Александр Дюма Граф Монте-Кристо Часть первая I. Марсель. Прибытие
жүктеу/скачать 15,74 Mb.
|
dyuma graf-monte-kristo 1 graf-monte-kristo-s-illyustr- vt9wxg 353748
| Они ненавидят меня, значит, боятся.
Но теперь мой отец действительно спасался бегством. После он сказал мне, что гарнизон янинского замка устал от продолжительной службы… Тут Гайде выразительно взглянула на Монте-Кристо, глаза которого с этой минуты не отрывались от ее лица. И она продолжала медленно, как это делают, когда что-нибудь сочиняют или пропускают. – Вы сказали, синьора, – подхватил Альбер, который с величайшим вниманием слушал ее рассказ, – что янинский гарнизон устал от продолжительной службы… – И сговорился с сераскиром Куршидом, которого султан послал, чтобы захватить моего отца. Тогда мой отец, предварительно отправив к султану французского офицера, которому он всецело доверял, решил скрыться в заранее построенной маленькой крепости, которую он называл катафюгион, что означает убежище. – А вы помните имя этого офицера, синьора? – спросил Альбер. Монте-Кристо обменялся с Гайде быстрым, как молния, взглядом; Альбер не заметил этого. – Нет, – сказала она, – я забыла имя; но, может быть, я потом вспомню и тогда скажу вам. Альбер уже собирался назвать имя своего отца, но Монте-Кристо предостерегающе поднял палец; Альбер вспомнил свою клятву и ничего не сказал. – Вот к этому убежищу мы и плыли, – продолжала Гайде. – Украшенный арабесками нижний этаж, террасы которого поднимались над самой водой, и второй этаж, выходящий окнами на озеро, вот и все, что видно было, когда подплывали к этому маленькому дворцу. Но под нижним этажом, входя в глубь острова, тянулось подземелье, огромная пещера. Туда и провели мою мать, меня и наших служанок; там лежали в одной огромной куче шестьдесят тысяч кошельков и двести бочонков; в кошельках было на двадцать пять миллионов золотых монет, а в бочонках тридцать тысяч фунтов пороху. Около этих бочонков встал Селим, о котором я вам уже говорила, любимец моего отца; день и ночь он стоял на страже, держа в руке копье с зажженным фитилем на конце; ему был дан приказ все взорвать – убежище, телохранителей, пашу, женщин и золото – по первому знаку моего отца. Я помню, что наши невольницы, зная об этом ужасном соседстве, молились, стонали и плакали дни и ночи напролет. У меня перед глазами всегда стоит этот молодой воин, бледный, с черными глазами; и, когда ко мне прилетит ангел смерти, я, наверное, узнаю в нем Селима. Не знаю, сколько времени мы провели так; в те дни я еще не имела представления о времени; иногда, очень редко, мой отец звал нас, мать и меня, на террасу дворца; это были радостные часы для меня: в подземелье я видела только стонущие тени и пылающее копье Селима. Мой отец, сидя у большого отверстия, мрачно вглядывался в далекий горизонт, следя за каждой черной точкой, появлявшейся на глади озера; мать, полулежа возле него, клала голову на его плечо, а я играла у его ног и с детским удивлением, от которого все вокруг кажется больше, чем на самом деле, любовалась отрогами Пинда на горизонте, замками Янины, белыми и стройными, встающими из голубых вод озера, массивами темной зелени, которая издали кажется мхом, лишаями на горных утесах, а вблизи оказывается гигантскими пиниями и огромными миртами. Однажды утром мой отец послал за нами; он был довольно спокоен, но бледнее, чем обыкновенно. «Потерпи еще, Василики, сегодня всему наступит конец; сегодня должен прибыть фирман повелителя, и моя судьба будет решена. Если я получу полное прощение, мы с торжеством вернемся в Янину; если вести будут дурные, мы бежим сегодня же ночью». «Но если они не дадут нам бежать?» – сказала моя мать. «Не беспокойся, – сказал, улыбаясь, Али, – Селим со своим пылающим копьем отвечает мне за них. Они очень хотели бы, чтобы я умер, но не с тем, чтобы умереть вместе со мной». Моя мать отвечала лишь вздохами на эти слова утешения, которые отец говорил не от сердца. Она приготовила ему воды со льдом, которую он пил не переставая, потому что со времени бегства его снедала жгучая лихорадка; она надушила его седую бороду и зажгла ему трубку, за вьющимся дымом которой он иногда рассеянно следил целыми часами. Вдруг он сделал такое резкое движение, что я испугалась. Затем, не отводя взгляда от точки, привлекшей его внимание, он велел подать подзорную трубу. Моя мать передала ему трубу; лицо ее стало белее гипсовой колонны, к которой она прислонилась. Я видела, как рука отца задрожала. «Лодка!.. две!.. три!.. – прошептал он, – четыре!..» Я помню, как он встал, схватил ружье и насыпал пороху на полку своих пистолетов. «Василики, – сказал он моей матери, и видно было, как он дрожит, – наступила минута, которая решит нашу участь; через полчаса мы узнаем ответ великого властелина. Спустись с Гайде в подземелье». «Я не хочу покидать вас, – сказала Василики, – если вам суждена смерть, господин мой, я хочу умереть вместе с вами». «Идите туда, где Селим!» – крикнул мой отец. «Прощайте, мой повелитель!» – покорно прошептала моя мать и склонилась, как бы уже встречая смерть. «Уведите Василики», – сказал мой отец своим паликарам. Но я, на минуту забытая, подбежала и протянула к нему руки; он увидел меня, нагнулся и прикоснулся губами к моему лбу. Этот поцелуй был последний, и он поныне горит на моем челе! Спускаясь, мы видели сквозь виноград террасы лодки: они все росли и, еще недавно похожие на черные точки, казались уже птицами, несущимися по воде. Тем временем двадцать паликаров, сидя у ног моего отца, скрытые перилами, следили налитыми кровью глазами за приближением этих судов и держали наготове свои длинные ружья, выложенные перламутром и серебром; по полу было разбросано множество патронов; мой отец то и дело смотрел на часы и тревожно шагал взад и вперед. Вот что осталось в моей памяти, когда я уходила от отца, получив от него последний поцелуй. Мы с матерью спустились в подземелье. Селим по-прежнему стоял на своем посту; он печально улыбнулся нам. Мы принесли с другого конца пещеры подушки и сели около Селима; когда грозит большая опасность, стремишься быть ближе к преданному сердцу, а я, хоть была совсем маленькая, я чувствовала, что над нами нависло большое несчастье… Альбер часто слышал – не от своего отца, который никогда об этом не говорил, но от посторонних – о последних минутах янинского визиря, читал много рассказов о его смерти. Но эта повесть, ожившая во взоре и голосе Гайде, эта взволнованная и скорбная элегия потрясла его невыразимым очарованием и ужасом. Гайде, вся во власти ужасных воспоминаний, на миг замолкла; голова ее, как цветок, склоняющийся пред бурей, поникла на руку, а затуманенные глаза, казалось, еще видели на горизонте зеленеющий Пинд и голубые воды янинского озера, волшебное зеркало, в котором отражалась нарисованная ею мрачная картина. Монте-Кристо смотрел на нее с выражением бесконечного участия и жалости. – Продолжай, дитя мое, – сказал он по-гречески. Гайде подняла голову, словно голос Монте-Кристо пробудил ее от сна, и продолжала: – Было четыре часа, но, хотя снаружи был ясный, сияющий день, в подземелье стоял густой мрак. В пещере была только одна светящаяся точка, подобная одинокой звездочке, дрожащей в глубине черного неба: факел Селима. Моя мать молилась: она была христианка. Селим время от времени повторял священные слова: «Велик аллах!» Все же мать еще сохраняла некоторую надежду. Спускаясь в подземелье, она, как ей показалось, узнала того француза, который был послан в Константинополь и которому мой отец всецело доверял, так как знал, что воины французского султана обычно благородные и великодушные люди. Она подошла поближе к лестнице и прислушалась. «Они приближаются, – сказала она, – ах, только бы они несли мир и жизнь!» «Чего ты боишься, Василики? – ответил Селим мягко, ласково и в то же время гордо. – Если они не принесут мира, мы подарим им смерть». Он оправлял пламя на своем копье, и это движение делало его похожим на Диониса древнего Крита. Но я, маленькая и глупая, боялась этого мужества, которое мне казалось жестоким и безумным, страшилась этой ужасной смерти в воздухе и пламени. Моя мать испытывала то же самое, и я чувствовала, как она дрожит. «Боже мой, мамочка, – воскликнула я, – неужели мы сейчас умрем?» И, услышав мои слова, невольницы начали еще громче стонать и молиться. «Сохрани тебя бог, дитя, – сказала мне Василики, – дожить до такого дня, когда ты сама пожелаешь смерти, которой страшишься сегодня». Потом она едва слышно спросила Селима: «Какой приказ дал тебе господин?» «Если он пошлет мне свой кинжал – значит, султан отказывает ему в прощении, и я все взрываю, если он пришлет свое кольцо – значит, султан прощает его, и я сдаю пороховой погреб». «Друг, – сказала моя мать, – если господин пришлет кинжал, не дай нам умереть такой ужасной смертью; мы подставим тебе горло, убей нас этим самым кинжалом». «Да, Василики», – спокойно ответил Селим. Вдруг до нас долетели громкие голоса; мы прислушались; это были крики радости. Наши паликары выкрикивали имя француза, посланного в Константинополь; было ясно, что он привез ответ великого властелина и что этот ответ благоприятен. – И вы все-таки не помните этого имени? – сказал Морсер, готовый оживить его в памяти рассказчицы. Монте-Кристо сделал ему знак. – Я не помню, – отвечала Гайде. – Шум все усиливался; раздались приближающиеся шаги: кто-то спускался в подземелье. Селим держал копье наготове. Вскоре какая-то тень появилась в голубоватом сумраке, который создавали у входа в подземелье слабые отблески дневного света. «Кто ты? – крикнул Селим. – Но кто бы ты ни был, ни шагу дальше!» «Слава султану! – ответила тень. – Визирь Али получил полное помилование: ему не только дарована жизнь, но возвращены все его сокровища и все имущество». Моя мать радостно вскрикнула и прижала меня к своему сердцу. «Постой! – сказал ей Селим, видя, что она уже бросилась к выходу. – Ты же знаешь, я должен получить кольцо». «Это правда», – сказала моя мать; и она упала на колени и подняла меня к небу, словно моля бога за меня, она хотела, чтобы я была ближе к нему. И снова Гайде умолкла, охваченная таким волнением, что на ее бледном лбу выступили капли пота, а задыхающийся голос, казалось, не мог вырваться из пересохшего горла. Монте-Кристо налил в стакан немного ледяной воды и, подавая ей, сказал ласково, но все же с повелительной ноткой в голосе: – Будь мужественна, дитя мое! Гайде вытерла глаза и лоб и продолжала: – Тем временем наши глаза, привыкшие к темноте, узнали посланца паши; это был наш друг. Селим тоже узнал его, но храбрый юноша не забыл приказ: повиноваться. «От чьего имени пришел ты?» – спросил он. «Я пришел от имени нашего господина, Али-Тебелина». «Если ты пришел от имени Али, тебе должно быть известно, что ты должен передать мне». «Да, – отвечал посланец, – я и принес тебе его кольцо». И он поднял руку над головой; но он стоял слишком далеко, и было недостаточно светло, чтобы Селим с того места, где мы стояли, мог различить и узнать предмет, который тот ему показывал. «Я не вижу, что у тебя в руке», – сказал Селим. «Подойди, – сказал посланный, – или я подойду к тебе». «Ни то, ни другое, – отвечал молодой воин, – положи то, что ты мне показываешь, там, где ты стоишь, чтобы на него упал луч света, и отойди подальше, пока я не посмотрю на него». «Хорошо», – сказал посланный. И он отошел, положив на указанное ему место то, что держал в руке. Наши сердца трепетали; нам казалось, что это действительно кольцо. Но было ли это кольцо моего отца? Селим, не выпуская из рук зажженный факел, подошел, наклонился, озаренный лучом света, и поднял кольцо с земли. «Кольцо господина, – сказал он, целуя его, – хорошо!» И повернув факел к земле, он наступил на него ногой и погасил. Посланец испустил крик радости и хлопнул в ладоши. По этому сигналу вбежали четыре воина сераскира Куршида, и Селим упал, пронзенный пятью кинжалами. Тогда, опьяненные своим преступлением, хотя еще бледные от страха, они ринулись в подземелье, разыскивая, нет ли где огня, и хватаясь за мешки с золотом. Тем временем мать схватила меня на руки и, легкая и проворная, побежала по известным только нам переходам к потайной лестнице, ведшей в верхнюю часть убежища, где царила страшная суматоха. Залы были полны чодоарами Куршида – нашими врагами. В ту секунду, когда моя мать уже собиралась распахнуть дверь, прогремел грозный голос паши. Моя мать припала лицом к щели между досками; перед моими глазами случайно оказалось отверстие, и я заглянула в него. «Что нужно вам?» – говорил мой отец людям, которые держали бумагу с золотыми буквами. «Мы хотим сообщить тебе волю его величества, – сказал один из них. – Ты видишь этот фирман?» «Да, вижу», – сказал мой отец. «Так прочти, он требует твоей головы». Мой отец ответил раскатами хохота, более страшного, чем всякая угроза. Он все еще смеялся, спуская курки двух своих пистолетов. Грянули два выстрела, и два человека упали мертвыми. Паликары, лежавшие ничком вокруг моего отца, вскочили и открыли огонь; комната наполнилась грохотом, пламенем и дымом. В тот же миг и с другой стороны началась пальба, и пули начали пробивать доски рядом с нами. О, как прекрасен, как величествен был визирь Али-Тебелин, мой отец, среди пуль, с кривой саблей в руке, с лицом, почерневшим от пороха! Как перед ним бежали враги! «Селим! Селим! – кричал он. – Хранитель огня, исполни свой долг!» «Селим мертв, – ответил чей-то голос, как будто исходивший со дна убежища, – а ты, господин мой Али, ты погиб!» В тот же миг раздался глухой залп, и пол вокруг моего отца разлетелся на куски. Чодоары стреляли сквозь пол. Три или четыре паликара упали, сраженные пулями снизу, и тела их были изрешечены пулями. Мой отец зарычал, вцепился пальцами в пробоины от пуль и вырвал из пола целую доску. Но тут из этого отверстия грянуло двадцать выстрелов, и огонь, вырываясь, словно из кратера вулкана, охватил обивку стен и пожрал ее. Среди этого ужасающего шума, среди этих страшных криков два самых громких выстрела, два самых раздирающих крика заставили меня похолодеть от ужаса. Эти два выстрела смертельно ранили моего отца, и это он дважды закричал так страшно. И все же он остался стоять, схватившись за окно. Моя мать изо всех сил дергала дверь, чтобы вбежать и умереть вместе с ним, но дверь была заперта изнутри. Вокруг него корчились в предсмертных судорогах паликары; двое или трое из них, не раненые или раненные легко, выскочили в окна. И в это время треснул весь пол, разбиваемый ударами снизу. Мой отец упал на одно колено; в тот же миг протянулось двадцать рук, вооруженных саблями, пистолетами, кинжалами, двадцать ударов обрушились зараз на одного человека, и мой отец исчез в огненном вихре, зажженном этими рычащими дьяволами, словно ад разверзся у него под ногами. Я почувствовала, что падаю на землю: моя мать потеряла сознание. Гайде со стоном уронила руки на колени и взглянула на графа, словно спрашивая, доволен ли он ее послушанием. Граф встал, подошел к ней, взял ее за руку и сказал по-гречески: – Отдохни, милая, и воспрянь духом. Помни, что есть бог, карающий предателей. – Какая ужасная история, граф, – сказал Альбер, сильно напуганный бледностью Гайде, – я очень упрекаю себя за свое жестокое любопытство. – Ничего, – ответил Монте-Кристо и, положив руку на опущенную голову девушки, добавил: – У Гайде мужественное сердце, и, рассказывая о своих несчастьях, она иногда находила в этом облегчение. – Это оттого, повелитель, что мои несчастья напоминают мне о твоих благодеяниях, – живо сказала Гайде. Альбер взглянул на нее с любопытством: она еще ничего не сказала о том, что ему больше всего хотелось узнать: каким образом она стала невольницей графа. В глазах графа и в глазах Альбера Гайде прочла одно и то же желание. Она продолжала: – Когда мать моя пришла в себя, мы очутились перед сераскиром. «Убейте меня, – сказала она, – но пощадите честь вдовы Али». «Обращайся не ко мне», – сказал Куршид. «А к кому же?» «К твоему новому господину». «Кто же это?» «Вот он». – И Куршид указал нам на одного из тех, кто более всего способствовал гибели моего отца, – продолжала Гайде, гневно сверкнув глазами. – Таким образом, – спросил Альбер, – вы стали собственностью этого человека? – Нет, – ответила Гайде, – он не посмел оставить нас у себя, он продал нас работорговцам, направлявшимся в Константинополь. Мы прошли всю Грецию и прибыли полумертвые к воротам императорского дворца. Перед дворцом собралась толпа любопытных; она расступилась, давая нам дорогу. Моя мать посмотрела в том направлении, куда были устремлены все взгляды, и вдруг вскрикнула и упала, указывая мне рукой на голову, торчавшую на копье над воротами. Под этой головой были написаны следующие слова: «Вот голова Али-Тебелина, янинского паши». Плача, пыталась я поднять мою мать; она была мертва! Меня отвели на базар; меня купил богатый армянин. Он воспитал меня, дал мне учителей, а когда мне минуло тринадцать лет, продал меня султану Махмуду. – У которого, – сказал Монте-Кристо, – я откупил ее, как уже говорил вам, Альбер, за такой же изумруд, как тот, в котором я держу лепешки гашиша. – О, ты добр, ты велик, мой господин, – сказала Гайде, целуя руки Монте-Кристо, – и я счастлива, что принадлежу тебе! Альбер был ошеломлен всем, что он услышал. – Допивайте же свой кофе, – сказал ему граф, – рассказ окончен. жүктеу/скачать 15,74 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|