3.4 Эсхатологические мотивы (А. Алтай, Б. Джилкибаев, И. Одегов,
А. Жаксылыков, А. Ким)
Эсхатологическая модель времени
В новейшей казахстанской литературе можно выделить несколько
мотивных блоков, тесно связанных с мифологическим содержанием и формой.
Это, во-первых, эсхатологический мотив, возникающий, как правило, на сломе
эпох и культурных парадигм. Так, эсхатологический миф как основу
сюжетостроения и депрессивного пафоса художественного текста можно
наблюдать в большинстве романных построений казахстанско-российского
писателя А. Кима. В его романе «Отец-лес» явно присутствует сюжет
«обратного знания», связанный с цикличностью миростроения в мифе, с
ожиданием неизбежного апокалипсиса в связи с событиями второй мировой
войны и мировым злом, носящим у восточного писателя вселенский,
универсальный характер. Последующие поколения расплачиваются у А. Кима
за грехи отцов, и им закрыта дорога в будущее, пока мировое зло не будет
искуплено. С общеизвестным христианским эсхатологическим мифом
(апокалипсисом) у А. Кима перекликается и корейский шаманизм -
представления о переселении душ предков в лесные деревья, сакрализация
отца-леса.
Мифологическая модель времени – самая древняя и это циклическая
модель, подобная «неподвижно замершему беличью колесу» [187, c. 268]. «О
циклический круговорот бытия, гулкий маятник часов, неторопливо
выстукивающий: быть... или не быть! Быть... или не быть! Тут... там! Тут...
там!» [187, c. 239]. Однако сюжет инициации, первотворения мира,
реализуемый в выкристаллизовавшимся из мифа жанре сказки, развертывается
в некой временной последовательности, поэтому категория времени становится
одной и самых важных и в неомифологическом романе А. Кима «Белка». На
стадии создания художественного текста мифологическая проекция уже дает
эсхатологическую, линейную модель времени, что соотносится и с
христианскими мотивами в творчестве А. Кима, реализующими векторное
представление о ходе истории. Энтропийное время реализма, которое движется
к смерти, переходит во время мифа – эсхатологическое – ожидание конца света
и воскресения, возрождения в новом идеальном качестве. Только талант и
творчество, по мысли автора, антиэнтропийны, достойны вечности: «И каждый
рисует не для того, чтобы его хвалили и превозносили, а для себя. То есть не
для самолюбования и славы, а для постепенного выявления в себе Вечного
Живописца» [187, c. 184].
Изображается некая «временная буря», когда будущее смешивается с
настоящим и прошлым, и в результате возникает образ вечности, где все
человечество, когда либо существовавшее, существующее или еще не
рожденное объединяется в космический образ МЫ [199]: «Эта универсальная
120
основа является тем началом, которое объединяет сейчас и нас – не только
четверых студентов, давно умерших в разные времена, но и НАС ВСЕХ,
которых в данное мгновение эта бегущая книжная строка подвела к страстям и
надеждам белки, тем самым доказывая, что воистину существует нечто
бессмертное и надмирное – человеческое духовное МЫ, звучащей частицей
которого является каждый из нас» [187, c. 179-180].
Следы эсхатологического мифа присутствуют и у Б. Джилкибаева в
«Казахском эротическом романе», обусловленные сталинским мифом и
сталинским национальным террором. Со сталинским мифом тесно связана и
тема насильственной русификации народа Казахстана времен советской
империи, «колониальные ужасы» и четкое разделение на «наших» и «не
наших», т. е. мифологическая оппозиция «свой-чужой», организованная прежде
всего по национальному и территориальному принципу. В частности, в романе
Б.
Джилкибаева
эта
оппозиционная
связка
реализуется
как
в
противопоставлении русская/казахская культура, так и шире – в оппозиции
Восток/Запад.
Для казахской кочевой культуры особенно актуальна территориальная
художественная атрибутика, поэтому оппозиция «свой-чужой» нередко
раскрывается в контрасте «город-село», причем символика города практически
всегда коннотируется эсхатологически, отрицательно (как нечто чуждое,
привнесенное с Запада), а символика села – положительно (как свобода,
отсутствие границ, национальные истоки, земля предков, мировой универсум в
целом и т. д.).
Аналогично эта тема развивается и в рассказе И. Одегова «Пуруша»,
рефимологизирующем древнеиндийскую легенду. Включив «в дискурс
древнеиндийского мифа семейную легенду о дедушке, автор вводит в
произведение мотив связи поколений, сочетая его с мотивом некой
универсальной связи всего человечества, начиная с сотворения мира» [94, 163].
Автор выносит в заглавие своего произведение общеизвестный мифоним,
опираясь на миф о древнеиндийском Боге-Творце Пуруше. Если обратится к
энциклопедии, там говорится, что «Пуруша (др.-инд. Púrusa, букв. «человек») в
древнеиндийской мифологии первочеловек, из которого возникли элементы
космоса, вселенская душа. Для Пуруши характерны: многочисленность или
многосоставность, он тысячеглаз, тысяченог, тысячеглав, имеет большие
размеры (он повсюду, со всех сторон покрывает землю, четверть его – все
существа, три четверти – бессмертное на небе), власть над бессмертием,
свойство «быть родителем своих родителей» (от Пуруши родилась Вирадж, а
от нее – Пуруша) [233, c. 113]. Он приносится в жертву богам путем
расчленения на составные части, из которых возникают основные элементы
социальной и космической организации: рот – брахманы – жрецы; руки –
раджаньи или кшатрии – воины; бедра – вайшьи – земледельцы, ноги – шудры –
низшее сословие; дух – луна, глаз – солнце, уста – Индра и Агни, дыхание –
121
ветер, пуп – воздушное пространство, голова – небо, ноги – земля, ухо –
стороны света и т.д. [233, c. 114].
Эсхатологические мотивы в казахской прозе могут быть связаны и с
жанровым генезисом, эклектически объединяющим народные легенды, сказки,
антиутопию и современную сагу, как в романе А. Жаксылыкова «Другой океан»
[242]. В этом постмодернистском эклектичном жанровом образовании основная
сюжетная ось – борьба между добром и злом, вселенская битва, восходящая к
всемирно известным сагам-фэнтези, таким как «Властелин колец» Джона
Рональда Руэла Толкина
и «Гарри Потер» Дж. К. Роулинг.
А. Нурпеисов в романе «Последний долг» также создаѐт свой текст по
эсхатологической
модели
мифа.
Разрабатываемый
А. Нурпеисовым
эсхатологический миф комбинируется автором с другими мотивами,
способствуя созданию его специфической авторской интерпретации.
Мифологема грехопадения как осколок эсхатологического мифа (А.
Алтай)
Казахстанские произведения, написанные в период независимости,
нередко во главу угла ставят проблему «Другости», маргинальности, того, что
находится «на полях», в направлении от периферии к центру. В этом плане
пишет и А. Алтай, в произведениях которого синкретичность мифологической
структуры вбирает в себя и деструктивные реалии сегодняшнего дня.
Современные казахстанские писатели в последнее время уделяют
пристальное внимание экстраординарным ситуациям современной жизни,
пытаясь интерпретировать их через мифологические составляющие, так как, по
утверждению С.М. Телегина, например, «невозможно интерпретировать сюжет,
не установив того, из каких частей, мифомотивов он состоит, в какие связи они
вступают между собой, какие элементы мифосознания и при помощи каких
законов мифотворчества их образовали» [19, c. 129].
Произведения А. Алтая трагичны и глубоко психологичны, они описывают
глубины как индивидуального, так и коллективного бессознательного,
раскрывая истинную мотивацию поступков и мыслей персонажей. По сути, А.
Алтай создает вариации сюжетов и мотивов, задаваемые мифом, фольклором,
обрядом, но при этом показывает их современное развоплощение как
трагическую ненорму. При этом в связи с выходом на арену мировой культуры
и искусства неевропейских народов значительно расширился круг мифов и
мифологий, на которые современный казахстанский автор может
ориентироваться как на сакральный образец, параллельно подключая образы и
мотивы своего национального фольклора, сохранившихся обрядов, легенд,
притч, поверьев и т.п.
Бесспорно, особое влияние фольклора и мифологизма на современных
писателей Казахстана. Объектом их мифологизации являются не только
«вечные» темы, такие как как любовь, смерть, но и коллизии современной
действительности – прежде всего, техногенный мир и отчуждение личности.
122
Согласно В.Е. Хализеву, «одна из важных черт вторичной мифологии – широта
ее тематики. Здесь не только бытыйные универсалии, природа и далекое
историческое прошлое, но и прямое обращение к жизненной конкретике, к
близким времеменам, и, в частности, к современности» [226, c. 116]. Примером
этому могут служить рассказы А. Алтая «Казино», «Шахид», «Лайбаран» и
многие другие. Мотивы и герои данных произведений получают универсальное
значение, как бы моделируя образ человечества в целом. И в первую очередь
лейтмотивом звучит у А. Алтая социальное отчуждение и утрата
нравственности.
Рассказ «Шахид» начинается с описания сна главного героя о самоубийстве
«Басын ақ ӛлімге байлаған» [240, б. 26]. Шахид – кораническая лексема. В
исламском энциклопедическом словаре понятие шахид (мн. шухада)
определяется как «свидетель» и применяется в нескольких значениях: 1)
свидетель в суде, при торговых сделках, при заключении брака ( ш^ахид); 2)
верующий, принявший мученическую смерть в войне против врагов, сражаясь
во имя Аллаха, защищая свою веру, родину, честь, семью ( шах^ид) [241, с. 369] .
В рассказе «Шахид» автор показывает, что истинные ценности потеряли
свое значение или искажены современными реалиями. Основная идея рассказа
заключается в том, что человек ХХI в. стал антидуховен, не каждый сегодня
готов к истинному самопожертвованию ради по-настоящему высоких целей. По
исламским поверьям, «если человек погиб в сражении не во имя Аллаха, а из-за
мирских интересов (славы и т.д.), то он считается «мирским шахидом» - его
могут похоронить как шахида и говорить о нем как о шахиде, но Аллах знает,
кто и с каким намерением пошел на войну и погиб; таким людям никакого
вознаграждения не будет, и Аллах подвергнет их наказанию» [241, с. 369].
Следующий рассказ А. Алтая назван «Стакан». Стакан - это
символический предмет, с помощью которого осуществляется винопитие, он
символизирует зло, путь в пропасть, в обобщенном смысле - проблему
алкоголизма в современном обществе, разрушающую человечество.
В основе повествования - судьба молодого человека, который работает в
научном учреждении и занимается написанием кандидатской диссертации. Из-
за нехватки денежных средств он снимает подвальное помещение. Подвал,
аналог хтонического места в мифе, постепенно как бы засасывает человека в
пропасть отчуждения, герой все меньше видит солнечного света — символа
правильных поступков и добрых мыслей. Из маленького подвального окна он
смотрит только на ноги людей, телесный низ. Все начинается с одного как бы
безобидного стакана водки, а заканчивается тем, что герой теряет свою жизнь,
весь его непосильный научный труд идет прахом, его рукописи сожжены.
Жизнь главного героя рассказа катится вниз. Система образов «стакан → стекло
→ окно» восходит к мифологеме «проводник в мир иной», пограничья двух
миров. Эта мифологема все время повторяется в тексте рассказа в разных
конфигурациях, приобретая некую мистическую характеристику.
123
Как правило, в произведениях А. Алтая мифологический и
экзистенциальный планы сюжета разворачивается на фоне бытовой, будничной
современности. Главный герой рассказа успешен, занимает высокий пост, но он
одинок. «Абажадай үйде алпамсадай боп ӛзі ғана қалыпты...» [240, б. 26]. Автор
изображает основной порок современного общества - главный герой достигает
финансового благополучия, но теряет духовность, человечность, гуманность. В
своем произведении автор поднимает универсальную, наверное, для всего
современного социума проблему, в котором господствует антигуманность, где
живут моральные инвалиды, а дети растут в неполных семьях.
А. Алтай вставляет в текст рассказа и исторические аллюзии, описывает
самоубийство сына известного казахского поэта Шакарима: «атақты Шәкәрім
қажының ұлы неге ӛзін-ӛзі ӛлімге қиды. Нағыз арлы ӛлім ғой. Тас түрмеде ет
турайтын-ақ бәкімен ӛз-ӛзін орып-орып жіберген. Тап бір мал сойғандағыдай...»
[240, б. 26]. Здесь герой рассуждает о смерти сына поэта: «Бірақ... бірақ...
әлсіздік пе екен ол... Жо-о-оқ! Бәлкім, ерік пен жігердің шыңы шығар. Шыңға
шыққан адам ғана нар тәуекелге бел байламаушы ма еді» [240, б. 26]. Особое
место здесь занимает мотив сна как предопределяющий судьбу главного героя
рассказа.
С самого начала и до конца повествования героя сопровождает призрак,
который отвечает на все его вопросы, дискутирует с ним, и возможно, именно
он и наталкивает, а позднее и доводит его до самоубийства: «Елес сыңарына
айналған. Жақын келіп бетпе-бет жүз кӛрісуге, тіпті тұп-тура түс шайысуға
дейін барып жүр. Бұл да елеспен "Ер болсаң – егеске шыда" деген шарт кесімге
келген. Енді екеуінің қайсысы шыдарын, қайсысы тұрарын бір құдай біледі?!»
[240, б. 27]. В психоанализе черти, дьявол символизируют архетип Тени,
негативную сторону личности, которую человек не готов в себе принять, а
призраки нередко
-
это СуперЭго персонажа, отцовский образ,
символизирующий закон и порядок.
В рассказе говорится, что призрак стал его спутником с того самого дня,
когда он стал расти по карьерной лестнице: «Бұған жұмбақ елес ергелі қашан?!
Билік атаулыға келмей тұрып, алғаш мәнсап дәметіп жүрген күннен бастап
жабысты емес пе?!» [240, б. 29]. И далее автор приводит слова призрака: «Сен
менімен ӛлгенше бірге жүресің... Ӛйткені билік пен мәнсап – егіз. Мәнсап
қудың екен, билікке кӛн. Айтқанына кӛнесің, айдағанына жүресің. Хайуаннан
айырмашылығың аз болады» [240, б. 29]. Этот призрак олицетворяет совесть
героя, он периодически появляется, когда герой совершает грехи: «Талай шалыс
басқан шақтарында пайда бола кететін» [240, б. 29].
Мифологема шахида в рассказе принимает негативный смысл, коренным
образом отличающийся от первоначального значения в исламе. Образные ряды
данной мифологемы: шахид → духовность → вера → борьба → муки →
страдание → жетрва → смерть. Однако ощутима трансформация ее значения от
знака «плюс» (мученик во имя веры) до террориста со знаком «минус». Духовно
124
неразвитый человек, на какой бы высокой ступени социальной лестницы он не
находился, подвержен зомбированию, гипнозу. Современые коннотации слова
«террорист» не случайно ассоциируются со словами «невежество»,
«зомбирование».
Завершается рассказ тем, что герой умирает от рук своего телохранителя-
боксера.
Следующий рассказ называется «Лайбаран» - это авторский неологизм. В
примечании автор объясняет значение вводимого слова как «лающий баран»,
производного от слов «лай» и «баран».
В рассказе говорится о двух одноклассниках, которые начинают
жизненный путь вместе, но делают каждый свой выбор. Один из них Сейсен,
ставший успешным благодаря упорству, стойкости и целеустремленности. Его
друг Әкӛн – бомж, человек без определенного места жительства, который
совсем опустился из-за страсти к алкоголю: «Есіл-дерті екі стақан арақ-шарап
еді... Сол жолда бәрін құрбандыққа шалыпты. Тіпті сақал-мұртына шейін бит
балалап, тұла бойын күс басып кетсе де жалқаулықты жар кӛріпті» [240, б. 37].
Это как бы две ипостаси одной персонажной конструкции, расщепленной на
архетип Духа и архетип Тени.
Автор повествует о зловещих поворотах судьбы, которые человек должен
преодолеть, вскрывает разъедающее воздействие алкоголизма на человечество,
являющееся проблемой всего общества в целом, касающееся всех сторон жизни
- социальной, физиологической и психологической. Человек, зависимый от
спиртного, принимает деструктивные решения, он склонен к совершению
правонарушений, приводящих к фатальному концу. Из-за алкоголизма
распадаются семьи, как у главного героя рассказа. «Бәрі де сол студенттік
күндерден басталды... Ырың-жырың жүріс, ырду-дырду думан үйріп, қызды
кӛрсе қызыл кӛрген бұқадай еліріп, қылыл шарап "Талас" пен мӛлдіреген түссіз
"Водка" құтыртып, аяғы бір курсты бітірместен әскерге кетіп тынған» [240, б.
36].
Таким образом, человек не только сам падает в пропасть, но и тянет за
собой все общество. Рассказ заканчивается трагически, главный герой убивает
человека: «Ӛткір балта итке жақын отырған Иван-кочегарды қақ маңдайдан
қапысыз шапқан. Жалпақ табанды ауыр балта жүзінің бір ұшы маңдай мен
кепештік үстін қақ жарып барып, ағаш тақтайлы қабырғаға шаншылды» [240, б.
44].
Рассказ «Казино» повествует о жизни «золотой» молодежи, которая
проводит свое свободное время в казино, где царит разврат, обман и зло. Казино
имеет символическое название «Пирамида», оно представляет собой
стеклянное здание, построенное по образцу египетских пирамид, которое своим
сверканием завлекает молодѐжь. Главный герой рассказа Жошы проводит все
свое свободное время в казино, и из-за своих пристрастий к азартной игре
теряет семью, разводится, бросая жену и ребенка. «Мұның құмарын
125
тарқататын, азартын ашатын - казино» [240, б. 12]. Автор повествует здесь о
человеке, который живет в этом ненадежном стеклянном мире, который может
разрушиться в одночасье. В рассказ вставляется диалог главного героя с
дьяволом (архетип Тени), шепчущим ему о безбожности этого бренного мира, и
о том, что реальна только смерть: «Иә, ӛте дұрыс айтасың: құдай жоқ, ажал
бар... – деді әлдебір дауыс» [240, б. 13].
Как утверждает В.В. Налимов, «Каждая культура создает свои мифы о
личности. Критические моменты истории – это точки возникновения новых
мифов. Будучи созданным, миф становится самостоятельной семантической
реальностью. Развиваясь, он в своем развитии задает новое направление в
эволюции культуры. Большие исторические события – это прежде всего
столкновение мифов о личности. И каждый новый миф всегда недостаточно
нов: прошлое в той или иной степени всегда содержится в настоящем. Он в то
же время нов в том смысле, что через него мы заглядываем в будущее. История
развития представлений о личности – это, по существу, история развития
культур» [20, с. 25].
Таким образом, в рассказах «Казино» и «Шахид» изображаются
универсальные образы людей, которые занимают высокие посты, но этих людей
мучает совесть, они несчастны, их жизни трагически обрываются. В рассказах
«Лайбаран» и «Стакан» во главу угла ставится проблема нереализованности,
слабохарактерности героев, их жизни искалечены ими же самими из-за страсти
к спиртному. Все эти образы и мотивы восходят к мифологеме грехопадения,
являющейся составной частью эсхатологических мифов. Автор затрагивает
самые злободневные темы общества, обращаясь к религиозной мифологии.
Проза Алтая как бы своего рода жизненная притча, так как писателю близка
тема устремленности к человечности и моральной стойкости, утраченная или
почти утраченная в современности. Отсюда его мифологема пограничья, зыбкой
границы между нормой и ненормой, истинным и ложным, праведным и
неправедным, в условиях которого находится современный человек,
запутавшийся в моральных/аморальных ориентирах.
Как пишет А.С. Исмакова, «Мифологема в современном казахском рассказе
выступает как метафора, как обозначение некоего художественного способа
включения современной действительности в контекст общего человеческого
морального опыта». <...> «Поэтика мифа обогащает изображение современного
мира глубинной временной перспективой, расширяет фонд действующих
культурных метафор и ассоциаций».<...> «Поэтому «мифологичность» <...>,
равно как и использование отдельных стилистических приемов и кодов
фольклорного жанра, - это не просто воскрешение стародавних народных
представлений, связанных с обрядами, древними символам: это форма
выражения современной авторской концепции мира» [86, с. 381].
Достарыңызбен бөлісу: |