Жуковский, выдвинув в слове на первый план эмоциональные признаки, вторичные
значения, необычайно расширил возможности поэзии прежде всего в передаче чувств,
психологического состояния, душевного настроения и внутреннего мира человека. До
Жуковского жизнь сердца в русской поэзии не поддавалась убедительному
художественному выражению и освещению. Он первым открыл сферу внутренней жизни.
Уже в первой строфе намечена тема смерти. Последующие строфы усиливают
приближение смерти и делают настроение все более тревожным. Постепенно «туманный
сумрак» охватывает всю природу. Уже глаз не способен различить предметы, и тогда на
помощь приходит звук. «Мертвый сон», «тишина» становятся приметами смерти, которая
связана как с наступающей тьмой, так и с безмолвием. И отдельные звуки – жужжание жука,
унылый звон рогов, «сетования» совы – выразительнее передают общее и полное беззвучие.
Выражение «унылый звон» тоже говорит о том, что поэт переходит к теме смерти: унылый
означает подавленный унынием, не имеющий никакой надежды, живущий в печали. И вот,
наконец, когда все потонуло в сумраке и все кругом замерло, поэт переходит к
размышлению о кладбище и его поселенцах. Здесь, «навеки затворясь, сном непробудным
спят» «праотцы села», граждане сельской округи. Для них, «затворников гробов», уже
кончена земная жизнь, они никогда не проснутся и ничто – ни восход солнца, ни «дня юного
дыханье», ни крики петуха – их не разбудит и никто их не развеселит – даже резвые дети.
Вывод поэта безнадежен и жесток:
Ничто не вызовет почивших из гробов.
А между тем и они когда-то были живы, обрабатывали землю. Как воины в бою,
«воевали» с полями и лесами. Приравнивая мирный труд к воинским подвигам, поэт
возвеличивает его и удивляется недальновидности и безжалостности тех, кто в суете своей
жизни унижает жребий земледельцев, их полезные труды и с презрением взирает на поселян.
Перед лицом беспощадной смерти все люди оказываются равными:
На всех ярится смерть – царя, любимца славы,
Всех ищет грозная… и некогда найдет…
Смешно кичиться титулами, чинами, богатством, – всем, что столь высоко ценится в
обществе, если конец всех без исключения одинаков и вечная бездна поглотит каждого,
независимо от его социального положения в здешнем мире. Жуковский ставит человека
перед зеркалом вечности, он отбрасывает временное, он сразу решает коренные и роковые
вопросы бытия принципиально и бескомпромиссно. Перед смертью все равны. В этом виден
Жуковский-гуманист, который сожалеет обо всех почивших, обо всех страдающих, обо всех
угнетенных. Какая глубокая ирония, направленная в адрес господствующих представлений и
нравов, звучит в его словах о том, что сильные мира устраивают себе пышные похороны и
воздвигают блестящие надгробия. Странно, что люди не понимают тщетности и
относительности своих усилий. Разве все это великолепие и богатство, украшающее могилы,
может возвратить человека назад, к земной жизни? Разве оно способно умилостивить и
смягчить жестокую смерть? И разве под мраморной доской или в надменном мавзолее
мертвому спится слаще? И вообще, разве можно ценность жизни человека, его дух измерить
деньгами и почестями, всем этим прахом, рано или поздно истлевающим, превращающимся
в руины и исчезающим? Человек, даже умерший, сохраняет для Жуковского величие и
непререкаемую ценность. А так как его дух и душа остаются, согласно религиозным
представлениям, бессмертными, то кощунственна даже попытка найти материальную,
вещественную меру ценности человека и его уникального внутреннего мира. Особенно
грустно сознавать, что, может быть, под «могилой… таится Прах сердца нежного,
способного любить», что, может быть, «пылью… покрыт» смелый гражданин, «враг
тиранства». И тут голос поэта, достигший напряжения и тревоги, в котором слышались звуки
обличения, негодования, неожиданно становится спокойным: он видит скромный памятник
любящим сердцам. Их любовь осталась в памяти, хотя имена не сохранились:
Любовь на камне сем их память сохранила,
Их лета, имена потщившись начертать…
В начале элегии Жуковский писал о вечном, беспробудном сне, о горечи
невозвращенья, о том, что мертвые никогда не воскреснут. Он видел глубокую
несправедливость и роптал на беспощадные законы мироустройства. Теперь, сожалея об
уходящих из земной жизни, он примиряется с неизбежностью смерти. И в элегии начинают
звучать мотивы памяти, воспоминания и надежды. Они исходят от тех, кто уходит, но не
свойственны тем, кто провожает. В стихотворении совершается встречное движение:
оставляющие земную жизнь помнят о живых, а живые одушевляют мертвых: они слышат их
голос, они ощущают их дыхание, и пламень любви в них не угас. Души мертвых стремятся к
душам живых, а в душах живых оживают души мертвых. Так неожиданно разрыв между
теми, кто жив и кто мертв, благодаря памяти, устранен. А если между мертвыми и живыми
установлена связь, то сон не беспробуден, то безнадежность уступает место вере, и тогда
можно успокоиться, не роптать на мироустройство, а принять его как необходимую, но вовсе
не безотрадную и унылую неизбежность.
В этом месте мысль обо всем человечестве переключается в иной план. Жуковский
ведет речь об одном человеке – о «певце». Он – «друг почивших», но придет роковой час, и
сам обретет вечный покой. Тогда уже к его гробу придет другой певец, «мечтой
сопровожденный», чтобы услышать его «жребий». И так без конца. Поэзия не дает уснуть и
исчезнуть памяти о человеке, а следовательно, и он сам не пропадает бесследно, уносимый
вечностью. Певец, в котором угадывается и друг поэта, и сам поэт, когда-нибудь сошедший в
могилу, как и все люди, оставляет о себе память. «Селянин с почтенной сединою»
рассказывает о том, как «певец» проводил утро, день, вечер, ночь и как тихо с зарею
скончался. Эти одни сутки символизируют всю жизнь певца. Он помнит о друге, а о нем
тоже вспомнит друг или брат по человечеству. Вот эта дружба, это братство, скрепляя живых
и мертвых, способна преодолеть грань, разделяющую их, и сохранить пламень чувств,
напечатленье поцелуя, дыхание. Безнадежность, казалось бы, приносимая смертью,
преодолима: умерев, человек все-таки не умирает. О нем помнят. Смерть неизбежна, но не
всемогуща. Перед ее порогом остаются земные тревоги, пороки и грехи, но не исчезает
надежда на память, прощение и спасение:
Прохожий, помолись над этою могилой;
Он в ней нашел приют от всех земных тревог…
За пределом земных дней человеку суждена вечная жизнь. В земной юдоли он остается
жить благодаря дружбе. А дружба дается ему в награду за чувствительность, за сострадание,
за доброту, за кротость сердца:
Он кроток был, чувствителен душою…
Так первый русский романтик Жуковский подчеркнул преемственность своей элегии:
она наследовала традицию сентиментализма. Жуковский смягчал сердца, успокаивал души,
просвещал и исцелял, сеял добро. пробуждал чувствительность, сочувствие, сострадание. Он
видел задачу искусства не в том, чтобы тревожить сердца и доводить накал страстей до
взрыва, а в том, чтобы разрешить противостояние умиротворением. В этом ранний русский
романтизм отличен от европейского. Там нет разрешения противоречий, нет покорности
судьбе, там торжествуют трагедия и драма, нет ни победителей, ни побежденных. Придет
время, и русский романтизм вдогонку европейскому столкнет роковые страсти в гибельном
поединке.
Достарыңызбен бөлісу: |