Почему Европа враждебна России?

Таковы были в недавнее время итальянцы; таковы до сих пор греки, сербы и даже русские, от которых 
отделены три или четыре миллиона их галицийских и угорских единоплеменников. <...> Эти племена имеют, 
без сомнения, право на ту же степень личной, гражданской и общественной свободы, как господствующая 
историческая народность, но не на политическую самостоятельность; ибо, не имея ее в сознании, они и 
потребности в ней не чувствуют и даже чувствовать не могут. <...> Тут нет, следовательно, ни национального 
убийства, ни национального увечья, а потому нет и завоевания. Оно даже невозможно в отношении к таким 
племенам. ... ибо они и сопротивления не оказывают, если при этом не нарушаются их личные, 
имущественные и другие гражданские права.... 
После этого небольшого отступления, необходимого для уяснения понятия о завоевании, начнем наш обзор с 
северо-западного угла Русского государства, с Финляндии <...> Финское племя, населяющее Финляндию, 
подобно всем прочим финским племенам, рассеянным по пространству России, никогда не жило историческою 
жизнью. Коль скоро нет нарушения народной самостоятельности, то политические соображения относительно 
географической округленности, стратегической безопасности границ и т. п., сами по себе еще не могущие 
оправдать присоединения какой-либо страны, получают свое законное применение. Россия вела войну с Шве-
цией, которая с самого Ништадтского мира не могла привыкнуть к мысли об уступке того, что по всем правам 
принадлежало России, и искала всякого, по ее мнению, удобного случая возобновить эту войну и возвратить 
свои прежние завоевания. Россия победила и приобрела право на вознаграждение денежное, земельное или 
другое, лишь бы оно не простиралось на часть самой Швеции; ибо национальная территория не отчуждаема, и 
никакие договоры не могут освятить в сознании народа такого отчу-ждения, пока отчужденная часть не 
потеряет своего национального характера. ... Присоединением Финляндии от Швеции к России ничьи 
существенные права не были нарушены; выгоды самой Финляндии, то есть финского народа, ее населяющего, 
более, чем выгоды России, требовали перемены владычества. Государство, столь могучее, как Россия, могло 
» значительной мере отказаться от извлечения выгод из приобретенной страны; народность, столь могучая, 
как русская, могла, без вреда для себя, предоставить финской народности полную этнографическую само 
стоятельность. Русское государство и русская народность могли довольствоваться малым; им было 
достаточно иметь в северо-западном углу своей территории нейтральную страну и доброжелательную 
народность вместо неприятельского передового поста и господства враждебных шведов. Государство и 
народность русская могли обойтись без полного слияния с собою страны и народности финской, к чему, 
конечно, по необходи мости должна была стремиться слабая Швеция, в отношении которой Финляндия 
составляла три четверти ее собственного пространства и половину ее населения. И действительно, только со 
времени присоединения Финляндии к России начала пробуждаться финская народность и достигла наконец 
того, что за языком ее могла быть признана равноправность со шведским в отношении университетского 
образования, администрации и даже прений в сейме. <...> Псков и Новгород, стоявшие на страже земли 
русской в тяжелую татарскую годину, не переставали протестовать с оружием в руках. Когда же Москва 
соединила в себе Русь, она сочла своим первым долгом уничтожить рыцарское гнездо и возвратить России ее 
достояние. Первое удалось на первых же порах, но сама страна перешла в руки Польши и Швеции, и борьба 
за нее соединилась с борьбою за прочие области, отторгнутые этими государствами от России. Но это только 
еще одна сторона дела; самое присоединение Прибалтийского края совершилось даже не вопреки желанию 
пришлого дворянства, а по его же просьбам и наущениям, при стараниях и помощи его представителя, героя 
Пат-куля. Можно утверждать, что для самого народа, коренного обладателя страны, эстов и латышей, Россия 
хотя и сделала уже кое-что, однако ж далеко не все, чего могли они от нее ожидать; но, конечно, не за это 
упрекает ее Европа, не в этом видит она ту черту, по которой в ее глазах присоединение Прибалтийского края 
имеет ненавистный завоевательный характер. Совершенно напротив, в том немногом, что сделано (или, 
лучше сказать, в том, чего она опасается со стороны России) для истинного освобождения народа и страны, 
она и видит собственно русскую узурпацию, оскорбление германской и вообще европейской цивилизации. 
<...> 
В Северо-Западном крае есть небольшая землица, именно Белостоцкая область, на которой не лишним 
будет несколько остановиться. Эта область, вместе с северною частью нынешнего Царства Польского, 
Познанским герцогством и Западной Пруссией, досталась при разделе Польши на долю Пруссии. В седьмом 
году, по Тильзитскому миру, она отошла к России Сколько возгласов по этому случаю в немецких сочинениях о 
вероломстве России, постыдно согласившейся принять участие в разграблении бывшей своей несчастной 
союзницы! Стоит только бросить взгляд на карту, чтоб убедиться в недобросовестности такого обвинения. <...> 
Не может ли, однако, самое Царство Польское называться завоеванием России. ... Этот вопрос заслуживает 
рассмотрения, потому что в суждениях и действиях Европы по отношению к нему проявляется так же — если 
еще не более, чем в Восточном вопросе сравнительно с шлезвиг-голштейнским, та двойственность меры и та 
фальшивость весов, которыми она отмеривает и отвешивает России и другим государствам. 
Раздел Польши считается во мнении Европы величайшим преступлением против народного права, 
совершенным в новейшие времена, и вся тяжесть его взваливается на Россию. И это мнение не газетных 
крикунов, не толпы, а мнение большинства передовых людей Европы. В чем же, однако, вина России? 
Западная ее половина во время татарского господства была покорена Литвой, вскоре обрусевшей; затем 
через посредство Литвы — сначала случайно (по брачному союзу ), а потом насильственно (Люблинской 
унией) — присоединена к Польше. Восточная Русь никогда не мирилась с таким положением дел. Об этом 
свидетельствует непрерывный ряд войн, перевес в которых сначала принадлежал большею частью Польше, а 
со времени Хмельницкого и воссоединения Малороссии окончательно перешел к России. При Алексее 
Михайловиче Россия не имела еще счастья принадлежать к политической системе европейских государств, и 
потому у ней были развязаны руки, и она была единственным судьей в своих делах. В то время произошел 
первый раздел Польши. Россия, никого не спрашиваясь, взяла из своего, что могла.— Малороссию по левую 
сторону Днепра, Киев и Смоленск, взяла бы и больше, если бы надежды на польскую корону не обманули царя 
и не заставили упустить благоприятное время. Раздел Польши, насколько в нем участвовала Россия, мог бы 
совершиться уже тогда,— с лишком за сто лет ранее, чем он действительно совершился,— и, конечно, с 

огромною для России пользою, ибо тогда не бродили еще гуманитарные идеи в русских головах; и край был 
бы закреплен за православием и русской народностью прежде, чем успели бы явиться на пагубу русскому 
делу Чарторыйские с их многочисленными последователями и сторонниками, процветающими под разными 
образами и видами даже до сего дня, Как бы то ни было, дело не было окончено, а едва только начато при 
Алексее; и раз упущенное благоприятное время возвратилось не ранее, как через сто лет, при Екатерине II. Но 
почему же то, что было законно в половине XVII века, становится незаконным к концу XVIII? Самый повод к 
войне при Алексее одинаков — все то же утеснение православного населения, взывавшего о помощи к родной 
России. И если справедливо было возвратить Смоленск и Киев, то почему же было несправедливо возвратить 
не только Вильну, Подолию, Полоцк, Минск, но даже Галич, который, к несчастию, вовсе не был возвращен? А 
ведь в этом единственно и состоял раздел Польши, насколько в нем участвовала Россия! Форма была, 
правда, иная. В эти сто лет Россия имела счастие вступить в политическую систему европейских государств, и 
руки ее были связаны. Свое ли, не свое ли родовое достояние ты возвращаешь, как бы говорили ей соседи, 
нам все равно; только ты усиливаешься, и нам надобно усилиться на столько же. Положение было таково, что 
Россия не имела возможности возвратить по праву ей принадлежащего, не допуская в то же время Австрию и 
Пруссию завладеть собственно Польшею и даже частью Россией — Галичем, на что ни та, ни другая, конечно, 
не имели ни малейшего права. Первоначальная мысль о таком разделе принадлежит, как известно, Фридриху; 
и в уничтожении настоящей Польши, в ее законных пределах, Россия не имела никакой выгоды. Совершенно 
напротив, Россия, несомненно, сохранила бы свое влияние на Польшу и по отделении от нее русских 
областей, тем более, что в ней одной могла бы Польша надеяться найти опору против своих немецких 
соседей, которым (особенно Пруссии) было весьма желательно, даже существенно необходимо, получить 
некоторые части собственной Польши. Но не рисковать же было России из-за этого войною с Пруссией и Ав-
стрией! Не очевидно ли, что все, что было несправедливого в разделе Польши,— так сказать, убийство 
польской национальности,— лежит на совести Пруссии и Австрии, а вовсе не России, удовольствовавшейся 
своим достоянием, возвращение которого составляло не только ее право, но и священнейшую обязанность. 
<...>
Итак, раздел Польши, насколько в нем принимала участие Россия, был делом совершенно законным и 
справедливым, был исполнением священного долга пред ее собственными сынами, в котором ее не должны 
были смущать порывы сентиментальности и ложного великодушия, как после Екатерины они, к сожалению и к 
общему несчастию России и Польши, смущали ее и смущают многих еще до сих пор. Если при разделе 
Польши была несправедливость со стороны России, то она заключалась единственно в том, что Галич не был 
воссоединен с Россией. Несмотря на все это, негодование Европы обрушилось, однако же, всею своею тяже-
стью не на действительно виновных — Пруссию и Австрию, а на Россию. В глазах Европы все преступление 
раздела Польши заключается именно в том, что Россия усилилась, возвратив свое достояние. Если бы не это 
горестное обстоятельство, то германизация славянской народности,— хотя для нее самой любезной из всех, 
но все же славянской,— не возбудила бы столько слез и плача. Я думаю даже, что, совершенно напротив, 
после должных лицемерных соболезнований, она была бы втайне принята с общею радостью, как 
желательная победа цивилизации над варварством. Ведь знаем же мы, что она не пугает европейских и наших 
гуманитарных прогрессистов, даже когда является в форме австрийского жандарма ... Разве одни французы 
пожалели бы, что лишились удобного орудия мутить Германию. Такое направление общественного мнения 
Европы очень хорошо поняла и польская интеллигенция; она знает, чем задобрить Европу, и отказывается от 
кровного достояния Польши, доставшегося Австрии и Пруссии, лишь бы ей было возвращено то, что она 
некогда отняла у России; чужое ей милее своего. <...> 
Но как бы ни была права Россия при разделе Польши, теперь она владеет уже частью настоящей Польши и, 
следовательно, должна нести на себе упрек в неправом стяжании, по крайней мере наравне с Пруссией и 
Австрией. Да, к несчастию владеет! Но владеет опять-таки не по завоеванию, а по тому сентиментальному 
великодушию, о котором только что было говорено. Если бы Россия, освободив Европу, пред ставила отчасти 
восстановленную Наполеоном Польшу ее прежней участи, то есть разделу между Австрией и Пруссией, а в 
вознаграждение своих неоценимых, хотя и плохо оцененных, заслуг потребовала для себя Восточной Галиции, 

жүктеу/скачать 1,75 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: