История русской литературы XIX века. Часть 1: 1795-1830 годы

Искусство остается искусством лишь в том случае, если оно отказывается от презренной 
пользы – наставлять, поучать, когда оно творится не ради корысти, а ради самого искусства. 
Тут Пушкин передал свое творческое самоощущение, известное нам по другим его 
произведениям. Однако, думая и поступая так, художник вовсе не презирает простых 
смертных, погруженных в житейскую позу, или избегает изображения картин «низкой 
жизни». Для художника «низкая» жизнь – часть всего бытия, и он принадлежит ей (Моцарт 
играет со своим сыном, слушает игру слепого скрипача). Избранность не возвышает 
художника над другими людьми, а отличает от них. Художник подчиняется своему 
избранию, которое обязывает его оставить «нужды низкой жизни», презреть ее «пользу», ее 
корысть, ее выгоды. В таком отношении к искусству Моцарт и Сальери сходны. 
Расходятся композиторы в другом. Моцарт не ждет от своих занятий музыкой ни 
наград, ни славы, но они приходят сами. Сальери жаждет «презренной пользы» – славы, 
благодарности толпы. Он добивается их «в награду Любви горящей, самоотверженья, 
Трудов, усердия, молений…». Но как бы Сальери ни стремился стать «жрецом», в глубине 
души он ощущает себя все-таки не среди избранных, а среди «чад праха». Моцарта он 
воспринимает как «бога», как «херувима», посланца небес, который «занес нам песен 
райских». Чтобы добиться в искусстве музыки «степени высокой», Сальери, в отличие от 
Моцарта, отделил себя от живой жизни («Отверг я рано праздные забавы; Науки, чуждые 
музыки, были Постылы мне; упрямо и надменно От них отрекся я и предался одной 
музыке»). Отлучив и свою музыку от жизни, Сальери разрушил гармонию бытия. В его уме 
рухнул мировой порядок, подорвано убеждение в его высшей, божественной 
справедливости. Между музыкой и жизнью уже нет равновесия, нет гармонии. Если 
мироощущение Моцарта религиозно, то мироощущение Сальери демонично: правды нет 
нигде – ни на земле, ни на небе. Если для Моцарта жизнь и музыка – два созвучия бытия, 
обеспеченные соразмерностью счастья и горя, радости и грусти, веселья и печали, то 
Сальери к одному из этих созвучий глух. 
С рокового осознания крушения идеи справедливости и благости божественного 
миропорядка в уме и в душе Сальери начинается трагедия. Чувствуя и остро переживая 
гармонию в музыке, Сальери потерял дар слышать гармонию бытия. Отсюда проистекает 
демонический бунт Сальери против миропорядка. Сальери словно бы отпал от мира. Он 
любит одиночество. Пушкин изображает его то мальчиком в церкви, то в «безмолвной 
келье», то наедине. Рисуя духовный облик Сальери, Пушкин вводит образы смерти («Звуки 
умертвив, Музыку я разъял, как труп»; «Я жег мой труд и холодно смотрел, Как мысль моя и 
звуки, мной рожденны, Пылая, с легким дымом исчезали»; «Как жажда смерти мучила 
меня..»). Даже занятия Сальери музыкой наполнены холодом, умерщвляющим 
чувствительность, бездушным ремеслом, доведенным до автоматизма («перстам Придал 
послушную, сухую беглость И верность уху»). 
В отличие от Моцарта Сальери презирает «низкую жизнь» и жизнь вообще. «Мало 
жизнь люблю», – признается он. Обособив себя от жизни, Сальери принес себя в жертву 
искусству, сотворив кумира, которому стал поклоняться. Но самоотверженность Сальери 
превратила его в «аскета», лишила полноты живых ощущений. У Сальери нет того 
разнообразия настроений, какие испытывает Моцарт. В его переживаниях преобладает один 
тон – подчеркнуто суровая серьезность. Музыка становится для Сальери подвигом 
священнодействия. Он «жрец» не в переносном, а в прямом смысле. И, как «жрец», 
совершает таинство. Тем самым он возносится над людьми непосвященными. Дар музыканта 
не столько отличает Сальери от людей, сколько в противовес Моцарту возвышает над ними, 
позволяя композитору встать вне обычной жизни, вне общечеловеческой морали. Дурное 
исполнение скрипача, которое вызывает у Моцарта смех, но никак не презрение к человеку, 
Сальери воспринимает как оскорбление искусства и лично ему нанесенную обиду. 
Поскольку отношение Сальери к искусству серьезное, жреческое, аскетическое, не 
терпящее легкости, веселости, непринужденности, а у Моцарта, напротив, беспечное, то 
Моцарт кажется Сальери загадкой природы, несправедливостью неба, воплощением 

«божественной ошибки». Гениальный дар дан Моцарту не в награду за труды, за отказ от 
«праздных забав», а просто так, ни за что, случайно. Пушкин передал Моцарту часть своей 
души и ощущение себя как художника. В своих произведениях он постоянно называл себя 
беспечным и праздным певцом. Моцарт для Пушкина – идеальный образ художника-творца, 
не имеющий аналогий с образами художников, созданными мировой литературой и в 
известной мере порывающий с типичными представлениями (например, гениального 
безумца и пр.). Моцарт у Пушкина – избранник, отмеченный судьбой, осененный свыше. Его 
праздность и беспечность подчеркивают и оттеняют избранность: он создает свои 
музыкальные шедевры как бы мимоходом, без видимого труда и напряжения. И вместе с тем 
эти черты – гениальность и беспечность – образуют логически необъяснимый контраст. 
Беспечность – не признак гениальности, а гениальность необязательно беспечна. Пушкин 
намеренно усилил противоречивость Моцарта-человека и Моцарта-композитора. Он придал 
этой противоречивости целостность и единство, исключив связь между гениальностью и 
трудом. Он лишь намекнул, что Моцарта «тревожат» музыкальные идеи. 
Неутомимым и самоотверженным тружеником Пушкин вывел Сальери. Гениальность – 
не следствие труда и не награда за труд. Ни любовь к искусству, ни усердие не сообщают 
художнику гениальности, если он не наделен ею свыше. Различие между Моцартом и 
Сальери в том, что Моцарт «избран», а труженик Сальери нет. Сальери, однако, не может 
смириться не с гениальностью Моцарта, а с тем, что гений достался даром ничтожному, по 
его мнению, человеку, принадлежащему своим образом жизни скорее к презираемой им 
толпе, чем к «жрецам» искусства. Моцарт-человек с его легкостью, беспечностью, 
праздностью и вызывающе несерьезным отношением к искусству недостоин Моцарта-
композитора («Ты, Моцарт, недостоин сам себя»). Его поведение унижает искусство, 
«служенье муз», оскорбляет талант и величие творческого подвига. Такого наглого вызова 
своим убеждениям Сальери никогда не встречал раньше – ни в Глюке, ни в Гайдне, ни в 
Пиччини. Он не завидовал им. Он и теперь завидует не гениальности Моцарта-композитора, 
а тому, что гениальность вселилась в человека, этой гениальности недостойного. 
Так рождается в Сальери мысль о несправедливости миропорядка, сотворенного Богом 
(«О небо! Где ж правота, когда священный дар, Когда бессмертный гений <…> озаряет 
голову безумца, гуляки праздного?..»). И Сальери не только от себя, но и от лица всех 
жрецов музыки, служителей искусства налагает на себя священный долг восстановить 
справедливость. Моцарт своим образом жизни демонстрирует связь земли и неба, где 
случайность гения непредсказуема и произвольна. Сальери хочет разорвать эту связь, 
отделить небо от земли, устранить их равновесное единство. По его мнению, земля 
предназначена для презренной толпы, а к небу устремлены лишь жрецы искусства. Моцарт, в 
глазах Сальери, – свидетельство того, что небо перестало отличаться от земли, и Сальери 
претендует на роль Бога, чтобы вновь восстановился миропорядок, нарушенный самим 
явлением Моцарта. Именно в этом Сальери видит свою избранность («Я избран, чтоб его 
остановить»). 
Избранность Моцарта – искусство, гармония, «единое прекрасное». Избранность 
Сальери – убийство ради искусства. Так одинаковые в устах Моцарта и Сальери слова – 
«избранник», «жрец» – получают разное значение. Сальери, как выясняется в трагедии, 
избран для другого «ремесла». Чтобы оправдать убийство, Сальери отделяет Моцарта-
человека от Моцарта-композитора, «гуляку праздного» от его вдохновенной музыки. Он 
ставит перед собой неразрешимую задачу – «очистить» гений Моцарта от беспечного 
баловня судьбы, спасти музыку, убив ее творца. Но так как Сальери понимает, что, отравив 
Моцарта, он убьет и его гений, то ему нужны веские доводы, подкрепленные высокими 
соображениями о служении музам. «Что пользы, Если Моцарт будет жив И новой высоты 
еще достигнет. Подымет ли он тем искусство?» – спрашивает Сальери и отвечает: «Нет…». 
Он жертвует Моцартом ради искусства. 
Сальери в свое оправдание ссылается на легенду о Микеланджело Буонаротти, 
согласно которой «создатель Ватикана» якобы не просто убил живого человека, а распял его, 

дабы достовернее изобразить страдания и муки Христа. По мысли Сальери, Микеланджело 
совершил злодейство ради искусства, ради его совершенства, имея в виду его пользу. Но 
искусство не нуждается в жертвоприношениях. Оно требует от художника творческой 
самоотдачи, а не физического уничтожения. Сальери совершает худшую из логических 
ошибок, ставшую следствием его идолопоклонства. Он полагает, что искусство выше жизни 
человека. Убийство Моцарта обставляется им как ритуальное действо. Сальери настаивает 
на том, что гений и злодейство совместимы. Эта полная духовного яда мысль встречает 
решительное несогласие Моцарта. В сцене отравления в стакан Моцарта и у него на глазах 
Сальери бросает яд, но Моцарт не замечает жеста Сальери. Здесь видно, что Пушкину важна 
не достоверность ситуации, не правда факта, а духовная истина и психологическая правда. 
Реальный, вещественный яд символизирует «яд мысли». Моцарт, выпивая отравленное вино, 
принимает интеллектуальный вызов, убежденный в своей нравственной правоте. 
Психологическая правда тут в том, что Моцарт ценой своей гибели оспаривает 
кощунственную мысль Сальери и навечно утверждает дорогую для него истину. И Сальери 
все-таки приходится считаться с тем, что по его вине гибнет гений. Это сознание для 
Сальери трагично. 
Замаскированное оправданиями отравление Моцарта получает точное и прямое 
название – злодейство. Причем это слово принадлежит Моцарту, но прозвучало как бы 
«оттуда», из потустороннего мира, потому что композитор был уже мертв. Это слово, в 
отличие от слова Сальери («Неправда»), которое трижды опровергнуто Пушкиным, не может 
быть подвергнуто сомнению. 
Несовместимость гения и злодейства проявляется не только на уровне идей, но и на 
уровне психологических реакций героя и его антагониста. Психологическая 
несовместимость легкой, солнечной, жизнелюбивой натуры Моцарта и жесткой, тяжелой, 
источающей смерть натуры Сальери разрешается в жутких и трагически неразрешимых по 
своему смыслу парадоксальных ситуациях: яд, несущий гибель, оказывается «заветным 
даром любви» и переходит «в чашу дружбы». Моцарт причащается к отравленному вину со 
словами: «За твое здоровье, друг…». Доверчивый и дружелюбно настроенный Моцарт не 
знает, откуда веет на него дыханием смерти, но чувствует ее присутствие. Сначала смерть в 
образе «черного человека» приходит издалека, затем неотвязно преследует композитора и, 
наконец, подступает совсем близко («Мне кажется, он с нами сам-третей Сидит…»). Но 
внезапно, когда все доводы в пользу гибели Моцарта уже приведены, когда акт злодеяния 
совершен, Сальери повержен открывшейся ему истиной: он злодей. И эту правду нельзя 
отменить. 

жүктеу/скачать 2,98 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: