. Бог все видит! Да не буду я Блестящим, если не посажу! – горячился
Блестящий, подбив в заключение речь своим “шорт знат!”.
Когда наконец Блестящий заткнулся, Бекболат попытался сменить тему:
– Тот парень, одетый, как русский, служит где-то?
Блестящий с недоумением посмотрел на него, соображая, зачем он спрашивает:
– А? Он агент ЧеКа.
Нет казахов, не знавших, что такое ЧеКа и кто такие агенты. От них держись подальше.
Но Бекболату все равно, он тянет свое:
– А кем он вам приходится?

– Ты думаешь: есть места, где нет наших людей? Да в ЧеКа все наши!
– Тогда как вас арестовали?
– Ой, дорогой! Это еще как посмотреть на это, – и подмигнул Бекболату. – Меня
арестовать нельзя. Я на следующий же день выйду. Как тебе моя тюрьма? Всегда можно
найти решение. Арестован, слов нет, а вот лежу в больнице, – и помахал неведомо кому
рукой.
Бекболат произнес еще пару незначительных фраз, а затем спросил о девушке. Блестящий
ответил:
– Нет, пока ничего не слышно… – И добавил: – Чем думать о девице, подумал бы лучше о
девичьих проделках.
– Е, при чем здесь это?
– Шорт знат! Тут агент забавную историю рассказал.
– Какую историю?
– Здесь одна учительница Мадиша жила. Ну ты ее, наверное, не знаешь. Полукровка. Был
такой заносчивый рыжий старик ногаец… Лавку держал. А жена его казашка. И трое
дочерей у них: Кадиша, Мадиша, Загипа. Вертихвостки. Мадиша совсем молоденькая. Так
эта Мадиша встречалась с командиром одного отряда. Любила прокатиться с ветерком на
его скакуне за городом. Ну однажды ночью кто-то в бахче лежком барахтается. Старик
сторож пошел посмотреть, что такое, а они двое в разные стороны бегом. Сторож глядь –
что-то белеть на земле осталось. Смотрит – коротенькие такие трусы. Ну, старик эти
трусики отнес в ЧеКа. Как положено, вызвали Мадишу в ЧеКа и говорят: “Узнаешь?” – а
она то пытается схватить трусы, то плачет. Ой, стыд, ай!.. Над этим случаем и смеялись…
Ославила и казахов, и ногайцев, а?
История Бекболату не показалась смешной, и он пробурчал, словно она касалась лично
его:
– Так она же по своей воле.
– Е, этим городским девицам только и надо, что потрясти своими прелестями, – произнес
Блестящий и дальше опять заговорил о каких-то непонятных проблемах.
Бекболат слушал его и, не желая признать даже в мыслях своих причастность к этой грязи
Акбилек, проговорил:
– Город, конечно, развращенное место.
Вот так беседовали, тут в больничных воротах показался еще один казах. Блестящий тут
же подскочил к нему и завопил:
– Е, Жамбырбай, как живете-наживаете?
Поздоровавшись, Блестящий повел Жамбырбая в сторону, к бревнам, усадил его на них, и
они заговорили меж собой. Говорят, говорят. Бекболат не отрываясь смотрит на них.
Наконец Блестящий взглянул на него, потом снова вцепился в Жамбырбая и о чем-то стал
расспрашивать. Жамбырбай отвечает, Блестящий прерывает его и снова что-то
выспрашивает. А затем улыбнулся Бекболату и подозвал его рукой.
– Сюйинши! – потребовал награду за радостную весть.
– Бери, бери, – поспешил с ответом Бекболат.
– Девушка вернулась домой живой-здоровой.
– О святые, правда? Святые, ай, неужели правда? – только и твердит.
– Станем мы врать?
– Святые, ай, святые, ай!
С этой минуты Бекболат только и думал о том, как бы ему поскорее выбраться из
больницы. На следующий день Блестящий при встрече с ним снова заговорил о бае Абене:
– Хочу еще одну жалобу подать. Если написать от твоего имени, как думаешь?
Бекболат ужаснулся. Если он и судился с кем, то только с волками и лисами, а судья –
беркут, и жалоб на зверей, слава Всевышнему, писать не приходилось. Понятно, ответил
как ответил:
– Дорогой, не смогу я. В таких делах я никто.

– Да ты что такой боязливый! Тут-то и бояться нечего. Все факты вот, у меня за пазухой, –
и вытянул из внутреннего кармана пачку бумаг, а из нее листок, и давай: – Вот, вот, эта
бумага его полностью разоблачает. И в нужное для разоблачения место давно отправлена.
А это черновик.
Блестящий пошуршал бумагой и принялся читать. Бекболат вынужден был слушать.
Послушаем и мы, кто его знает, может, когда-нибудь пригодится.
“Семипалатинскому губпробкому. Копия послана руководству “Казахского языка”.
Извещение от Жамандая Тайкот-улы, жителя Н-ского уезда Сартауской волости.
1. Дети разбогатевшего Абена Матайина выпили кровь у всех людей Сартау. Например,
он в 1887 году был волостным в Сартау. В это время он вел себя как самостоятельный
владетель: вроде автономии, ханской власти.
Все – налоги, сбор податей у простого народа, доходы, почта, титулы, звания, должности
– в руках только у приспешников бая Абена Матайина. А все документы аульных старшин
и народных судей, которых он сам и выбрал, находились у его сына Абена, когда ему
надо, вытащит бумагу да и подпишет, когда ему угодно.
– Правда?
– А откуда нам знать?
– Слушайте тогда.
2. Абен Матай-улы к тому развел кругом конокрадов и брал у них лучших лошадей.
С того времени у него на руках: гнедой – вор Ахмет Сагынай-улы; вороной – вор Босага
Салыкбай-улы; и еще серого взял.
– Я не знаю.
3. Так же совратил жену одного человека, а потом за ненадобностью продал ее кому-
то за скот. Эта привычка его до сих пор известна. Совратил жену Бейсена Абиш-улы,
продал Кулыку Буржыкбай-улы.
Так же отправлял погостить своих подручных к свободолюбивым аульным старшинам, и
если у кого мясо на столе оказывалось нежирным, выносил им приговор: столько-то
лошадей, столько-то верблюдов за свою провинность обязаны были ему, зарезав,
поднести.
– И это правда?
– Бывало, погостить он ездил.
4. Приводим список работников Абена Матай-улы: шесть табунщиков, ночью пасут
четверо, днем – двое, трое овцеводов, двое – ночью, один – днем, один пасет верблюдов и
еще один – коров. На два его дома четверо доильщиков кобыл, двое убирают навоз, к тому
же на эти же два дома шесть доярок. Всем им не заплатил ни копейки. Причины: вдовы
должны за мужей, кто-то должен скотом, кому-то пообещал помочь жениться, кому-то –
укоротить разгулявшуюся бабу, кого-то обвинил в воровстве, кого-то просто считает
своим рабом. Считает, что такое ему позволяет вера и служба. А в жизни такой порядок,
что после царя-освободителя нет такого официального права иметь рабов. Прошло уже 52
года с тех пор. Рабом у него Мусапир Жайтуган-улы, ходит за его лошадьми. А его
детишки тоже как рабы пасут хозяйских баранов.
– Ну, что на это скажешь?
– Не зря же у него так? Если ты богатый, то как без работников?
5. Так же сообщаю, что в 1914 году Абен Матай-улы имел подряд на Копкольском
заводе. Возил туда каменный уголь, за пуд 11 копеек, а всем возчикам платил 9 копеек.
Перевез один миллион пудов угля. Получается, что за счет возчиков он получил прибыли
20 тысяч рублей. В те времена, если посчитать, достоверно средняя лошадь стоила 20
рублей. Получается, что за счет всех возчиков он приобрел тысячу лошадей. А
управляющему того завода был дружком, подарил ему двух прекрасных коней, два
отличных двуствольных заграничных ружья. А когда подряд закончился, он велел украсть
подаренные своему дружку-управляющему коней. И закадычного друга предал.

– Вы и об этом не слышали?
– Слышали, не зря говорили. Но откуда нам знать, сколько он там дохода получил с
подряда? И лошадей своих вернул, это точно.
6. Так же в 1916 году он взял на Сарадырской ярмарке у купца Петра Павлова
подряд на доставку на Иртыш 30 тысяч пудов немытой шерсти, за это получил 1 рубль с
пуда, а возчикам заплатил по 90 копеек. Таким образом он съел три тысячи рублей
народных денег. В те времена овца стоила 6 рублей. Получается, что он обогатился на 500
баранов.
7. Когда 25 июля 1916 года на Карабаском заводе вышел приказ о привлечении
чернорабочих из инородцев, Абен Матай-улы заполучил оборонный подряд на вербовку.
От желавших освободиться от работы он получил 96 лошадей, кроме того, оплату за
завербованных рабочих от завода по подряду. К тому же вписывал в списки вместо
мужчин в возрасте от 19 до 31 года детей и притворно больных, от других требовал по
лошади, а если не давали, то грозился упечь. Так заполучил 140 лошадей. Нажились на
этом четверо, с которыми он поделил выручку: Акып Жамышбай-улы, Сейит Толемис-
улы… – тут Блестящий осекся, так как Сейит приходился не кем иным, как родным отцом
Бекболату…
Озадаченный Бекболат только и сказал:
– Нет, наш отец тут вроде ни при чем…
– Если ни при чем, то значит ни при чем, – сказал Блестящий и продолжил читать.
8. К тому же, став в 1919 году дружком городского коменданта Алексеева, зажал
ненавистных ему людей, упек их за решетку. За освобождение поимел большие суммы.
Комендант устроил Матай-уле победу на выборах на должность председателя Земского
собрания. После этого Абен Матай-улы отправился в Шили и Шенгели, запугал тамошнее
население и привез 30 лошадей.
9. Так же в прошедшем августе месяце волостной правитель Аббас Матай-улы, ссылаясь
на якобы приказ Колчака и земства, распорядился собрать налог в сумме 130 тысяч
рублей, подгонял аульных почтовых угрозой выслать отряд по налоговым сборам, у всех
известных людей отнял деньги. Из тех денег третью часть, мы считаем, присвоили
волостной Аббас Матай-улы, Абен Матай-улы и… (опять споткнулся на имени) и
аульный старшина Жусип-улы.
– Будете спорить, что такого не было или нет?
– С чего это нам спорить? Деньги он собирал. Только кто знает, кто там и как нажился…
– А не знаете, так слушайте дальше.
10. К тому же в 1919 году, находясь в Семипалатинске, нашел ход и к казне Колчака
и обещал поставить армии 300 лошадей. Вернувшись домой, выслал 70 коней. Привез
мануфактуры на 70 тысяч, на 30 тысяч чай и фабричной выделки кожу, кроме того, денег
сто десять тысяч рублей. А взамен недопоставленных 230 лошадей перечислил в казну
Колчака 500 рублей. Но и после этого под предлогом сбора лошадей отправлял в свои
табуны лучших чужих коней. Несмотря на присылаемые официально ему телеграммы,
лошадей не отправлял, таким образом Матай-улы и (невнятно пробормотал имя) -улы эти
230 лошадей присвоили…
– Как раз в то время наш отец с такими примерами был не согласен, от того и
разошелся с ним, – принялся заверять доносчика Бекболат.
– И с этим не спорю, но ведь они общались.
– А можно как-то по-другому?
– Нет, это потом обсудим…
11. После этого состоялись общенародные выборы. Представитель Шамен
Айдарбек-улы приехал в Сартау и после переговоров с Матай-улы выдвинул на
должность волостного ревкома Жусип-улы, бывшего 20 лет назад 3-м аульным
старшиной. Делать нечего, что спросишь, вот так один Матай-улы заменил собой выбор

всего населения своего волостного ревкома. После этого заявил, что пришел приказ
забить 40 быков, и с помощью милиции отобрали у 40 человек имевшихся у них быков.
– Точно. И у нас одного быка отняли.
12. Известно нам, что казна оплатила этот забой скота. Но нам от этого не легче, мы
ведь знаем, кто из наших злодеев это мясо съел.
13. К тому же Матай-улы построил себе в двух местах две зимовки. Одно строение у
родника Шакат на землях Алкебая и Корабая, Боксар-улы… Второй дом выстроил на
восточном берегу озера, отняв землю у детей Курманбая, и северный берег занял, отняв
землю у детей Топпазара, всех обездолил, заставил страдать бедняг.
– И это, скажешь, вранье?
– Нет, зимовки построил и земли занял.
14. Собрал со всех сторон лучших строителей бревенчатых домов, заставил их
трудиться то на постройке одной зимовки, то на другой, а потом не оплатил им их труд.
Дома у себя еду не готовит, а отдает распоряжения соседям: придем в гости, готовьте
кумыс да мясо отварите пожирнее. Если съест со своими приспешниками у кого-нибудь
жирного барана, то народ этот день считает для себя неубыточным.
15. Мягко говоря, жители Сартау – овцы, Абен Матай-улы – волк. Как бы ни было много
баранов, что они все против волка?
Эти все злодеяния всем известны, стоит их только собрать вместе, а если справедливый
человек пройдется по домам потерпевших, то все ему расскажут о еще неизвестных
преступлениях.
Цель моего извещения: если справедливая власть проявит свою справедливость, то
идеалы огромного числа народа будут удовлетворены.
Так же в своем заявлении прошу: оставить мое имя в тайне от Абена Матай-улы, гнев
Матай-улы страшен, меня в покое не оставит.
Заявитель.
1920 год, 20 мая”.
Блестящий закончил читать донос, выпер вперед обличающий перст, ногтем
безымянного пальца прочертил на бумаге:
– Вот тут 15 фактов, 15 непотопляемых уголовных статей, хоть к заднице камень
привяжи, в хвост и в гриву!
– Откуда нам-то знать? Мы люди простые, – произнес Бекболат и развел руками,
перепугавшись сам этой бумажки.
В те смутные годы его отец был с Абеном в ссоре. Причина ее заключалась в том, что не
поладили они при дележе суммы, полученной от недопоставленных Колчаку 300 лошадей,
вот и обиделся он на Абена. С тех пор не отозвался ни на одно его приглашение. Абен
решил, что трус голову не поднимет, и при сборе 40 быков отнял одного и у Сейита.
Сейит не образумился. Тогда Абен стал поддерживать в противовес Сейиту его
одноаульчанина Дурбеуила, сделал его важной фигурой. Сейит не мог позволить
начальствовать Дурбеуилу и организовал в ауле свою партию. Абен подначивал
Дурбеуила. И тот, ссылаясь на долги Сейита перед кем-то, наслал на него милицию и
отнял у него одну корову. Попытался Сейит руками своего сына вернуть потерянное, да
без результата. С тех пор пинки коленом от Абена только множились. Посягал даже на
женщин его дома, на его земли, конокрадов насылал, что говорить – много чего
неправедного натворил. Сейиту в борьбе с Абеном не на кого было опереться, открыто
выступить никак не мог, и все же поднапрягся и кое-как спихнул с поста волостного –
ставленника Абена – и на его место выдвинул городского сапожника-коммуниста.
Сапожник хоть и коммунист, но все равно сапожник, хиловат оказался против Абена и
слегка умом свихнулся. Плохеньким оказался волостным – как легко его накануне с
почтой обскакали. Историю эту Бекболат уже знал наизусть. Она ему была неприятна, но
и отбросить ее просто так уже нельзя было:
– Наш отец действительно недоволен был Абеном. Можно убрать его имя из этого

заявления?
Блестящий ответил, рассчитывая на наивность приятеля:
– Е, абсолютно можно, – заверил он, не вспоминая, что копия доноса давно отослана в
органы. – Потому что Блестящий заботится о людях.
Но Бекболат уловил некоторую уклончивость ответа и решил устранить все
недоговоренности:
– А если это заявление уже отослано?
– Е, это легко поправить. Найдем выход.
– Будет правильно, если найдем, – вот и все, что сказал, хотя и не поверил полностью.
Недоверие к Блестящему имело свое оправдание. Да и как тут верить?
Блестящий – прогремевший аферист. Нет ни одной интриги, к которой он был бы не
причастен. Начинал он толмачом у бая Абена. Знатную школу прошел у Абена, хватал
все, что попадало под руку. И к краже государственных денег был причастен. У многих
брал в “долг” – терпели, так все поставил. После переворота, как только скинули царя,
занялся организацией выборов, развел дачу взяток. Бывало, приглашали его на той в его
же честь, а он морду воротит, сами, мол, ешьте свое мясо: великую значимость свою
демонстрировал. Отчего не покочевряжиться, когда тебе семь девиц ноги моют.
Представляясь то “комиссаром”, то “налоговиком”, утверждая, что имеет приказ, мандат,
собирал дань по всем волостям. Да что там говорить, приходилось ему и людей убивать, и
воровать, и готовить подложные документы с поддельными печатями. Все, к чему он ни
прикасался, рушилось, бедовало. Сто раз попадал в тюрьму, сто раз из нее выбирался.
Врал и по-русски, и по-казахски одинаково ловко. Сколько он девушек завлек, развратил,
бросил, ему жениться да развестись так же легко, как вывернуть шапку да надеть. Даже
камень, брошенный ему в голову, лип к нему, бьешь его, а он лишь жиреет, как барсук.
Сучит копытами, как жеребец, лоб выпуклый блестит, глазки играют, ноздри курносого
носа подрагивают. Поджар, живчик, подлетает, как черт. Не усмотришь, как мелькают его
руки, не уследишь, куда двинулся, сто масок на лице.
Бекболат с изумлением думал: “Надо же, и такие люди бывают! Да наверняка
бессмертный! Такой выживет и в ледяной стране. В любом случае надо выбраться из
больницы, к людям, в степь, к казахам, а этот… пропади он пропадом! Только голову
морочит!” – с такими мыслями Бекболат направился в больничную палату. В коридоре
встретил врача без белого халата, наверное, уже собрался домой. И опять пристал к нему
со старым вопросом:
– Когда меня вы отпустите?
– Завтра, завтра, – ответил доктор.
У Бекболата слегка поднялось настроение, прилег на койку, и снова мысли об Акбилек.
На следующий день в положенный час врач осмотрел его рану, присыпал ее белым
порошком, вновь перевязал и дал разрешение на выписку. Бекболат снял больничный
халат, оделся во все свое и снова вроде как человеком стал. Вышел на улицу, отряхнул
борта шапана, повел плечами и подобрался, как птица, выскочившая из клетки, и, не
оглядываясь назад, решительно зашагал прочь.
День облачный. Ночью дождило, в колее телег – грязь.
Знакомый город, знакомая улица. По ней идут, ее пересекают матушки, солдаты, площадь
перед уездным Советом наполнена казахскими лошадьми...
Бекболат миновал два-три квартала и добрался до квартиры Толегена. Самого Толегена
дома не оказалось, на службе. У плиты русская кухарка готовила обед.
– Аман, аман, – здоровается, узнавая…
– Е, не много ли мяса варите?
– Гости придут, – отвечала по-казахски, как могла.
– Какие гости?
– Комиссары собираются.
– Буду и я гостем, – произнес Бекболат, улыбаясь.

– Хорошо. Водки много, свинина есть, – пошутила.
– Брось, ешь сама свою свинину!
Кухарка рассмеялась. Бекболату хотелось о многом поговорить, но не с ней же… прошел
из кухни в комнаты. Кухарка, недавно вымывшая полы, закричала:
– Эй, ноги вытри! – и схватила его за рукав.
– Е, отстань! Ноги чистые! – ответил Бекболат и, протянув по влажной тряпке, лежавшей
на пороге комнаты, подошвы сапог, прошел в нее.
Две чистенькие комнаты. Центр первой занимает большой стол. Вдоль него – стулья. В
углу на вешалке висит одежда Толегена: двое брюк, одни из черного сукна, вторые из
синей диагонали, шуба, брезентовый плащ, короткий камзол, стеганые штаны. И камзол, и
аульные штаны Толегену носить не к лицу. “Зачем он держит их?” – подумал Бекболат.
Посидел в этой комнате, разглядел, пощупал одежду, недоуменно покачивая головой:
“Неужели все это он один надевает?”, прошел в дальнюю комнату.
Между двумя окнами стоял письменный стол: на нем папка с бумагами, окаймленная
кожей, четырехугольный каменный сосуд с медной крышечкой, по краям два бронзовых
подсвечника и еще какие-то штуки для ручек, папирос. В стол встроена полка, плотно
заставленная книгами. Напротив у стены стоит сияющая сетчатая кровать, белые
подушки, стеганое одеяло. Перед кроватью – небольшой плюшевый коврик, над ней –
большие фотографии, у нижней спинки кровати – зеркальный шкаф, оббитые бархатом
шесть стульев.
Толеген по натуре господин. Советский господин. И титул у него советский. Приятели и
не зовут его иначе, чем Продком. Все на свете можно найти у Продкома: и костюм
“Москвашвеи”, и закусить черной икрой. И для него самого, и для его друзей его бытие
Продкома представляется естественным. Но у каждой медали есть оборотная сторона. Вот
и приходится ему от приятелей слышать иногда по поводу его растущего благосостояния:
– И откуда ты все это берешь?
Толеген усмехнется и отвечает:
– Таков круговорот в природе.
Прием гостей в доме у Толегена связан с тем же круговоротом. А что делать! Партийцы
заговорили о том, что убийцу его матери, пособника насильников его сестры следует
устроить на должность. Мол, у Мукаша есть заслуги перед партией. А выбор места
поручили определить Ревкому: ревкомовец Балташ – бедняк, человек уклончивый, кто
знает, что он предпримет, вдруг возьмет и пошлет Мукаша волостным в Сартау. Ко всему
надо учесть и то, что бай Абен перессорился со всеми богатенькими волостными, наделал
ошибок: в стороне стоять не будет.
Наконец появился, тонко кривя бесцветные губы, и сам Толеген с разбухшим портфелем
под мышкой, в серой кепке, из-под которой виднелись черные кудри и мышиные глазки.
Войдя в дом, переговорил с кухаркой, пристально огляделся, оценил:
– Великолепно, великолепно, – проговорил по-русски.
Услышав его голос, Бекболат вышел к нему навстречу. Встретив между двух комнат,
здороваясь, протянул ладони. Толеген поспешил перешагнуть порог, а только затем свел
свою протянутую все же руку с ладонями гостя. Непонятно, отчего, видать, слышал о
русской примете и поостерегся здороваться на пороге.
– Как здоровье, рана как? Поправился?.. Хорошо… Служба все время отнимает, не смог
вырваться к тебе, – и принялся шумно и нудно осуждать себя за то, что не проведал в
последнее время Бекболата в больнице.
Возложил портфель на стол, отошел в кухню, отдал какие-то распоряжения кухарке и,
возвращаясь, продолжил:
– Есть новости и из степи. И в вашем ауле благополучно... И наш отец… – помешкал. –
Настроение у него вроде неплохое.
Промолчал о том, что нашлась его сестренка. Ждет, как себя поведет Бекболат, а тот с
чуть заметной радостью проговорил:

– Да, слышал, наладилось.
Толеген, почувствовав, что Акбилек по-прежнему еще желанна для Бекболата, взглянул
на него поприветливей. Не зная, как выразить именно к нему свои симпатии, вытащил из
кармана серебряный портсигар, наполненный дорогими изящными папиросами:
– Закуришь?..
Бекболат, не имевший привычки курить табак, все же посчитал неудобным отказаться,
неловко потянулся к протянутому к нему портсигару, ковырнул двумя пальцами и,
рассыпая папиросы, все же зацепил одну. Две-три папироски покатились по столу.
– Ничего, ничего, – поспешил успокоить диковатого земляка Толеген и сам собрал их в
свой портсигар.
Почти трепетная приветливость образованного старшего брата Акбилек польстила
Бекболату, и он в мыслях восхитился будущим родственником: “Этот парень всего достиг,
любой похвастался бы таким шурином”.
Толеген вытянул из своего глубокого кармана белый платок, обильно орошенный
душистым одеколоном, помахал им и обстоятельно, проталкивая уголок пальцем в
ноздрю, подтер нос. Молчать с гостем, тем паче с женихом, невозможно, неприлично, не
дикарь же он, а о чем говорить – неясно, Толеген шагает по комнате, протирает нос
платком и обдумывает приемлемый предмет для разговора. Подходящей темой показалось
предстоящее застолье:
– Сегодня вынужден принимать гостей. Замечательно, что вы зашли в такой подходящий
час.
Хотел было произнести присказку о том, что нежданного гостя ведет удача хозяина стола,
да воздержался, показалась она ему слишком уж казахской, слишком двусмысленной,
может и не прийтись по душе жениху. И Бекболат хотел ответить на его любезные слова,
пошевелился, но не нашелся, что сказать, лишь смягчил выражение лица, что показалось
ему красноречивей всяких словоизлияний:
– А-а, – и все.
– Из центра губернии приехал один товарищ. Его и пригласили, – разъяснил Толеген.
Следовало понимать: смотри, вот мой мир, мой круг знакомств, во-вторых, у меня связи и
с центром губернии имеются, для тебя, женишок, я важная фигура. Бекболату надо же
было поддержать разговор, опять шевельнулся:
– И кто этот парень?
Толеген ответил, что его зовут Акбала и он член губернского ревкома.
Поговорив в таком русле, Толеген, сославшись на необходимость проследить за готовкой
еды, вышел. Посчитав неудобным оставаться одному без хозяина в комнатах, и Бекболат
вышел наружу размяться.
* * *
Первыми гостями оказались Ыкан и Тыпан. Толеген встретил их:
– А, Ыка, проходите, – пожал ему руку, усадил на стул.
Бекболат приложил ладонь к груди и также протянул ему руку. Ыкан взглянул на него
поверх очков и дал ему подержать свою тонкокостную кисть ребенка:
– Как поживаешь?
Толеген предложил стул и смуглому мордастому мужчине:
– А, Тыпа, прошу.
Бекболат, решив, что зря здоровается двумя руками, набрался духу и жестко прижал лишь
одной широкой ладонью его теплую мягкую ладошку. Тыпан постарался глянуть на него
сверху вниз:
– Как жизнь, дорогой? – и, как бы шевельнув плечами, сел рядом с Ыканом.
Толеген шутливо обратился к двум гостям:
– Сколько ни просишь, а все равно граждане с казахскими пережитками никак не желают
прийти вовремя! Рад вас видеть! – и посмотрел на часы с тонким браслетом.

Прозвучало достаточно тоскливо, Ыкан наигранно перепугался и, словно уличенный в
страшном преступлении, вытаращил глаза и произнес, комично разевая рот:
– Мы что, рано пришли? – и тряхнул удрученно головой.
Тыпан не уступил Ыкану:
– Не нам стыдиться традиций отцов. К чему стыд, когда еще не сыт? – и, взглянув на
Ыкана, побулькал смешком.
– Нет, не рано. Прежде всего я сказал, что рад вас видеть. – Толеген разулыбался. – Вот
закуривайте! – и вытянул из кармана все тот же серебряный портсигар, открыл крышечку.
– Е, это другое дело, – произнес удовлетворенно Ыкан, достал из кармана поношенного
коротенького бешмета продолговатую табакерку, открыл ее аккуратно и поставил перед
собой. – Спасибо! Я только своим табачком балуюсь, – и добавил несколько слов по-
русски.
Затем вытянул из табакерки квадратик резаной бумаги, лизнул наложенный на палец
листок, сыпанул зернистый табак и принялся скручивать самокрутку. Накрутив
поплотнее, послюнявил край языком как следует, слепил папиросину с безымянный палец
толщиной с кончиком, схожим с необрезанным кончиком мальчуганчика, и аккуратно
втиснул ее в обгрызенный, как лошадью, мундштук. Оставшиеся листки вложил обратно в
табакерку поверх табака, прикрыл плотно крышку, табакерку – в карман. А оттуда
вытащил огниво и кремень, крепко сжал огниво левой рукой, а кремень – правой и
принялся высекать искру, огонек вспыхнул и разгорелся.
Бекболат внимательно наблюдал за всеми табачными манипуляциями Ыкана. Его
заворожила та тщательность и строгая последовательность в действиях курильщика, не
уступавшая приготовлениям строгих богомольцев к намазу с их полосканием рта,
омовением ног и расстиланием молитвенного коврика. Куря, Ыкан наполнял рот дымом и
затем выпускал его целыми клубами. Он напомнил Бекболату неспокойного быка, в
вечернюю пору поднимающего ноздрищами вихри пыли. В этом было некоторое
преувеличение. Ыкан поступал культурнее, сдувая дымом уже нависшее перед ним
дымное облачко перед собой, рука его с зажатым между указательным и безымянным
пальцами мундштуком планировала в сторону. Блаженствовал.
Кого-то, наверное, удивит столь подробное описание табакокурения Ыкана, не о чем, что
ли, писать. Замечу – есть. Можно еще закурить самому.
Когда нет настроения, скучно, глаза б никого и ничего не видели, когда сидишь и
сожалеешь, что бездарно прожит еще один совершенно пустой час, каешься, тоскуешь,
чем еще отвлечься, как не курением табака, не опием и не водкой? Врачи называют табак,
опий и водку ядом, уверяют, что травим ими мы тело свое, сжигаем вены, да и кровь
портим, вызываем болезни и быстрое старение да вообще убиваем себя. Но прежде разве
сама тоска не тот же яд? Разве она не пожирает душу? А злоба, клубящаяся в груди, – не
отрава ли и не укорачивает ли она прежде жизнь? Яд вытравливают ядом. Не станем мы
осуждать дымный кайф Ыкана, пусть себе хоть за губу насвай закладывает.
Снисходительность наша к Ыкану объяснима. Прежде жил он в большом городе, слыл
конезаводчиком, знал цену и скакуну, и вину, был женат на русской даме. Принимал
участие в съездах сторонников Керенского; как сам считал: повидал свет. А как взяли
власть красные, так славно устроенный быт его посыпался, пришлось вернуться в родные
чертоги с сединой и немощью старческой; скитания по квартирам, по углам, купить
пальто дочери, сыну обувь не в состоянии, только разве брюзжать и осталось свободно в
ухо старухе. Служба неважная, устроился заместителем начальника подотдела. Так с чего
бы Ыкану быть благоразумным? Что ему еще остается делать, как не дымить с
утонченными манерами едким табаком? Оставь, какое тебе дело до Ыкана?
А что Тыпан?
Тыпан – вот он, сидит нога на ногу в новеньких ботинках. Черные брюки добротного
сукна, правда – всего лишь остатки прежнего гардероба, темный пиджак еще не вышел из
моды, отложной накрахмаленный воротник рубашки подвязан галстуком в черный

горошек. Как и Ыкан, университетов не заканчивал, пренебрегал службой, но пользовался
авторитетом в обществе своих.
Понятно, что Ыкану нынешние порядки не совсем по нраву. У большевиков честь и устои
и пяти копеек не стоят, что им твои знания, твой опыт, твои благородные седины. Опять
же головная боль – пенсия. Будет она дана или нет – во тьме. Больше того, молодежь
стала слишком о себе воображать, так и лезет с указаниями: “Поступай так, делай этак”.
Такие, как Балташ, даже не здороваются при встрече, косят глазом, исключение разве что
Толеген, Бога не забывает.
И Тыпан всюду видит только “безобразия” и, недовольно выпятив губу, костерит и так и
сяк все на свете… но к Советской власти конкретных претензий не имеет, бдит и
исполняет службу ревностно, крепко стоит на ногах. Такой он уж, Тыпан, всюду найдет
дырку, чтобы пролезть куда надо. Ыкан такого дара лишен, ведет себя, как на смертном
одре: “Ну вас всех!”
Ау, мы ведь ничего не сказали о возрасте Тыпана и Ыкана! Сильно не ошибетесь, если раз
предположите, что Ыкану лет пятьдесят, в другой – шестьдесят, рассмотреть пристальней
не позволяет его живая мимика. Возраст же Тыпана вообще не поддается определению,
варьирует в зависимости от круга общения: в анкетах он указывает 45 лет, а среди
женщин ему 30 – 35 годочков.
Не совсем понятно, почему Толеген пригласил этих двоих пожилых граждан в компанию
своих молодых приятелей, быть может, следовал каким-то казахским традициям,
возможно, планировал как-то в будущем использовать их. Они, конечно же, довольны:
“Считается с нами”, пришли с готовностью, сидят и мнят о себе невесть что.
Тыпан лишен степенности, говорит живо:
– Ну как, Толеген? Как служба, успехи?.. Что, вернул зерно по тем налогам?.. Это ведь
настоящее безобразие… – завелся, заговорив как истинный защитник казахов о жалобах
аульчан на насилие, гнет…
Выслушивая пламенную речь Тыпана, Ыкан удивленно таращит глаза и произносит:
– Е, разве?! Е, разве?!
Ыкан в конторе засыпан сотнями приказов, отчетов, анкет, запросов, сам как безнадежный
запрос, ничегошеньки он не знает о том, что творится за пределами его канцелярского
стола, оттого и удивляется. Хотя, по правде сказать, у него никогда и мысли не возникало
самому поинтересоваться, что за беды в степи.
Говорили больше о жаловании, поменьше о квартирах, об отоплении домов, о табаке, о
том, как прожить и как нажить. За такой беседой и застали их молодые, еще зеленые
комиссары с разбухшими портфелями под мышкой.
Один из подошедших – дружелюбный, как ягненок, Акбала; второй – и лицом, и одеждой
темный – Балташ; третий – рябой Дога, имел оттопыренные губы, плоский нос, один глаз
смотрит в небо, другой просит хлеба. Четвертый – Жоргабек – прогибался седлом перед
Догой, перед Балташем – изгибался топорищем. Жоргабек подвизался землеустроителем,
Дога – его начальник, а Балташ – глава уезда. Как только четверка появилась, сталкиваясь
в дверях, Толеген воскликнул:
– А, входите, входите! – и кинулся им навстречу.
И наш Бекболат вскочил, вытянулся у порога.
– Э… – протянул Тыпан и приветливо встал.
Ыкан, не решаясь ни встать, ни сидеть, как прежде, заелозил на стуле и скособочился на
нем, считайте сами: приподнялся или стушевался.
Тыпан поздоровался рукопожатием с двумя товарищами, а остальным сказал:
– Виделись ведь сегодня? – и нарочито улыбается.
Ыкан, приветствуя Акбалу, кивнул ему. С боку Бекболат сует лопату свою к ладоням
подошедших гостей.
Комиссары разбросали как попало по сторонам свои портфели, отдохнуть все-таки
пришли. Балташ прошел к кровати и плюхнулся на нее. Жоргабек воспользовался

любезностью Тыпана и сел на его стул… Акбала встал у стола и принялся перелистывать
книги с полки. Дога устроился в стороне, сел у зеркала, закурил, прищуривая один глаз.
Оттого что ввалившиеся молодые господа с ходу заставили приплясывать перед ними весь
дом, Бекболат, оглядев каждого, предпочел сесть от них подальше.
Толеген то входил, то снова отправлялся на кухню, точил ножи, готовил мясо к столу.
Акбала, рассматривая одну из книг, произнес:
– Эй, да здесь и Каутский есть.
Толеген ответил из гостиной комнаты:
– У меня и Энгельс есть, придерживаемся все-таки марксизма.
– Уа, да что ты! До марксиста ты не дотягиваешь, – надменно заявил возлежавший на
кровати Балташ.
Жоргабек и Тыпан нашли приемлемую для обоих иную тему, обсуждая ее вполголоса,
пересмеивались и гримасничали. Разговор сводился к водке.
– Почему бы и не выпить? – заключил Жоргабек.
Не нашедший себя в этой “беседе птиц”, Ыкан помалкивал в сторонке в одиноком
сидении рядом с Бекболатом. Опустив голову, он погрузился в сложный процесс
изготовления еще одной своей папиросины. Покурив, Ыкан оглянулся на не спеша
вышагивавшего по комнате Акбалу, тронул за плечо Тыпана и спросил:
– Кто тот парнишка?
– Член губревкома товарищ Акбала, – ответил Тыпан и сжал губы.
В это время член ревкома с отрешенным видом прохаживался мимо пышной кровати по
ворсистому ковру, останавливал взгляд на оббитых бархатом стульях, на фотографиях
товарища Ленина, товарища Троцкого и висевший между ними снимок самого Толегена,
осмотрел шкаф, стол, гардероб товарища Толегена пощупал и при этом издавал почти
стонущий звук:
– Ым-ым…
Кто служит в уезде? Кто как живет? Кому можно верить, с кем можно работать? Чем они
все озабочены? Какие книги читают? Как они относятся к русским? Кто беден, кто богат,
кто порядочен, кто поганец?.. Озадачен Акбала. Как тут, пройдя по квартире и углядев все
предметы в ней, не протянешь: “ым… да…” и не сделаешь выводы. Акбала внезапно
остановился рядом с Балташем и произнес:
– Все крупные состояния нажиты грабежом. Не так ли, товарищи?
Толеген и тут сразу же отозвался:
– Получено по ордеру в Совете. Право имею как председатель продовольственного
комитета.
Разглядывавший потолок, Балташ, услышав вопрос, повернул голову и, глянув на Акбалу,
сказал, ероша и приглаживая свои волосы:
– Е, так ведь у богачей и реквизировано! – В глазах его читалась простая цитата: “Как
коммунист коммунисту”.
Простота хуже воровства. Предположили, что губернский товарищ завел привычный
разговор о борьбе классов, а вот нет. Видя, что его не понимают, Акбала выразился яснее:
– Вся эта мебель изъята только у русских? Или реквизировалась и у казахской буржуазии?
Все обеспокоились. Балташ взглянул в сторону сидевших на бархатных стульях
товарищей и ответил, стараясь уйти от сути вопроса:
– Е, бывает, возьмут наши ребята кое-что национализированное государством, ну, держат
у себя, как память о буржуях!
Находившийся в эту минуту в другой комнате, Толеген поспешил, перебежал из комнаты
в комнату и спросил, глядя на Балташа:
– Что?
Балташ нахмурился, словно тот вмешался в разговор, не касающийся его лично, и отрезал:
– Так, ничего.
Толеген растерялся на секундочку, почувствовал, что пора брать инициативу в свои руки,

и воскликнул:
– Давайте, друзья! Прошу к столу!
Гости с показной ленцой двинулись в гостиную комнату. Вслед за ними и Бекболат
пристроился к краешку стола. Молодые господа, приняв его за работника, не
поинтересовались даже его именем. Насколько унизительно было такое положение для
Бекболата – трудно сказать, но то, что и он сам не испытывал никаких симпатий к
комиссарам, – точно.
Стол ломился от блюд.
Вначале подали целые куски отварной баранины с луковым, наперченным, круто соленым
бульонным соусом. За мясом последовала домашняя лапша. Затем жаркое поспело. На
десерт – арбуз.
Как только принялись нарезать мясо, Толеген вынес, демонстративно пряча за спиной,
некую стеклянную посудину из дальней комнаты. Тыпан скорчил недоумевающую
физиономию и притворно поинтересовался:
– Что там у тебя в руке? – и потянул его за рукав.
– Ничего… Чуть-чуть этой самой… – смутился Толеген и поспешил пристроить
внесенную им склянку под столом.
– Что, чистый спирт? – не отставал Тыпан.
– Немножко “для разбега”. – Толеген оглядел из-под век гостей и невинно улыбнулся.
– Ой, не положено такое, – сказал посуровевший Балташ и краем глаза зацепился за
Акбалу.
– Не знаю, как вас, а нас такое не пугает, – сказал Тыпан и погладил свой живот.
– Да вреда здесь немного. Только для аппетита, – заверил Толеген и выставил на стол
поблескивающую бутылку.
Все уставились на сей сосуд.
– Вот проклятье, где ты находишь ее? – поразился Жоргабек и причмокнул.
– Бывает, подвернется случай… – ответил Толеген.
– Знает доходные места, – заметил Дога и подмигнул.
– Сегодня есть вечернее заседание? – спросил у Тыпана Балташ.
– Сегодня не предвидится… – ответил Тыпан и игриво погладил бутылку. – Не будем ее
сердить, сам знаю, как она сердится по-настоящему…
Давненько Ыкан не пробовал водочки. А тут – какая роскошь! Провались все, достанется
ему или нет?! Компания принялась уточнять градусы водки, кривляясь, обсуждала и так и
этак занятный предмет… Ыкан не выдержал, поднял стоявший перед ним стакан и заявил:
– Хватит томить беленькую, наливай, дорогой!
Застолье рассмеялось. Сидевший до сих пор скромно Акбала распорядился:
– Велел же аксакал, наливай!
Толеген, улыбаясь, разбавил спирт приготовленной водой и разлил ее по стаканам:
– Правильно!
Балташ огляделся по сторонам и попросил Толегена:
– Занавески на окне-то опусти.
Гости подняли стаканы:
– Ну, за кого выпьем?
Считавший себя главой стола, Тыпан посмотрел на Акбалу и поспешил предложить:
– Думаю, надо выпить в честь прибывшего к нам гостя.
Акбала встрепенулся:
– Нет, не пойдет. За что-нибудь другое... За какую-нибудь социалистическую идею можно
будет… – произнес он, отнекиваясь, чем только подчеркнул, что сам ее представляет.
Тут вскочил со стула Балташ и воскликнул, поднимая стакан:
– Да здравствует Советская власть! – и принялся чокаться со всеми персонально.
– Да здравствует! – подхватили все вокруг.
Как ни старался Ыкан выразительней воскликнуть “Да здравствует!”, не было в нем, как у

остальных, восхищения, граничащего с безумием. Превосходней всех выкрикивал
здравицу Тыпан.
Второй тост – за большевиков, третий – за казахскую автономию, за ним – за гостей, в
конце – за здоровье хозяина дома, водочка лилась и пилась. Только Бекболат так и не смог
поднять свой стакан, вилку-то еле удерживал.
Пол-литра спирта потянула на полторы бутылки водки. Водка заметно оживила
компанию, хохотали, разговор стал забавней. Акбала вовсю хвастался своей
деятельностью в губернии, остальные внимали. Менее разгоряченные Дога и Балташ
предпочитали больше не болтать, а смеяться над шутками Тыпана и Жоргабека, иногда и
подшучивая вместе с ними. В питии усердствовал Ыкан, на мясо с особой ненасытностью
набросились Дога и Тыпан. Впрочем, до приличных манер никому и дела нет, гости уже
раскраснелись, хватают друг друга за локти, забрасывают руки на плечо соседа, глазки
сузились, кто-то пролил водку, тлеющие папиросы разбросаны по столу, вот-вот загорится
скатерть. Дымят, талдычат по-русски, хохочут… с ума можно сойти. Наевшись-
напившись, гости перешли в дальнюю комнату. Их поведение для Бекболата становилось
все более непонятным. Они проявили себя, как люди другого мира, он застрял между
ними, как между небом и землей, видать, подумал он, все от моей малограмотности.
Бекболат не последовал за всеми, остался в гостиной. “Они ведь такие же парни, как и я,
ау! Если б мы учились в городе, тоже такими же были б!” – подумал и ненадолго пришел
в себя. И сразу чувство стыда: что же это он так пренебрежительно о себе… Они тоже не
без недостатков. Да чем их жизнь полней и интересней моей, если отбросить клубы
табачного дыма, пьянство, бумагомарание, болтовню по-русски? Да как можно не
помереть от тоски в этих комнатах с низкими потолками, не скучать на узких улицах по
своевольной степи, по пикам Алатау, по зелени леса, по охоте с гончими и беркутами?! Да
как можно жить, пригнувшись под потолком, прижавшись к стенке? Святые! Да они
бесповоротно погрязли в этом адском существовании, ау! Неужели их не тянет увидеть
родителей, родных, родичей своих? Ничем они не лучше. А наверняка презирают нас,
меня, Акбилек…
Вошла кухарка, принялась двигать стулья, убирать со стола посуду. Бекболат, не желая ей
мешать, вышел во двор, ополоснул руки, лицо и отдышался. Табачный дым отравил его до
головной боли.
Отдышавшись, Бекболат, как мог, вольно расположился на ступеньках крыльца. В голове
зазвучал рассказ Блестящего, словно он снова оказался в больнице, возникло желание
поскорей уйти. Подальше от этих прокуренных, пьяных, деловых казахских комиссаров к
людям! Желание усилилось. Давно уже должны были навестить его из аула. “Отчего нет
никого? Отец тоже хорош… тоже любит представить себя государственным человеком!
Или я ему уже не нужен?” – подумал так и обиделся на отца.
Вернувшись в дом, Бекболат услышал, как в дальней комнате молодые господа о чем-то
разъяренно спорят. До его ушей вдруг донеслось: “Матайин Абен… Мукаш”. Мукаш – тот
самый Мукаш. Абен – вражина отца. Вот с кем бы ему хотелось бы встретиться с камчой
лицом к лицу в степи! Бекболат осторожно прошел дальше и, присев на стул у дверей
дальней комнаты, принялся вслушиваться в доносившиеся оттуда голоса.
Говорил Балташ. Стоя у стола, он прихлопнул ладонью стопку бумаг и перешел на
русский:
– Во всех этих жалобах все правда… Почему богач богатеет? Люди для него – скот,
трудом их богатеет, кровь высасывает у самых слабых. Бай Абен, на мой взгляд, самая
настоящая сволочь, самый вредный элемент, сколько людей он погубил! Считаю, что с
ним надо кончать. Материалы на Мукаша насобирала именно эта сволочь!.. Правда, и я не
считаю Мукаша абсолютно не замаранным человеком. Наверное, и он обижал людей, но
расправлялся он с баями. Он настоящий коммунист, идейный коммунист. Цель
оправдывает средства.
– Товарищи, разрешите и мне высказать пару слов, – сказал Дога, поднимая руку и

щурясь.
Акбала, приподняв подбородок, взглянул на него и разрешил:
– Говори.
– Я хочу сказать… – начал значительно Дога, упершись руками в бока. –
Действительно, Абен Матайин – бай, и то, что был волостным, тоже правда. А что это
значит? Значит, он пользовался авторитетом у людей, есть у него авторитет. Но верно ли
будет истребить всех баев в один день, основываясь только на том, что они богаты? Нет,
это не будет правильным решением. Значит, многое в жалобах на Абена Матайина не
соответствует действительности, не соответствует. Все это настрочил гражданин Такыров,
известный всем как сутяга. Надо сказать – блестящий сутяга. Сейчас на него заведено
уголовное дело, он арестован, да, заведено. Значит, мы не можем полностью доверять
этим доносам, не можем… Что же касается Мукаша, то он использует партию, как шубу,
только для прикрытия своих делишек, использует, хитрец, очень хитрый… Значит, его
цель – стать самому волостным. До сих пор в партию ухитряются проникать воры,
мошенники. Стало, например, известно, что в партийную ячейку аула Жаман записались
семь конокрадов, известно совершенно. Значит, нельзя таких, как Мукаш, называть
настоящими коммунистами. Что только он ни творил: пособничал белым, натравливал их
на аулы, потворствовал в захвате девушек, женщин, сам на них выводил… – тут он бросил
взгляд на Толегена.
Толеген опустил глаза. И Бекболат на своем месте уставился в пол.
– Да, значит, его материалы у нас на руках, – продолжал Дога, жестикулируя. – Значит,
нельзя давать им ход, пока мы не проверим их, нельзя...
Как только Дога умолк, запросили, начав тянуть руки, слова и Балташ, и Тыпан: “Мне…
Я…”
– Пусть выскажется он, – Акбала указал на Тыпана.
Бекболату понравилось, как прошелся по Мукашу Дога, но его оценку Абена он принять
не мог, думал, внимательно вслушиваясь: “А этот тип что скажет?”
– Ау, парни, товарищи! Посмотрим на этот вопрос, не горячась, по-казахски… Ребята,
товарищи, вы, конечно, коммунисты, но ведь и казахи тоже. Все мы работаем на благо
казахского народа... Не один десяток лет трудимся… на этом пути стоптали не одну пару
башмаков, побольше, чем вы… не будет хвастовством, если скажу, что мы с казахскими
делами знакомы получше, – произнес оратор и оглядел присутствующих, желая понять,
какой эффект произвело на них начало его речи.
Балташ поморщился и отвернулся, давая понять: “Знаем, как ты трудился на благо
казахов”. Жоргабек нахмурился: “Да он все испортит!” – и посматривал то на Акбалу, то
на Тыпана. Дога кивнул: “Давай, продолжай!” Ыкан, поклевывая птицей край стола,
сворачивал папиросину. Толеген продолжал сидеть с отрешенным видом с низко
опущенной головой, словно его не касался этот разговор.
Кружит и кружит обреченный мотылек вокруг огонька.
Тыпан заметил недовольство Балташа, оробел и заговорил иначе:
– Я это так… как старший… Нас ведь это не касается, если только не сочтете нужным
знать мнение дядей…
Акбала же ободрил Тыпана:
– Нет, нет, говорите. И ваше мнение пригодится. Действительно, вы потрудились на благо
народа.
Тыпан понимал всю обманчивость его слов, он продолжил гнуть свою линию, но уже
избегал утверждения “мы ведь казахи”:
– Поговорим откровенно. – Прокашлялся и далее: – Это скандальное дело. В Сартау люди
помешались на партиях… Две стороны враждуют, пишут жалобы и все с политикой
мешают. Бог упаси, чего только ни наврут, в чем только ни обвинят… На слово “бог”
внимания не обращайте, это просто такая присказка... – Снова откашлялся. – Не касаясь
пока посторонних бумаг, для примера выскажусь по поводу последних писем… – и

заговорил об ограблении почты, известном Бекболату со слов Блестящего.
– Вот только кому здесь верить? Глазами не охватить все, что наврали тут казахи, все их
жалобы…
Разгорячился Тыпан – смелый тип, ну прямо-таки дал настоящую отповедь всем
казахским безобразиям в планетарном масштабе, затем плавно сдвинулся на личность
самого Абена Матайина, но заговорил уже в другом ключе. Абен предстал как человек
образованный, выписывающий газеты-журналы, строил школы, учил детишек, для
бедняков изыскивал средства для пропитания, да что там! – заботился и о их быте, двигал
к культуре, к самым передовым рубежам цивилизации, учащимся выплачивал стипендии,
изничтожал остатки отрядов белых, обучал парней военному делу, укрывал беженцев,
пригревал пострадавших от войны, и все по-благородному, прежде думал о судьбе народа,
авторитетом обладал непререкаемым для целого округа. Да если бы не он, то наступил бы
хаос, анархия, мятеж! – все изложил так складно, что ни добавить, ни убавить.
Красноречие Тыпана произвело настолько сильное впечатление на компанию, что на
корню придавило всякие попытки Балташа возразить, он только дернул головой, как
необъезженный жеребец, и обиделся. Дога развеселился, удовлетворенно прикрывал свой
косой глаз, и весь вид его говорил: “Ай, молодец, в точку попал!” И хотя Балташ все еще
порывался возразить, Акбала, как лицо уполномоченное центром, не желая нарушить
регламент, дал слово следующему – Жоргабеку.
Жоргабек сразу иноходью. Он не стал оспаривать мнение Балташа, ни одного замечания и
в адрес Доги, и в речи Тыпана уточнил лишь некоторые моменты. Не стал развивать
затронутую тему, не посчитал нужным возвращаться к вековым внутриказахским ссорам,
да и какой смысл обсуждать то, что не имеет смысла; заговорил о дне завтрашнем, о том,
что народ, желающий стать нацией, прежде всего обязан поднять образование, утвердить
справедливый суд… и так далее и тому подобное… и все это предстоит свершить
казахской молодежи, и именно между молодыми людьми должно воцариться единство,
все надо делать согласованно, вся надежда на молодежь… – и пел гимны молодости
страны и вновь призывал к единению, выступал согласно линии партии, не прицепишься
ни к одному словечку.
Бекболат сидит болван болваном – ничего не понимает: кто в этой дискуссии прав, кто
ошибается. Однозначно ему пришлись по душе лишь обвинения в адрес Мукаша. Обо
всем остальном не стоило и говорить.
Ему ясно, почему одна сторона смертельно проклинает Абена, но не понять тех, кто
расхваливал Мукаша, утверждая, что никак нельзя не поддержать его, не похлопотать о
должности для него. Что за дикость! В чем причина? Значит, есть резон. Спросите, какой,
а вот какой.
Балташ – глава уезда. Однако родом он не из данного уезда. Не родич местным ни в одном
колене. Но Балташ сын бедняка и гордится тем, что ничего у него нет. Не нравятся ему и
Дога, и Толеген, считает, что такие, как они, пробравшись на советскую работу, все
портят. Воспользовавшись его отсутствием, Дога и Тыпан протолкнули на должность
волостного человека Абена. Вернувшись, Балташ изволил гневаться, скинул байского
приспешника и посадил своего волостного – сапожника Куренбая. Считая себя обязанным
комиссару, сапожник собрал хорьковые шкурки на подкладку для зимнего пальто
Балташу. И хотя Балташ заплатил за них, за каждый хвостик, все равно остался весьма
доволен своим волостным. И вот против таких кадров баи строят свои козни! Вот и весь
секрет его неприязни к Абену.
А что Дога? Дога вообще черт знает откуда, городской. Правда, родственники его матери
относились к роду Абена. Во время выборов в Сартау Абен называл его племянником,
обласкал, сытно кормил, не скупясь, втискивал в его карманы хрустящие бумажки. Все?
Нет, пожалуй. Дога высмотрел для себя одну красавицу. И не без основания считал, что
Абен из тех, кто поможет ему добиться ее руки. Но историю о любви в другом романе.
Сейчас она неинтересна.

О Тыпане? Ой, пересказать вам все, что произошло в его прежней жизни, мы не в
состоянии. Только напомним, что в те достославные царские времена Тыпан работал
толмачом у Абена. Позже работал переводчиком при мировом судье, что очень
значительно отразилось на его весе. Тыпан из того же рода, что и Абен, и жена
происхождением все из той же волости. Для Тыпана сама власть – Абен, а все остальное
лишь случай. Ну не будем дальше копать, хватит и этого.
Обсудим теперь Жоргабека. Устроился на государственную службу только-только. Его
отец сам из известных волостных. В гимназии слыл сообразительным, шустрым,
языкастым учеником, но недоучился. Далеко пошел бы, да таилось в его биографии
черное пятнышко – служба в администрации Колчака, после которой он с приходом
красных долго скрывался в аулах родичей. В чем-то его нрав схож с характером Толегена.
При этом он более пронырлив, хваток, образован, предприимчив, что заставляло
относиться к нему с большим почтением, чем к Толегену. С первых же фраз умел вызвать
симпатии к себе у всех, с кем сталкивался. Ведь главное в нем то, что он врагов не ищет. В
общем о нем так и говорили: “Жоргабек – джигит!”
Ыкан, едва дождавшись завершения речи Жоргабека, запросился у хозяина домой и ушел.
Ему такие споры ни к чему. Слишком долго он прожил среди русских и настолько
оторвался от кровных корней, что уже совершенно охладел ко всем нюансам казахских
интриг, для него ничего незначащий треп за рюмкой водки был предпочтительней
словопрений, волнующих намеками на род, на отары да на то, кто и что везет с базара.
Возможно, повлияла и выпитая водка, разбудившая воспоминания о действительно
бесшабашных загулах, возможно, опасался болезненных упреков старухи за
затянувшуюся гулянку, но как бы там ни было, Ыкан посчитал нужным для себя
удалиться.
Толеген молчал. А зачем выступать? Дога и Тыпан высказали все, что можно и надо было
сказать. На них он ведь и рассчитывал.
Акбала, предоставивший возможность выговориться всем товарищам и внимательно
выслушавший всех ораторов, наконец решил высказаться сам. Он был из тех молодых да
ранних, кто еще отметился на митингах в первые годы революционного переворота,
прослыл организатором, запомнился, о нем говорили: “Ну, дает!” Публиковал свои статьи
в газетах, писал солидные доклады. Слыл авторитетным кадром последнего молодежного
призыва. Вступил в коммунистическую партию не так давно, но уже сам призывал
молодежь стать партийной, искренне желал сделаться настоящим коммунистом, знающий
парень. Завороженные его речью массы вызывали у него неподдельный восторг. Изучал
каждое решение партийного съезда, каждую новую изданную книгу. Особенно ему
нравилось вчитываться в дискуссии Ленина, Троцкого и других знаменитых участников
съездов, выучивал наизусть отдельные сильные фразы, точные слова, и если не цитировал
дословно, то в любом случае – как надо. Бывало, что афоризмы вождей выдавал так, что
складывалось впечатление, что он сам автор этих сентенций. Все вычитанное так и перло
из него, еще поднажать, прослывет просветителем, хотя сам, отойдя от трибуны, вряд ли
был в состоянии повторить, все что на ней наговорил.
И все же, не спешите назвать его легкомысленным болтуном, наоборот, он производил
впечатление сдержанного, умеющего держать себя с достоинством в любой обстановке и
говорящего по существу дела человека. И он верил сам в то, что он высоко образован,
культурен, красноречив. А если случался просчет, если, шагнув невпопад, спотыкался, то
нисколько не смущался, не терзал себя самобичеванием, выстраивал новый план и
находил выход из сложившегося круга неприятностей в светлое будущее.
Акбала скромно представлял себя мессией, идеи и цели которого не могут быть
отвергнуты. А причина, по которой он не торопился высказаться, а предпочитал
выслушать других, заслуживает более подробного объяснения. Она вовсе не заключалась
в том, что он желал действительно разобраться в той ситуации, которая сложилась в
Сартау. И не в том, что он желал выявить в уезде затаившийся вражеский элемент,

ожидая, что кто-то проговорится и выкажет свое истинное лицо. Она заключалась в его
желании найти среди дискутировавших тех, кто подходит для осуществления его
фундаментальных идей. Сильная сторона Акбалы заключалась в том, что он одинаково
хорошо владел и русским, и казахским языками. Заговорив на казахском, он сразу же
подкупил того же Бекболата:
– Да, товарищи! Теперь я выскажу свое мнение, – прикоснулся к губам платочком и, не
поднимая глаз, продолжил: – Случай, который мы сейчас рассматриваем, следует брать не
только в масштабе одной волости, уезда, этот случай характерен для всего Казахстана, –
расправил плечи, сплел и потер пальцы, чуть приподняв голову, покачал ею, уставившись
на живот сидевшего напротив него Тыпана.
– Мы не были готовы к революции. Революция упала на нас, как с неба. Мы пожинаем
плоды, взращенные русским пролетариатом, русскими большевиками, – заявил Акбала и
со значением умолк.
Сотни раз уже произносилась эта фраза, мелькала в газетах, выкрикивалась на митингах, и
все равно это затасканное утверждение Акбала произнес как новое откровение.
– Да, власть сегодня принадлежит батракам, беднякам. Класс наемных рабочих давно уже
одолел класс богачей, взял под свой контроль землю, фабрики, заводы, имущество
богачей… И все же сравним. У русских классовая борьба развернулась уже вовсю, идет не
один год. У нас же классовое размежевание даже не началось. Почему? Или у нас нет
баев, бедняков, мироедов и их жертв? Тишь да гладь, божья благодать? Нет, товарищи! И
у нас грабеж трудового народа, несправедливость, насилие, угнетение так и бросаются в
глаза. Но власть в руках богачей, и они скрывают от нас слезы угнетенных масс. Массы
внутренне страдают, унижены, обездолены… Да, да… богачи не богатеют от наследства.
Они богатеют, высасывая кровь у трудового народа, отнимая у них последнее, жиреют,
эксплуатируя труд людей. И это неприкрытая правда. Примером служит богатство того же
Абена. И это неоспоримо. Да… да… почему наши бедняцкие массы, став классом, не в
состоянии противостоять богачам? Или они не имеют никаких прав? Не понимают своей
выгоды, не понимают, что стоят на краю гибели? Вот нам известны причины. У наших
батраков, бедняков не было таких объединяющих, мобилизирующих, организующих
центров, как заводы и фабрики. Раздавленные, ограбленные бедняки разрозненно
страдают на самом дне. Если точнее сказать, то у нас не было пролетариата, а если и был,
то немногочисленный, теперь же готов появиться, потому что строится своя
промышленность. Горнорабочие были у нас и раньше… Да… да… наши батраки и
бедняки неспособны отличить белое от черного, они были слепы… Да, дети бедняков
стали учиться только в последние годы. Раньше учились только дети баев, аристократов,
волостных… Да, затем у нас есть такой порок, как межродовая вражда. Аксакалы,
всадники, возглавляющие рода, натравливают один род на другой, заставляют бедняков
биться друг с другом… Да, теперь пришло время власти бедняков. И она велит нам
любить бедняков, устраивать их быт, обучать их, устраивать на работу. А надо ли нам
любить бедняков? Надо. Надо ли будить в них классовую солидарность, классовую
ненависть? Надо. А как? Какие у нас есть возможности? Вот в чем суть, – заключил
Акбала, вытащил из кармана папиросы, прикурил, затянулся и продолжил: – По этому
вопросу в губернии есть два решения… Если мыслить масштабней, то можно сказать, что
есть три подхода. Но я не стал бы называть третий подход решением вопроса. Потому что
сторонники такого подхода утверждают, что у нас нет классов, а классовую борьбу
связывают только с русскими, – и бросил острый взгляд на Жоргабека.
Жоргабек с понимающим и одобряющим видом смежил веки.
– Мы, казахские коммунисты, не можем одобрить такой подход… Нам надо самим встать
на путь революции… Да, поэтому есть решения поставленного вопроса. Первое решение
заключается в революционном изъятии всех земельных владений баев, домов, скота,
вплоть до жен, если их несколько, и в дележе между бедняков поровну, с точностью,
возможной лишь на острие ножа. Выравнять имущественное положение богачей и

бедняков. Иначе, если богачи будут по-прежнему распоряжаться пастбищами и водными
источниками, не видать беднякам справедливости, насколько это возможно. Эту политику
осуществляют некоторые русские товарищи, к ним можно причислить таких товарищей,
как направленный в волость из города сапожник Куренбай, а также ряд товарищей из
бездарной молодежи… Что касается второго подхода, то здесь никакая революция
невозможна, бедняки так не избавятся от гнета… – и давай сыпать доводами.
Они были таковы: если сегодня отнять скот у баев, то его захватят форменные грабители,
все изничтожат, как трофей, съедят тут же, а государство не получит никаких доходов, это
повлечет за собой мор, голод, гражданскую войну.
– Опасно, товарищи, пытаться сделать за счет богатых из бедняков богачей, бедняк на
такой дармовщине может дойти до такой степени зависти, что социализм-коммунизм
станет для него пустым звуком, к упорному труду он не привыкнет и ума не прибавится,
не понимая простой вещи, как “расходы-доходы”, все пустит по ветру… Бедняка надо
учить, надо открыть ему глаза, помочь найти ему свое место, суд и власть должны
служить бедняцкому люду. Надо открывать кооперативы, артели, кочующую бедноту
следует привести к оседлости, надо обучить ремеслам! – воскликнул он.
Удовлетворенно оглядев ошарашенную аудиторию, Акбала чуть погодя добавил:
– Мы должны посмотреть на богачей и бедняков с этой точки зрения. Абен не один,
Абенов много. Нам надо бороться с ними, возможно, это будет долгая борьба. Они тоже
обладают возможностями, сил у них много. Умеют найти лазейки. У них агенты и в уезде,
и по всей губернии, откуда нам знать, кто с кем связан пуповиной? Прежде всего мы
должны очистить свои ряды от тех граждан, которыми руководят родовые связи, тут
враждебное влияние. Если сами не будем чисты, ни с чем не справимся, – и замолчал,
теперь окончательно – задул светильник.
Что ни говори, а мощное выступление выдал Акбала. Что мощно, то мощно, однако не
всем товарищам оно понравилось. Особенно не пришелся по вкусу Жоргабеку и Тыпану
лозунг “обострение классовой борьбы”. Они ведь являлись сторонниками того самого
отринутого третьего пути. Прикрывали казахские делишки. А Балташу, действительно
бедняцкому сыну, противны были слова “не отнимать у баев пастбища и скот”. И хотя
внутренне он готов был возразить, но воздержался. Его задело то, что Акбала уже два-три
раза отказывал ему в возможности поспорить, помимо этого его неприятно насторожило
определение “бездарная молодежь”. “Вдруг он и меня к ним припишет, лучше
отмолчаться”, – поостерегся Балташ.
Не успокоился лишь Жоргабек, давай сыпать вопросы про Маркса и капитализм да
строительство социализма в одной стране и что казахам от этого?
Акбала полоснул взглядом Жоргабека, вскинул, выслушав его, брови, и, старательно
скрывая неприязнь, ответил:
– Ваши вопросы требуют глубокого освещения. Я могу ответить на них и сейчас. Но в
этот раз я воздержусь, потому что мы, во-первых, выпили, опьянели в какой-то мере, во-
вторых, не думаю, что возможно в данный момент точно процитировать Маркса и Ленина.
Мы эти вопросы рассмотрим поглубже позже. Впрочем, на них можно ответить и так.
Если смотреть в корень вопроса, то мы никакую иную дорогу, чем ту, которую выбрал
русский пролетариат, не найдем. Мы должны идти за ним, объединившись с ним, а не
устраивать свою какую-то казахскую политику. Нет такой политики! Как и нет своей
отдельной истории. Мы должны заниматься практической работой. Внимание следует
перенести на классовую борьбу, а не делить врагов и друзей по признаку родства. Вы у
нас знакомы с Марксом, отчего же у вас нет революционного настроя? – и притворно
рассмеялся.
– Откуда вам знать, что у нас нет революционного настроя? – ответил вопросом на вопрос
Жоргабек и тоже рассмеялся.
И вопросы Жоргабека, и ответы Акбалы звучали для Бекболата не понятней арабских
фраз из Корана. Бекболату нет дела до капитализма-социализма, ему досадно, что

заболтали, забыли об Абене и Мукаше. Что-то же надо делать с ними! И не понять
джигиту – молодые комиссары только тем и занимались, что решали судьбу бая Абена и
Мукаша. Что же поделать – мыслителем он не был, мыслил по-другому. Сидит Бекболат и
от таких разговоров понять не может, кто он сам и на каком он свете. От нескончаемых
слов у него окончательно окаменела голова, и он пошел подальше.
* * *
Выпавший ночью снег пушист до неправдоподобия. Безветренно, слабый мороз.
Воздух, как стекло. От города, гулко цокая подковами, удаляются два всадника. Следы
копыт словно воронки от взрывов – так разлетается снег! Загляденье! Цок! Цок! У
поджарого гнедого с багровым оттенком – маленькая изящная голова, жилистые, как у
кулана, ноги. Подхвостник укорочен, седло – ладное, стремена приспущены.
Бледнолицый молодой всадник в войлочном плаще вжимает в бока коня колени,
поглаживает круп камчой.
Конь рыжей масти второго всадника без седла. Объезжен, приноравливаясь к гнедому,
держит ровный бег. Всадник вида простецкого, одежда поношена.
Кто из вас летел в седле, как ветер? Скакавший на коне знает: душа несется по небесам ко
всем святым, хоть птиц зубами цапай!
Парень на гнедом сложил камчу и пристально вглядывается в завидневшиеся горные
отроги.
– Уа, с ума сойти! Пороша – как заказали! Ух ты! – древком камчи по голенищу.
– Ничего не скажешь, – согласился его спутник.
– Беркута наловчили?
– Недавно, с неделю-две…
– Сегодня бы и выйти!
– Да что с порошей станет?
– Не думаете о птице…
Заботился о беркутиной страсти Бекболат. Припоздавший в город друг с лошадьми,
Акберген оправдывался: только-только узнали о его больничной лежке. Почаевничали и
сразу в степь, к аулам. И надо же, перед дорогой густо выпал снег!
Бекболат владел беркутом и ястребом. Ловчих птиц своих не видел целый век! Спроси
его, как полагается, при встрече о баранах – он тут же непременно сведет разговор к
пернатым хищникам.
На днях отправился Акберген за зайцами – надо же кормить птиц, а оставшийся без
присмотра беркут, скинув с глаз колпачок, кинулся на ручного лиса и сломал себе два
маховых пера. “Ну надо же, ай!” Впрочем, если пригладить крыло, то как бы и не видно…
Но ведь Бекболат, как всегда, переберет каждое перышко – и маховое, и кроющее на
груди, и рулевое хвоста. Пришлось признаться. Бекболат рассердился.
Акберген – друг душевный Бекболата. Вместе росли. С первых шажков шли след в след
друг за другом.
У Акбергена на плечах старая мать, жена и не души больше, если не считать двух коров и
лошадки. Поститься в священный месяц Рамазан начинает дома, а заканчивает у степного
костра. Оттого как он и беркутчи, и охотник, и певец, да и вообще отличный парень. Ему
Бекболат доверял больше, чем кому-либо, больше, чем родному отцу. А как же иначе,
ведь Акберген был посвящен во все его тайны. Через все прошли вдвоем с мальчишеских
потасовок до первой любви к одной особе, тут и охота, и забавы, и голодали, и хохотали, и
убивались, и выживали.
Лисенка Акберген выследил и поймал в голом ущелье – с версту. Карабкался по отвесной
скале, чуть не так установишь ногу – лети прямо в пасть смерти, но добыл птенца беркута.
Три дня с привязанным лисенком караулил у беркутиного гнезда, три ночи, околевая в
трескучий мороз, спал там же, в расщелине. Боясь простудить вынутого из гнезда птенца,
завернул беркутенка в свою прохудившуюся шубенку. Опасаясь, как бы хитренький
лисенок не добрался до птенца, бежал до зимовки, скользнула нога на камне, и покатился

вниз, сломал себе ключицу. Приручал хищную птицу – вся рука когтями порезана. И
лисенок, и птенец для Бекболата. Все ради него: отвечал за него в бесшабашные годы
юности, тропу вытаптывал по бездорожью, скалился, как волк, крался котом, собакой лез
под юрту, коня его удерживал, как железный кол. Кто еще на такие жертвы способен,
кроме него? Кто такое вынесет?
Вся одежда на Акбергене с плеча Бекболата, и кормился он с его стола, да и лошадь ему
была подарена им же. И женил его Бекболат. Все согласно мечтам Акбергена: вот скоро
женится и сам Бекболат, станет жить отдельным аулом, а он рядом с ним в скромной
юрте, будет взбивать ему кумыс, да и вообще по хозяйству аула друга хлопотать. Что еще
человеку надо?
Если в подлунном мире и существует настоящая мужская дружба, то она та, что связывала
Бекболата и Акбергена. И намертво скрепляла ее одна страсть – охота, без нее, как без
воздуха, жизнь немыслима; все отнимала охота: руку приложить к хозяйству недосуг,
даже для любовных утех минутку было жаль; отец Бекболата так и называл их – “пара
свихнувшихся”. При всем при этом у них были совершенно разные характеры.
Случались обстоятельства, в которых Бекболат вдруг начинал проявлять неуместное
упрямство, или терялся, или впадал в крайнюю раздражительность, Акберген никогда не
терял разума, всегда разряжал нужным словом накалившуюся обстановку, умел, в общем,
найти выход. И в затруднительных ситуациях Бекболат частенько прибегал к советам
Акбергена. Жить бы ему спокойно да ладненько, но вот благодаря другу он все время
попадал во всякие передряги, и Бекболат чувствовал свою вину. Акбергену же в голову не
приходило уклониться от сваливающихся на него из-за Бекболата неприятностей, если я
могу, считал он, выстоять, поднять, исхитриться во имя друга, то так, значит, и должно
быть. Без Акбергена тот же азарт Бекболата уже сто раз сгубил бы его, но не будь
Бекболата, кто тогда сам Акберген? Никто и ничто. Они дополняли друг друга, составляли
одно целое, если это можно сказать о копыте и подкове.
“Где счет, там дружбы нет”, – не раз услышите за дружеским застольем. Не верьте, всему
есть свой счет. И друзей, не ведущих свой счет, мы не встречали. Просто список личной
выгоды и потерь заполняется глубоко под кожей, и о нем не принято говорить. Если
друзья уверяют, что не знают и знать не хотят, кто кому и чем действительно обязан, то,
пожалуй, или оба очень хитры или оба – безнадежные кретины. Нет никакой вечной, ни к
чему не обязывающей мужской дружбы. Потому как нет такого человека, кто готов был
бы напрочь забыть о своих интересах, если мы речь ведем не об упомянутых уже
кретинах.
В городе Бекболат и Акберген только и успели перекинуться парой слов о здоровье да о
житие-бытие родных, с вечера так и не получилось у них в доме у Толегена поговорить по
душам. Вот только сейчас в седлах в степи завязался душевный разговор. О чем же
Бекболат? Конечно же, об Акбилек. Но заговорил прежде все о тех же птицах. И все никак
уразуметь не мог, как же так не уследили за беркутом… Наконец Акберген отрезал:
– Нам что, в те дни до птиц дело было, что ли?
Бекболат немедля согласился:
– Да, сумасшедшие были дни. Словно звезды от нас отвернулись… Вроде снег лег ровно,
а глянь, там следы зайцев нечеткие… Кто бы мог подумать, что такое несчастье свалится
на меня?
– Е, на все воля Бога… Она тоже несчастная, – ответил Акберген, угадывая мысли.
– Что ты имеешь в виду, что значит “несчастная”? Оттого что попала в лапы русских, или
что?.. – спросил, внимательно вглядываясь в лицо друга, Бекболат.
– А как ее назвать по-другому? И так все ясно, люди говорят… Обесчещена.
Бекболат стал злиться и с раздражением заметил:
– Да кому вообще удалось тогда честь-то свою сохранить? Так получилось.
– Е, судьба. Кто бы мог подумать, что не видать ей платка невесты?..
Бекболат усмехнулся, понимая, к чему клонит друг.

– Ты к чему это?
– Да ни к чему, – улыбнулся Акберген.
Понятно: не решился сказать о том, что теперь и речи не может быть о женитьбе на
Акбилек.
– Что у тебя на уме? Мне стыдиться нечего! – недовольно воскликнул Бекболат.
Лицо Акбергена застыло, морозно все-таки… С трудом, но твердо проговорил, еле шевеля
губами:
– И не думал тебя стыдить. Сам знаешь, мне это ни к чему. Просто не знаю, что сказать…
Сам-то что думаешь? Ты прежде чем сердиться, объяснил бы мне, непонятливому… Что
теперь нам делать? Даже представить себе не могла башка моя черная, что такое
возможно на этом белом свете…
После такой тирады сердце Бекболата смягчилось. Обнял друга, хотел даже поцеловать,
чего в жизни никогда не делал, да передумал.
– Прежде – Бог, а затем ты, мой друг, ближе всех ко мне. Никогда ничего от тебя не
утаивал. И сейчас не собираюсь. Кроме тебя мне и посоветоваться не с кем. Думаю я о
ней… Мне бы об отце порасспросить тебя, о матери, а я об Акбилек… и не говорить о ней
не могу, и говорить не рад. Да ты и сам видишь… Ладно, дела обстоят так…
И заговорил, начав чуть ли не с юношеских грез о прекрасной девушке; как, увидев
Акбилек, сражен был наповал… целую поэму сочинил на ходу. А завершил ее так:
– Что случилось, то случилось. Написано, что ли, на моем лбу, что я неудачник? Хотя…
не знаю. Жениться все равно надо. А искать новую невесту, отца отправлять свататься…
целая морока. На все воля божья, как бы там ни было, люди что хотят, то пусть и говорят,
а я сам по себе… хочу на ней жениться, – и, вздохнув, замолк.
Пока Бекболат говорил, Акберген с понимающим видом кивал и поддакивал: “Е, е”, мол,
прав ты во всем. А когда замолчал, то принялся каяться и уверять, что с этой минуты с
ним заодно. Но в отличие от Бекболата говорил не столь пространно и эмоционально, а с
расстановкой. Подчеркнул:
– Если ты так задумал, то что тут сказать против? Друг-то один, как говорят, врагов
много… Вот их-то надо бы нам опасаться, надо нам подумать, все взвесить, где
отмолчаться, что кому сказать, подвести все так, чтобы верно все было… Твоя любовь –
твой закон.
Закон, конечно, крепкое слово, но все равно Бекболат чувствовал, что он должен
оправдываться даже перед самым близким другом:
– Как Бог распорядится… а мне остается ждать. Не моя вина в том, что случилось. Беда
как с неба упала. Кто от такой прикроется? Если говорить начистоту, много ли в той
округе женщин, которых русские солдаты не потискали? Целые армии прошли: белая,
красная, черная… Но что-то я не слышал, чтобы кто-то из них заявлял себя порченой
бабой. И в нетронутом гнезде найдешь расколотое яйцо. Земля и та трескается… А
сегодня все, чем мы дорожили, изуродовано клинком, – показалось, что тут-то он уж
окончательно уложил друга своими аргументами на обе лопатки.
“Честь изуродованного”, – подумал Акберген, но спорить дальше не стал.
– И все же, что скажут люди? А наши дома как на это посмотрят?
– Люди уже сказали, нечего им больше добавить. А у меня лишнего уха нет выслушивать
все, о чем болтают люди… Те, кто своих дочерей и сестренок сами не уберегли, наверное,
рады слышать об Акбилек. Позлорадствуют чуток, ну и пусть им. Ну а те родичи, кто хоть
чуть питает к нам сочувствие, не осудят меня пока. Со стороны же Акбилек тоже
промолчат. И вообще, лучше жениться на Акбилек, чем на Бочке какой-нибудь.
Друзья рассмеялись. Была у них в ауле старая дева – бестолковая, крикливая, кривоногая,
с вздутым животом. Взяли все же ее в жены, радуйся тихо да рожай детей, нет: разговора
не было, чтобы кривоногая не заявляла, что вышла замуж непорочной девицей. Дразнили
эту страшную, как смерть, женщину недоросли Бекболат и Акберген с каким-то
бессмысленным остервенением, донельзя безжалостно.

Оставшийся путь до аула джигиты проговорили только о женщинах. Тема для молодых
мужчин бесконечная. Наших двух героев она неспособна утомить, особенно когда речь у
них зашла о легких в общении особах. Нам же она, признаться, уже скучна. Так что не
станем дальше ее развивать.
Джигиты треплются, гогочут до слез, довольны.
У Бекболата чуть легче стало на сердце.
* * *
Балташ вошел в кабинет.
Накрытый красным полотном стол. Чернильница из серого пятнистого камня, стаканчик
для ручек, подсвечник, скрепки. Оббитое бархатом кресло. Мебель полированная. Стол –
хоть шатер на нем раскрывай. Справа – портрет Ленина, слева – Сталина. На столе
телефон. Протянул руку – электрическая кнопка. Нажал пальчиком, по звонку бежит,
склонив голову, секретарь.
Вот в какой кабинет вошел Балташ.
И кресло, и стол так ладно приставлены, не хуже запряженной коляски: “Садись и жги!”.
Балташ с хлопком установил портфель на стол, разгладил щеки ладонью и, сев в
податливое кресло, откинулся на спинку. Сдвинул пиджачный рукав с пуговичками и
посмотрел на часы. Десятый час. Придвинул к себе лежавшую на левом краю стопочку
бумаг и принялся последовательно стричь по ним пером, как стригут баранов. На одном
листке выносит резолюцию под углом: “Рассмотреть”, на другом: “Проверить”, на
третьем: “Поставить на совещание”, на следующем: “Нет финансирования”, не забывая и
такие решения, как “Заслушать”, “Вернуться к вопросу”. Постучали в дверь.
– Можно?
Просившийся – заведующий финотделом, уездный финансист Штейн. Присел и принялся
водить руками, как фокусник, в которых то появлялись, то исчезали бумаги. Как так
случалось – непонятно, но, не соглашавшийся с ним по всем вопросам, Балташ, в конце
концов, расписывался: “Не возражаю”, а случалось, ставил свою подпись, едва успев
произнести: “А?..”. Балташ по финансовой части не мастак. Ну не доходит до него смысл
странных слов: “бюджет”, “дебит-кредит”, “квартальный план”. Как ответственный
работник он опасался допустить какую-то служебную оплошность, но всегда вылезет
бумажка, в которую она могла прокрасться, а как, каким образом – представить себе не
мог. Однако и оспаривать доводы таких специалистов с фамилией, оканчивающейся на
“…штейн”, он не осмеливался. Ловки. И тут вроде никаких зацепок. Намедни он
попытался проанализировать сам какой-то счет, и так раскладывал и эдак. Сразу в глаза
бросались фальшивые цифры, но Штейн как начал трещать да пересчитывать, что вышло
ровно наоборот, все колонки цифр сошлись, у такого счетовода “дебит-кредит” всегда
сойдется.
Как только Штейн вышел из кабинета, Балташ почесал в затылке и произнес:
– Черт знает, всегда найдут какую-нибудь причину, сволочи, чтоб деньги заполучить.
Начался прием. Одному просителю он неохотно позволял подать руку, перед другим
вставал твердо на каблуках, затем с достоинством садился вновь, кому-то подписывал
бумажку, кому-то отказывал сурово.
В какой-то момент в кабинет заскочил Тыпан и, склонив, как джейран, лоб, обстоятельно
пожал своей холеной мягкой ладонью комиссарову руку с преданной любовью:
– Как здравствуешь? – и осторожно улыбнулся.
Все-таки со вчерашнего вечера тянулась некая неопределенность и с утра принялась его
беспокоить: может быть, под влиянием спиртных паров сказал что-то лишнее, не так
повел себя… Оттого и крутился мелким угодливым бесом. Не преминул на всякий случай
озадачить:
– Сегодня у вас доклад, – и протянул несколько листков бумаги.
В Балташе все рухнуло до прямой кишки. Вы думаете, испугался? Или оттого что сам

знал неважную оценку тому, что наработал? Нет. Он не раз делал доклады без всякого
ущерба для своего кресла, да важные персоны стояли за ним. Просто любой доклад
вызывал в нашем видном служащем должностной трепет. И не знать его заднице покоя,
пока он не выступит, не отстреляется, не отобьется. Сделать доклад на совещании – это, я
вам скажу, не легче, чем пройти по тонкому волосу моста из преисподней в рай.
Балташ велит:
– Подготовьте все материалы в должном порядке.
– Будет исполнено, – кивнул и вышел.
Кажется, дело поставлено на свои рельсы, но преддокладный хаос тревожит нутро
Балташа, вздымается к горлу, просит трибуну. Лицо Балташа суровеет. Таким его и
застал, войдя в кабинет, курносый пучеглазый парень. С ходу:
– Как поживаете, товарищ? – и протянул руку над столом.
Рожа и развязность, с которой была протянута рука этого степного казаха, не понравились
охваченному служебной тревогой комиссару. Балташ, глядя мимо него, произнес:
– М-м-м…
Вошедший оказался Мукашем.
Балташ знал причину появления Мукаша. Каким бы ни был замечательным человеком
проситель, но то, что он проситель, уже не вызывает к нему больших симпатий. К тому же
вчера Акбала ясно дал понять, что с такими, как Мукаш, предстоит еще разбираться и
разбираться. Посему Балташ не предложил ему присесть, но и не выгнал сразу. Мукаш
имел наглость сам подойди к столу и сесть на стул. Балташ чиркнул по нему взглядом.
Грудь Мукаша – колесом, глаза буквально едят начальство: вот я весь, готов к борьбе за
власть Советов. За этим видом последовало закономерное требование:
– Давай, товарищ! Какое решение приняли по мне?
По глазам видно – знал уже, что члены бюро не возрожали против предоставления ему
новой должности.
– Что тебе? Где хочешь служить?
– Как, где служить? Служить можно только на благо народа.
– Хочешь работать среди аульных масс или в городе?
– Для города у меня образования маловато. Правильно будет среди аульного народа.
– А в среде народа кем?
– По нынешним временам каждый желает быть волостным. Мы тоже желаем быть на
такой должности.
– Э-э, значит, хочешь стать волостным?
– А почему мне им не быть, если мне по плечу? Раньше волостными были все баи…
Нынче наша власть, нам и быть волостными, – и заулыбался.
Не нравятся Балташу ни его слова, ни его самоуверенность. Спрашивает:
– Ты с какой целью вступил в партию?
Этот вопрос представился Мукашу явной попыткой отделаться от него. На его лице
обозначилось выражение: “Ты с какой горы свалился, меня проверять?”, но язык помягче
ворочается:
– А какая могла быть цель? Вступили, чтобы защищать бедных и выдвигать их на службу,
отнять скот у богатых и раздать его бедным. Мы – угнетенные. Были и батраками.
Таскали на шее ярмо, горбатились на богатых. Разве не наступил сегодня наш день? – и
выпучил глаза.
Балташ подумал: “А прав был Дога, этой сволочи лишь бы хапнуть, не важно, где и у
кого”. Так уж устроена его природа. Сидит Балташ в своем кресле и взвешивает
ситуацию: то добавит гирьку партийных принципов, то убавит. Что-то не
уравновешивалось, пришлось поразмышлять вслух, вдруг проговорится, сволочь, и сам
решит свою судьбу:
– Если бы партия заранее знала о твоих целях, то на дух тебя бы не подпустила к
массам… Многих ты обидел… – стушуется или нет?

Однако Мукаш, известно, не из пугливых. Дерзко так, вставая, спрашивает:
– Выходит, для меня должности нет?
Балташ предложил:
– Милиционером будешь?
Мукаш покачал головой:
– Не буду.
Каков наглец!
– Не будешь, так пошел отсюда, – и отмахнулся от него рукой.
– Посмотрим! – хлопнул дверью Мукаш.
Вышел, выматерил Балташа, вскочил в седло и направил лошадь к знанию партийного
бюро. В знакомом здании он направился к товарищу Иванову, к худому старому
партийцу. Перед дверью товарища Иванова маялись несколько человек. Мукаш сразу за
ручку двери, но тут его потянул за плечо и сдвинул назад русский с детским личиком: “По
очереди”. Делать нечего, сложил камчу, руки за спину, и, уставившись в стену, принялся
терпеливо ждать. Перед ним какой-то одетый по-татарски учитель. Откуда же учителю
знать, что перед ним стоит будущий волостной! Лезет с вопросом:
– Товарищ, ты с каких мест?
– Чего тебе? – вздернул подбородок Мукаш.
– Просто подумал, если из Торбагатая, то могли бы вернуться вместе. Я там учителем…
Мукаш посчитал лишним отвечать, лишь щелкнул языком о нёбо и отрицательно покачал
головой.
Все-таки учителишка прошел перед ним. Но вот наступила и его очередь. Бодро вошел в
кабинет.
– Мукашка! – воскликнул Иванов и пожал ему руку.
Мукаш, размахивая камчой, принялся, как мог, излагать историю о том, как ему не дали
должность:
– Разве Советская власть, как говорили, не за бедных? Если за бедность, то я и есть самый
бедный из бедных. Да кто больше меня боролся за Советскую власть? А этот что из себя
строит? Чего нос задирает этот Балташ? Что от того, что учился, не имеет права меня так
посылать. Он меня не назначил, найдется такой, кто назначит!
– А он что?
– И слышать не хочет. Какой-то буржуй, видать.
– Как буржуй? – воскликнул Иванов, потянулся за телефонной трубкой и запросил у
коммутатора товарища Балташа.
Мукаш стоит и слушает.
“Какой материал?.. Бросьте, бросьте… знаю… пустые слова… оставь, пожалуйста, так не
годится...”
Слушает, но не понимает, где надо оставить и для чего не годится. И все же по
недовольному выражению лица Иванова, по его жестам видел, что секретарь за него.
Иванов со стуком навесил трубку на телефонный аппарат и произнес:
– Жди. Завтра рассмотрим на совещании. Волостным в Сартау быть тебе.
Мукаш не к месту сказал: “пожалыста”, крепко пожал руку и, опасаясь, что слишком
пережал Иванову косточки кисти, вышел наружу.
На улице он встретил своего давнего знакомого, побывавшего и агентом, и
милиционером, и инструктором. По-русски толкует получше Мукаша, шустрый парень.
Разговорились:
– Поздравляю! Стал волостным!
– Это кто сказал?
– Сартауские ребята говорят.
– Еще нет.
– Ойбай! Если так – знай, есть люди, которые за тебя горой, спрашивают про тебя.
– Кто?

Приятель увлек как-то сразу размякшего Мукаша в больничный двор к Блестящему.
Больничный арестант, давненько дожидавшийся Мукаша, обнял его и принялся
скороговоркой льстить ему да костерить всех его врагов, прежде всего Абена Матайина:
– Ты на меньшее, чем должность волостного, не соглашайся! Что бы там ни было, все
равно мы тебя поставим в Сартау волостным. Ты только врежь по байскому главарю,
этому Абену! Нужен будет толковый совет, так ты не думай – меня спроси! Мы с тобой,
да мы все для тебя!
Блестящий, по причине своей “болезни” не имевший права выходить за пределы
больницы, велел бывшему инструктору: “Прими товарища Мукаша как гостя у себя,
выполняй все, о чем он ни попросит”. Тот отвел Мукаша в дом своего знакомого на
городской окраине, велел сварить мясо для гостя, напоил самогоном и коня не забыл
накормить. Сунута была Мукашу в карман и “мягонькая”, и нашлась для него податливая
бабенка. Мукаш тянет к ней губы. Мукаш доволен, он уже волостной! И давай
бахвалиться и планы строить! Товарищ Иванов у него на побегушках, весь скот бая Абена
перегонит на городские мясные базары – мешками деньги складывать будет, потому что
власть!
На следующий день снова к Иванову.
Иванов совсем не тот, не стал его приветливо, как вчера, величать: “Мукашка!”, и руку не
пожал, а холодно поздоровался и спросил:
– Кем хочешь работать?
Мукаш растерянно повторил свою просьбу.
Иванов покачал головой:
– Агентом станешь?
Мукаш агентом быть не желает. Еще бы, ведь со вчерашнего дня никто его, кроме как
господин-товарищ волостной, не называл.
Иванов сухо то ли прокашлял, то ли сухо произнес:
– Если так, то возвращайся домой. Понадобишься – вызовем.
Мукаш и не помнит, как оказался на улице.
А случилось вот что: Балташ немедля переговорил с Толегеном, тот встретился с Догой и
Тыпаном. Нашли своего человека в ЧеКа и направили одного из топтунов вести
наблюдение за Мукашем. Тот все скрупулезно отразил в отчете: куда ходил Мукаш, с кем
встречался, о чем говорил, у кого гостил, с кем пил, с кем спал. И с утра этот отчет ЧеКа
попал на стол Иванова, и тому было отчего оторопеть. Ни о каком вопросе Мукаша на
бюро партии и речи быть не могло, осталось только согласиться с предложением
проверить прежнюю службу Мукаша. Товарищ Иванов покашлял и подумал: “Черт с ним!
Не стоило лезть в эти их казахские дела”.
Ошарашенный Мукаш поспешил к Блестящему и изложил ему все свои неприятности.
Узнав мнение Иванова, тот не стал, как вчера, суетиться вокруг несостоявшегося
волостного. Только утешил:
– Здесь действует одна родовая банда. Ты пока иди по своим делам, где ты наследил,
прикроем.
Мукаш проболтался в городе еще пару деньков, пытался сунуться то в одну контору, то в
другую – ничего путного из этого не получилось, пришлось несолоно хлебавши
возвращаться восвояси.

жүктеу/скачать 0,51 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: