Три товарища

воспоминаний.
Зазвенел колокольчик. Девицы всполошились, как вспугнутая стайка кур, и побежали в
биллиардную. Там стояла Роза с колокольчиком в руке. Она кивнула мне, чтобы я подошел. Под
небольшой елкой на биллиардном столе были расставлены тарелки, прикрытые шелковой
бумагой. На каждой лежал пакетик с подарком и карточка с именем. Девицы одаривали друг
друга. Все подготовила Роза. Подарки были вручены ей в упакованном виде, а она разложила их
по тарелкам.
Возбужденные девицы тараторили, перебивая друг друга; они суетились, как дети, желая
поскорее увидеть, что для них приготовлено.
– Что же ты не возьмешь свою тарелку? – спросила меня Роза.
– Какую тарелку?
– Твою. И для тебя есть подарки.
На бумажке изящным рондо и даже в два цвета – красным и черным – было выведено мое
имя. Яблоки, орехи, апельсины, от Розы свитер, который она сама связала, от хозяйки –
травянисто-зеленый галстук, от Кики – розовые носки из искусственного шелка, от красавицы
Валли – кожаный ремень, от кельнера Алоиса – полбутылки рома, от Марион, Лины и Мими
общий подарок – полдюжины носовых платков, и от хозяина – две бутылки коньяка.
– Дети, – сказал я, – дети, но это совершенно неожиданно.
– Ты изумлен? – воскликнула Роза.
– Очень.
Я стоял среди них, смущенный и тронутый до глубины души.
– Дети, – сказал я, – знаете, когда я получал в последний раз подарки? Я и сам не помню.
Наверно, еще до войны. Но ведь у меня-то для вас ничего нет.
Все были страшно рады, что подарки так ошеломили меня.
– За то, что ты нам всегда играл на пианино, – сказала Лина и покраснела.
– Да сыграй нам сейчас, – это будет твоим подарком, – заявила Роза.
– Все, что захотите, – сказал я. – Все, что захотите.
– Сыграй «Мою молодость», – попросила Марион.
– Нет, что-нибудь веселое, – запротестовал Кики.
Его голос потонул в общем шуме. Он вообще не котировался всерьез как мужчина. Я сел за
пианино и начал играть. Все запели:
Мне песня старая одна
Мила с начала дней,
Она из юности слышна,
Из юности моей.
[2]
Хозяйка выключила электричество. Теперь горели только свечи на елке, разливая мягкий
свет. Тихо булькал пивной кран, напоминая плеск далекого лесного ручья, и плоскостопый
Алоис сновал по залу неуклюжим черным привидением, словно колченогий Пан. Я заиграл
второй куплет. С блестящими глазами, с добрыми лицами мещаночек, сгрудились девушки
вокруг пианино. И – о чудо! – кто-то заплакал навзрыд. Это был Кики, вспомнивший свой
родной Люкенвальд.
Тихо отворилась дверь. С мелодичным напевом гуськом в зал вошел хор во главе с
Григоляйтом, курившим черную бразильскую сигару. Певцы выстроились позади девиц.

О, как был полон этот мир.
Когда я уезжал!
Теперь вернулся я назад —
Каким пустым он стал.
[3]
Тихо отзвучал смешанный хор.
– Красиво, – сказала Лина.
Роза зажгла бенгальские огни. Они шипели и разбрызгивали искры. – Вот, а теперь что-
нибудь веселое! – крикнула она. – Надо развеселить Кики.
– Меня тоже, – заявил Стефан Григоляйт.
В одиннадцать часов пришли Кестер и Ленц. Мы сели с бледным Джорджи за столик у
стойки. Джорджи дали закусить, он едва держался на ногах. Ленц вскоре исчез в шумной
компании скотопромышленников. Через четверть часа мы увидели его у стойки рядом с
Григоляйтом. Они обнимались и пили на брудершафт.
– Стефан! – воскликнул Григоляйт.
– Готтфрид! – ответил Ленц, и оба опрокинули по рюмке коньяку.
– Готтфрид, завтра я пришлю тебе пакет с кровяной и ливерной колбасой. Договорились?
– Договорились! Все в порядке! – Ленц хлопнул его по плечу. – Мой старый добрый
Стефан!
Стефан сиял.
– Ты так хорошо смеешься, – восхищенно сказал он, – люблю, когда хорошо смеются. А я
слишком легко поддаюсь грусти, это мой недостаток.
– И мой тоже, – ответил Ленц, – потому я и смеюсь. Иди сюда, Робби, выпьем за то, чтобы в
мире никогда не умолкал смех!
Я подошел к ним.
– А что с этим пареньком? – спросил Стефан, показывая на Джорджи. – Очень уж у него
печальный вид.
– Его легко осчастливить, – сказал я. – Ему бы только немного работы.
– В наши дни это хитрый фокус, – ответил Григоляйт.
– Он готов на любую работу.
– Теперь все готовы на любую работу. – Стефан немного отрезвел.
– Парню надо семьдесят пять марок в месяц.
– Ерунда. На это ему не прожить.
– Проживет, – сказал Ленц.
– Готтфрид, – заявил Григоляйт, – я старый пьяница. Пусть. Но работа – дело серьезное. Ее
нельзя сегодня дать, а завтра отнять. Это еще хуже, чем женить человека, а назавтра отнять у
него жену. Но если этот парень честен и может прожить на семьдесят пять марок, значит ему
повезло. Пусть придет во вторник в восемь утра. Мне нужен помощник для всякой беготни по
делам союза и тому подобное. Сверх жалованья будет время от времени получать пакет с мясом.
Подкормиться ему не мешает – очень уж тощий.
– Это верное слово? – спросил Ленц.
– Слово Стефана Григоляйта.
– Джорджи, – позвал я. – Поди-ка сюда.
Когда ему сказали, в чем дело, он задрожал. Я вернулся к Кестеру.
– Послушай, Отто, – сказал я, – ты бы хотел начать жизнь сначала, если бы мог?
– И прожить ее так, как прожил?

– Да.
– Нет, – сказал Кестер.
– Я тоже нет, – сказал я.

XXIV 
Это было три недели спустя, в холодный январский вечер. Я сидел в «Интернационале» и
играл с хозяином в «двадцать одно». В кафе никого не было, даже проституток. Город был
взволнован. На улице то и дело проходили демонстранты: одни маршировали под громовые
военные марши, другие шли с пением «Интернационала». А затем снова тянулись длинные
молчаливые колонны. Люди несли транспаранты с требованиями работы и хлеба. Бесчисленные
шаги на мостовой отбивали такт, как огромные неумолимые часы. Перед вечером произошло
первое столкновение между бастующими и полицией. Двенадцать раненых. Вся полиция давно
уже была в боевой готовности. На улицах завывали сирены полицейских машин.
– Нет покоя, – сказал хозяин, показывая мне шестнадцать очков. – Война кончилась давно, а
покоя все нет, а ведь только покой нам и нужен. Сумасшедший мир!
На моих картах было семнадцать очков. Я взял банк.
– Мир не сумасшедший, – сказал я. – Только люди.
Алоис стоял за хозяйским стулом, заглядывая в карты. Он запротестовал:
– Люди не сумасшедшие. Просто жадные. Один завидует другому. Всякого добра на свете
хоть завались, а у большинства людей ни черта нет. Тут все дело только в распределении. –
Правильно, – сказал я пасуя. – Вот уже несколько тысяч лет, как все дело именно в этом.
Хозяин открыл карты. У него было пятнадцать очков, и он неуверенно посмотрел на меня.
Прикупив туза, он себя погубил. Я показал свои карты. У меня было только двенадцать очков.
Имея пятнадцать, он бы выиграл.
– К черту, больше не играю! – выругался он. – Какой подлый блеф! А я-то думал, что у вас
не меньше восемнадцати.
Алоис что-то пробормотал. Я спрятал деньги в карман. Хозяин зевнул и посмотрел на часы:
– Скоро одиннадцать. Думаю, пора закрывать. Все равно никто уже не придет.
– А вот кто-то идет, – сказал Алоис.
Дверь отворилась. Это был Кестер.
– Что-нибудь новое, Отто?
Он кивнул:
– Побоище в залах «Боруссии». Два тяжелораненых, несколько десятков легкораненых и
около сотни арестованных. Две перестрелки в северной части города. Одного полицейского
прикончили. Не знаю, сколько раненых. А когда кончатся большие митинги, тогда только все и
начнется. Тебе здесь больше нечего делать?
– Да, – сказал я. – Как раз собирались закрывать.
– Тогда пойдем со мной.
Я вопросительно посмотрел на хозяина. Он кивнул.
– Ну, прощайте, – сказал я.
– Прощайте, – лениво ответил хозяин. – Будьте осторожны.
Мы вышли. На улице пахло снегом. Мостовая была усеяна белыми листовками; казалось,
это большие мертвые бабочки.
– Готтфрида нет, – сказал Кестер. – Торчит на одном из этих собраний. Я слышал, что их
будут разгонять, и думаю, всякое может случиться. Хорошо бы успеть разыскать его. А то еще
ввяжется в драку.
– А ты знаешь, где он? – спросил я.
– Точно не знаю. Но скорее всего он на одном из трех главных собраний. Надо заглянуть на
все три. Готтфрида с его соломенной шевелюрой узнать нетрудно.

– Ладно.
Кестер запустил мотор, и мы помчались к месту, где шло одно из собраний.

жүктеу/скачать 2,06 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: