О чем мы молчим с моей матерью. 16 очень личных историй, которые знакомы многим

— Это было все равно что выиграть дебаты в гуманитарном классе, —
усмехается он и тут же признается: — Не надо было мне ее так
уговаривать.
Мама говорит, что она всей душой полюбила Питера, но просто еще не
готова была вообще выходить за кого-либо замуж.
— Как жаль, что тогда я еще этого не понимала, — говорит она мне.
Питер описывает конец их брака как крушение безоговорочной
юношеской веры в себя.
— Я вырос в полной уверенности, что способен достичь всего, чего
пожелаю, — объясняет он. — А тут передо мною было то, чего я по-
настоящему хотел, и у меня ничего с этим не получалось.
Услышав это, я в душе ощущаю вспышку гордости от того, что Питер
хотел быть с моей матерью больше, нежели она с ним. Эта гордость
исходит из того же тайного источника, что и заблуждение, в которое я
верила большую часть своей жизни: что лучше быть тем, кого желают
сильнее, нежели кого-то сильнее желать самому. Будто любовь — это
состязание; будто желание есть нечто абсолютное и застывшее; будто
какое-то место в этом соревновании способно защитить от причинения тебе
или тобой несчастий; как будто контроль над обстоятельствами может
оградить тебя от чего угодно.
* * *
Без всякого мелодраматизма могу сказать, что после развода Питера с
моей мамой мир будто стал разваливаться на куски. Конец шестидесятых
ознаменовали политические убийства Мартина Лютера Кинга и Бобби
Кеннеди, расовые беспорядки по всей стране, разгул полицейских дубинок
на Национальной демократической конвенции 1968 года и предательская
политика Никсона — и все это на фоне чудовищного кровопролития во
Вьетнаме.
В этой обстановке — а вернее, по причине этой обстановки — Питер
решил целиком посвятить себя обучению людей ненасильственному
сопротивлению. В орегонских лесах он основал собственную коммуну.
Предполагалось, что это будет такое место, куда городские активисты
смогут приехать на пару-тройку месяцев отдохнуть и расслабиться после
крупных акций.
Когда мама вышла наконец из депрессии, она повстречала Люси, свою
следующую серьезную любовь, а потом отправилась в Лондон, чтобы быть

рядом с моей тетушкой, забеременевшей в девятнадцать лет. Затем мама с
Люси уехали в Южную Францию провести там сезон урожая и даже
организовали забастовку среди местных своих приятелей, сборщиков
оливок, убедив тех протестовать против длинных рабочих дней в пору
холодов. Уже по возвращении в Штаты, когда отношения между ней и
Люси все-таки пришли к концу, мама влюбилась в молодого профессора
экономики в Стэнфорде, моего будущего отца. Они поселились в доме при
кампусе, и в последующие два года мама произвела на свет двух сыновей,
моих старших братьев.
Вот и та самая развилка в лесу: один путь вел в коммуну, другой — в
университетское жилье.
* * *
Мама была замужем три раза. Брак с моим отцом длился двадцать три
года и распался, когда мне было одиннадцать. Он был человек очень
интересный, успешный, многообещающий и, как она всегда мне говорила,
«совершенно неутомимый». А еще он был хронически неверным супругом
и частенько исчезал из города.
Когда я уехала учиться в колледж, мама, работая в службе социальной
справедливости
при
Епископальной
церкви,
встретила
Вальтера,
вышедшего на пенсию продавца кетчупа. Вместе они сделались бабушкой
и дедушкой и вместе маршировали по улицам, протестуя против второй
войны в Ираке. Истории, что я рассказывала сама себе об этих трех ее
браках, в итоге дистиллировались в моем сознании в три основных
мужских архетипа: дерзкий, полный идеалистических представлений
молодой мечтатель; беспокойная, хмельная, упрямая родственная душа и,
наконец, стабильный партнер, с которым можно обрести покой после всех
предыдущих треволнений. И я так и осталась верной этой своей
дистиллированной классификации.
Поэтому, пожалуй, ничего нет удивительного в том, что в «Распутье»
едва ли не больше всего восхитило меня именно изображение Питера как
персонажа, реализующего разные архетипы мужественности: простого
честного мужчины, «клёвого парня», любовника, защитника, кормильца,
демонстранта и пикетчика — и пытающегося найти свое устойчивое место
среди них. Он выстраивает характер своего героя с подкупающим
пониманием собственной неловкости, собственных противоречий: он
способен обторчаться на вечеринке и мнить себя королем Артуром,

вытягивая нож из бруска масла, — и он же станет шептать двум
незнакомцам, колющимся одной иглой: «Вы вообще слышали когда про
гепатит?» В то время как главный герой Питера то и дело произносит
пространные монологи о поисках самого себя, Питер-писатель мягко
подшучивает над его амбициями: так, в какой-то момент один из
персонажей во время его долгой тирады просто засыпает. Между тем
свойственная Питеру помешанность на всем «клёвом» и, уже позднее, его
исследование этой помешанности на самом деле проявляют в нем более
глубокую и всеобъемлющую жажду — мечту о в высшей степени
подлинном «я», не скованном никакими внешними нормами, абсолютно
свободном.
Мама вспоминает, как ее огорчало то, что Питер не хотел поступать в
магистратуру, и как она сказала ему, что у него хватит духу все это одолеть.
— Разумеется, он одолел, — продолжает она. — И конечно, так
нечестно поступать с кем-либо — просто накидываться на человека. Но
меня расстраивало то, что он не использует все данное ему от природы,
чтобы жить той жизнью, которой я для него хотела.
Для меня довольно жутковато слышать, как моя мать толкует о своем
разочаровании в связи с тем, что Питер не оправдал ее амбиций в
отношении него, ибо это с невероятной схожестью напоминает мне, как
сама я строила претенциозные планы, навязывая их всем моим партнерам
последних лет. Это было не столько развертывание, экспансия своего эго,
сколько желание постоянно пребывать в состоянии восхищения —
чувствовать себя вдохновленной и несколько даже более совершенной.
Хотя это также может восприниматься и как бездушие, как холодность. И,
слушая, как мама объявляет свой вариант их истории, я ощущаю нашу с
ней неизмеримую общность.
Мама надеется, что Питер не помнит их нелегкий разговор насчет
учебы в магистратуре. Я напоминаю ей, что в романе уже имеется своя
версия этого. Но в то время как мама искренне сожалеет о безжалостности
своих тогдашних слов, версия Питера скорее сосредоточена на его
ответном гневе: «Голос у меня был негромкий, однако в нем сквозила такая
ярость, что Шейла на миг оцепенела. Я выждал несколько мгновений,
смакуя драматизм ситуации, наслаждаясь ощущением мощи». Питер
уверен, что именно он причинил маме боль; мама же запомнила, что боль
причинила она — ему.
Когда мать рассказывает о небывалом чувстве освобождения, которое
она испытала во время одного «кислотного» улета тем давним летом,
поняв, что ее отец никогда не станет известным на весь мир инженером,

что ее гипертрофированное ощущение его значимости не соответствует его
истинному положению в этом мире, — я не могу не думать, что ее чувства
в отношении своего отца определили и ее желание, чтобы Питер стремился
к определенному успеху в обществе, и дальнейшее ее замужество за моим
отцом. В точности как мои чувства к отцу очертили мои амбиции и то, как
я искала амбиции в своих партнерах или проецировала свои амбиции на
них.
Питер так и не пошел ни в какую магистратуру.
— Коммуна заменила мне магистратуру, — говорит он мне.
Там он научился заботиться о тех, кто действительно нуждается в
заботе. В какой-то момент, когда они катастрофически нуждались в
деньгах, живший неподалеку фермер предложил Питеру деньги за то, что
он отвезет его кур на убой. Птиц там, казалось, были целые тысячи.
Поначалу Питер представлял, как будет осторожно брать в ладони каждую,
относясь к ней деликатно и с сочувствием. Однако к концу стал обращаться
с ними скорее как с возмутителями спокойствия. Он тогда понял, что,
должно быть, испытывают тюремные надзиратели. Как бы мы ни пытались
бороться с определенными структурами, мы все равно оказываемся внутри
них, они по-прежнему нас формируют. В какой-то момент посреди всего
этого громкого куд-куд-кудахтанья он начал слышать, как животные
выкрикивают его имя.

жүктеу/скачать 1,3 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: