забудете того, что случилось». Потом, сунув ему что-то за
рукав, он отворил дверь, и смотритель, сам не помня как,
очутился на улице.
Долго стоял он неподвижно, наконец увидел за обшла-
гом своего рукава сверток бумаг; он вынул их и развернул
несколько пяти и десятирублевых смятых ассигнаций. Сле-
зы опять навернулись на глазах его, слезы негодования! Он
сжал бумажки в комок, бросил их наземь, притоптал каблу-
ком, и пошел… Отошед несколько шагов, он остановился,
подумал… и воротился… но ассигнаций уже не было. Хо-
рошо одетый молодой человек, увидя его, подбежал к извоз-
чику, сел поспешно и закричал: «Пошел!..» Смотритель за
ним не погнался. Он решился отправиться домой на свою
станцию, но прежде хотел хоть еще раз увидеть бедную свою
Дуню. Для сего дни через два воротился он к Минскому; но
военный лакей сказал ему сурово, что барин никого не при-
нимает, грудью вытеснил его из передней и хлопнул дверью
ему под нос. Смотритель постоял, постоял – да и пошел.
В этот самый день, вечером, шел он по Литейной, от-
служив молебен у Всех Скорбящих. Вдруг промчались пе-
ред ним щегольские дрожки, и смотритель узнал Минско-
го. Дрожки остановились перед трехэтажным домом, у само-
го подъезда, и гусар вбежал на крыльцо. Счастливая мысль
мелькнула в голове смотрителя. Он воротился и, поравняв-
шись с кучером: «Чья, брат, лошадь? – спросил он, – не Мин-
ского ли?» – «Точно так, – отвечал кучер, – а что тебе?» –
|