Дону конгдону с благодарностью
жүктеу/скачать 0,7 Mb. Pdf көрінісі
|
|
пожарной станции было погружено в тишину. Оранжевая Саламандра дремала, наполнив брюхо керосином, на еѐ боках, закреплѐнные крест-накрест, отдыхали огнемѐты. Монтэг прошѐл сквозь эту тишину и, ухватившись рукой за бронзовый шест, взлетел вверх, в темноту, не сводя глаз с опустевшего логова механического зверя. Сердце его то замирало, то снова начинало бешено колотиться. Фабер на время затих в его ухе, словно серая ночная бабочка. На верхней площадке стоял Битти. Он стоял спиной к люку, будто и не ждал никого. — Вот, — сказал он, обращаясь к пожарным, игравшим в карты, — вот идѐт любопытнейший экземпляр, на всех языках мира именуемый дураком.
Не оборачиваясь, он протянул руку ладонью кверху, молчаливо требуя дани. Монтэг вложил в неѐ книгу. Даже не взглянув на обложку, Битти швырнул книгу в мусорную корзинку и закурил сигарету. — «Самый большой дурак тот, в ком есть хоть капля ума». Добро пожаловать, Монтэг. Надеюсь, вы теперь останетесь подежурить с нами, раз лихорадка у вас прошла и вы опять здоровы? В покер сыграем? Они сели к столу. Раздали карты. В присутствии Битти Монтэг остро ощущал виновность своих рук. Его пальцы шныряли, как напроказившие хорьки, ни минуты не оставаясь в покое. Они то нервно шевелились, то теребили что-то, то прятались в карманы от бледного, как спиртовое пламя, взгляда Битти. Монтэгу казалось, что стоит брандмейстеру дохнуть на них — и руки усохнут, скорчатся и больше уж никогда не удастся вернуть их к жизни, они навсегда будут похоронены в глубине рукавов его куртки. Ибо эти руки вздумали жить и действовать по своей воле, независимо от Монтэга, в них впервые проявило себя его сознание, реализовалась его тайная жажда схватить книгу и убежать, унося с собой Иова, Руфь или Шекспира. Здесь, на пожарной станции, они казались руками преступника, обагрѐнными кровью. Дважды в течение получаса Монтэг вставал и выходил в уборную мыть руки. Вернувшись, он прятал их под столом. Битти рассмеялся: — А ну-ка держите ваши руки на виду, Монтэг. Не то, чтобы мы вам не доверяли, но знаете ли, всѐ-таки… Все захохотали. — Ладно уж, — сказал Битти. — Кризис миновал, и всѐ опять хорошо. Заблудшая овца вернулась в стадо. Всем нам случалось в своѐ время заблуждаться. Правда всегда будет правдой, кричали мы. Не одиноки те, кто носит в себе благородные мысли, убеждали мы себя. «О мудрость, скрытая в живых созвучьях», — как сказал сэр Филип Сидней. Но, с другой стороны: «Слова листве подобны, и где она густа, так вряд ли плод таится под сению листа», — сказал Александр Поп. Что вы об этом думаете, Монтэг? — Не знаю. — Осторожно, — шептал Фабер из другого далѐкого мира. — Или вот ещѐ: «Опасно мало знать, о том не забывая, кастальскою струѐй налей бокал до края. От одного глотка ты опьянеешь разом, но пей до дна и вновь обрящешь светлый разум». Поп, те же «Опыты». Это, пожалуй, и к вам приложимо, Монтэг, а? Как вам кажется? Монтэг прикусил губу. — Сейчас объясню, — сказал Битти, улыбаясь и глядя в карты. — Вы ведь как раз и опьянели от одного глотка. Прочитали несколько строчек, и голова пошла кругом. Трах-тарарах! Вы уже готовы взорвать вселенную, рубить головы, топтать ногами женщин и детей, ниспровергать авторитеты. Я знаю, я сам прошѐл через это. — Нет, я ничего, — ответил Монтэг в смятении. — Не краснейте, Монтэг. Право же, я не смеюсь над вами. Знаете, час назад я видел сон. Я прилѐг отдохнуть, и мне приснилось, что мы с вами, Монтэг, вступили в яростный спор о книгах. Вы метали громы и молнии и сыпали цитатами, а я спокойно отражал каждый ваш выпад. «Власть», — говорил я. А вы, цитируя доктора Джонсона, отвечали: «Знания сильнее власти». А я вам: тот же Джонсон, дорогой мой мальчик, сказал: «Безумец тот, кто хочет поменять определѐнность на неопределѐнность». Держитесь пожарников, Монтэг. Всѐ остальное — мрачный хаос! — Не слушайте его, — шептал Фабер. — Он хочет сбить вас с толку. Он скользкий, как угорь. Будьте осторожны! Битти засмеялся довольным смешком. — Вы же мне ответили на это: «Правда, рано или поздно, выйдет на свет божий. Убийство не может долго оставаться сокрытым». А я воскликнул добродушно: «О господи, он всѐ про своего коня!» А ещѐ я сказал: «И чѐрт умеет иной раз сослаться на священное писание». А вы кричали мне в ответ: «Выше чтят у нас дурака в атласе, чем мудрого в бедном платье!» Тогда я тихонько шепнул вам: «Нужна ли истине столь ярая защита?» А вы снова кричали: «Убийца здесь — и раны мертвецов раскрылись вновь и льют потоки крови!» Я отвечал, похлопав вас по руке: «Ужель такую жадность пробудил я в вас?» А вы вопили: «Знание — сила! И карлик, взобравшись на плечи великана, видит дальше его!» Я же с величайшим спокойствием закончил наш спор словами: «Считать метафору
доказательством, поток праздных слов источником истины, а себя оракулом — это заблуждение, свойственное всем нам», — как сказал однажды мистер Поль Валери. У Монтэга голова шла кругом. Ему казалось, что его нещадно избивают по голове, глазам, лицу, плечам, по беспомощно поднятым рукам. Ему хотелось крикнуть: «Нет! Замолчите! Вы стараетесь всѐ запутать. Довольно!» Тонкие нервные пальцы Битти схватили Монтэга за руку. — Боже, какой пульс! Здорово я вас взвинтил, Монтэг, а? Чѐрт, пульс у вас скачет, словно на другой день после войны. Не хватает только труб и звона колоколов. Поговорим ещѐ? Мне нравится ваш взволнованный вид. На каком языке мне держать речь? Суахили, хинди, английский литературный — я говорю на всех. Но это похоже на беседу с немым, не так ли, мистер Вилли Шекспир? — Держитесь, Монтэг! — прошелестела ему на ухо мошка. — Он мутит воду! — Ох, как вы испугались, — продолжал Битти. — Я и правда поступил жестоко — использовал против вас те самые книги, за которые вы так цеплялись, использовал для того, чтобы опровергать вас на каждом шагу, на каждом слове. Ах, книги — это такие предатели! Вы думаете, они вас поддержат, а они оборачиваются против вас же. Не только вы, другой тоже может пустить в ход книгу, и вот вы уже увязли в трясине, в чудовищной путанице имѐн существительных, глаголов, прилагательных. А кончился мой сон тем, что я подъехал к вам на Саламандре и спросил: «Нам не по пути?» Вы вошли в машину, и мы помчались обратно на пожарную станцию, храня блаженное молчание, страсти улеглись, и между нами снова был мир. Битти отпустил руку Монтэга, и она безжизненно упала на стол. — Всѐ хорошо, что хорошо кончается. Тишина. Монтэг сидел, словно белое каменное изваяние. Отголоски последних нанесѐнных ему ударов медленно затихали где-то в тѐмных пещерах мозга. Фабер ждал, пока они затихнут совсем. И когда осели наконец вихри пыли, взметѐнные в сознании Монтэга, Фабер начал тихим голосом: — Хорошо, он сказал всѐ, что хотел. Вы это выслушали. Теперь в ближайшие часы буду говорить я. Вам придѐтся выслушать и это. А потом постарайтесь разобраться и решить — с кем вы. Но я хочу, чтобы вы решили это сами, чтобы это решение было вашим собственным, а не моим и не брандмейстера Битти. Одного только не забывайте — брандмейстер принадлежит к числу самых опасных врагов истины и свободы, к тупому и равнодушному стаду нашего большинства. О, эта ужасная тирания большинства! Мы с Битти поѐм разные песни. От вас самого зависит, кого вы станете слушать. Монтэг уже открыл было рот, чтобы ответить Фаберу, но звон пожарного колокола вовремя помешал ему совершить эту непростительную оплошность. Рупор пожарного сигнала гудел под потолком. В другом конце комнаты стучал телефонный аппарат, записывающий адрес. Брандмейстер Битти, держа карты в розовой руке, нарочито медленным шагом подошѐл к аппарату и оторвал бумажную ленту. Небрежно взглянув на адрес, он сунул его в карман и, вернувшись к столу, снова сел. Все глядели на него. — С этим можно подождать ровно сорок секунд, как раз столько, сколько мне нужно, чтобы обыграть вас, — весело сказал Битти. Монтэг положил карты на стол. — Устали, Монтэг? Хотите выйти из игры? — Да. — Ну! Не падайте духом! Впрочем, можно закончить партию после. Положите ваши карты на стол рубашкой кверху: вернѐмся — доиграем. А теперь пошевеливайтесь! Живо! — Битти поднялся. — Монтэг, мне не нравится ваш вид. Уж не собираетесь ли вы опять захворать? — Да нет, я здоров, я поеду. — Да, вы должны поехать. Это особый случай. Ну, вперѐд!.. Они прыгнули в провал люка, крепко ухватившись руками за медный шест, словно в нѐм было единственное спасение от взмывавших снизу волн. Но шест низвергнул их прямо в пучину, где уже фыркал, рычал и кашлял, пробуждаясь, бензиновый дракон. — Э-эй!
С грохотом и рѐвом они завернули за угол — скрипели тормоза, взвизгивали шины, плескался керосин в блестящем медном брюхе Саламандры, словно пища в животе великана. Пальцы Монтэга прыгали на сверкающих поручнях, то и дело срываясь в холодную пустоту, ветер рвал волосы,
свистел в зубах, а Монтэг думал, всѐ время неотрывно думал о тех женщинах в его гостиной, пустых женщинах, из которых неоновый ветер давно уже выдул последние зѐрнышки разума, и о своей нелепой идиотской затее читать им книгу. Всѐ равно, что пытаться погасить пожар из водяного пистолета. Бред, сумасшествие! Просто припадок бешенства. Ещѐ одна вспышка гнева, с которой он не умел совладать. Когда же он победит в себе это безумие и станет спокоен, по-настоящему спокоен? — Вперѐд, вперѐд! Монтэг оторвал глаза от поручней. Обычно Битти никогда не садился за руль, но сегодня машину вѐл он, круто сворачивая на поворотах, наклонившись вперѐд с высоты водительского трона, полы его тяжѐлого чѐрного макинтоша хлопали и развевались — он был как огромная летучая мышь, несущаяся над машиной, грудью навстречу ветру. — Вперѐд, вперѐд, чтобы сделать мир счастливым! Так, Монтэг? Розовые, словно фосфоресцирующие щѐки Битти отсвечивали в темноте, он улыбался с каким-то остервенением. — Вот мы и прибыли! Саламандра круто остановилась. Неуклюжими прыжками посыпались с неѐ люди. Монтэг стоял, не отрывая воспалѐнных глаз от холодных блестящих поручней, за которые судорожно уцепились его пальцы. «Я не могу сделать это, — думал он. — Как могу я выполнить это задание, как могу я снова жечь? Я не могу войти в этот дом». Битти — от него ещѐ пахло ветром, сквозь который они только что мчались, — вырос рядом. — Ну, Монтэг! Пожарные, в своих огромных сапогах похожие на калек, разбегались бесшумно, как пауки. Наконец, оторвав глаза от поручней, Монтэг обернулся. Битти следил за его лицом. — Что с вами, Монтэг? — Что это? — медленно произнѐс Монтэг. — Мы же остановились у моего дома!
Часть 3
ОГОНЬ ГОРИТ ЯРКО
В домах вдоль улицы зажигались огни, распахивались двери. Люди выбегали посмотреть на праздник огня. Битти и Монтэг глядели, один с сдержанным удовлетворением, другой не веря своим глазам, на дом, которому суждено было стать главной ареной представления: здесь будут жонглировать факелами и глотать пламя. — Ну вот, — промолвил Битти, — вы добились своего. Старина Монтэг вздумал взлететь к солнцу, и теперь, когда ему обожгло крылышки, он недоумевает, как это могло случиться. Разве я не предупредил вас достаточно ясно, когда подослал пса к вашим дверям? Застывшее лицо Монтэга ничего не выражало, он почувствовал, как его голова медленно и тяжело, словно каменная, повернулась в сторону соседнего дома — тѐмного и мрачного среди окружавших его ярких цветочных клумб. Битти презрительно фыркнул: — Э, бросьте! Неужто вас одурачила эта маленькая сумасбродка со своим избитым репертуаром? А, Монтэг? Цветочки, листочки, мотыльки, солнечный закат. Знаем, знаем! Всѐ записано в еѐ карточке. Эгэ! Да я, кажется, попал в точку! Достаточно поглядеть на ваше потерянное лицо. Несколько травинок и лунный серп! Экая чушь! И что хорошего она всем этим сделала? Монтэг присел на холодное крыло Саламандры. Он несколько раз повернул свою одеревеневшую голову, вправо — влево, вправо — влево… — Она всѐ видела. Она никому ничего не сделала. Она никого не трогала… — Не трогала! Как бы не так! А возле вас она не вертелась? Ох уж эти мне любители делать добро, с их святейшими минами, с их высокомерным молчанием и единственным талантом: заставлять человека ни с того ни с сего чувствовать себя виноватым. Чѐрт бы их всех побрал! Красуются, словно солнце в полночь, чтобы тебе и в постели покоя не было! Дверь дома отворилась, по ступенькам сбежала Милдред, сжимая чемодан в закостеневшей руке. Со свистом затормозив, у тротуара остановилось такси. — Милдред! Она пробежала мимо, прямая и застывшая, — лицо белое от пудры, рта нет — забыла накрасить губы. — Милдред, неужели это ты дала сигнал тревоги? Она сунула чемодан в машину и опустилась на сиденье, бормоча как во сне: — Бедные мои «родственники», бедняжки, бедняжки! Всѐ погибло, всѐ, всѐ теперь погибло… Битти схватил Монтэга за плечо. Машина рванула и, сразу же набрав скорость до семидесяти миль в час, исчезла в конце улицы. Раздался звон, как будто вдребезги рассыпалась мечта, созданная из гранѐного стекла, зеркал и хрустальных призм. Монтэг машинально повернулся — его словно подтолкнуло неведомо откуда налетевшим вихрем. И он увидел, что Стоунмен и Блэк, размахивая топорами, крушат оконные рамы, давая простор сквозняку. Шорох крыльев ночной бабочки, бьющейся о холодную чѐрную преграду. — Монтэг, это я — Фабер. Вы слышите меня? Что случилось? — Теперь это случилось со мной, — ответил Монтэг. — Ах, скажите, какая неожиданность! — воскликнул Битти. — В наши дни всякий почему-то считает, всякий твѐрдо уверен, что с ним ничего не может случиться. Другие умирают, но я живу. Для меня, видите ли, нет ни последствий, ни ответственности. Но только они есть, вот в чѐм беда. Впрочем, что об этом толковать! Когда уж дошло до последствий, так разговаривать поздно, правда, Монтэг? — Монтэг, можете вы спастись? Убежать? — спрашивал Фабер. Монтэг медленно шѐл к дому, но не чувствовал, как его ноги ступают сперва по цементу дорожки, потом по влажной ночной траве. Где-то рядом Битти щѐлкнул зажигалкой, и глаза Монтэга, как зачарованные, приковались к оранжевому язычку пламени. — Почему огонь полон для нас такой неизъяснимой прелести? Что влечѐт к нему и старого и малого? — Битти погасил и снова зажѐг маленькое пламя. Огонь — это вечное движение. То, что человек всегда стремился найти, но так и не нашѐл. Или почти вечное. Если ему не препятствовать, он бы горел, не угасая, в течение всей нашей жизни. И всѐ же, что такое огонь? Тайна. Загадка! Учѐные что-то лепечут о трении и молекулах, но, в сущности, они ничего не знают. А главная прелесть огня в том, что он уничтожает ответственность и последствия. Если проблема стала чересчур обременительной — в печку еѐ. Вот и вы, Монтэг, сейчас представляете собой этакое же бремя. Огонь снимет вас с моих плеч быстро, чисто и наверняка. Даже гнить будет нечему. Удобно. Гигиенично. Эстетично. Монтэг глядел на свой дом, казавшийся ему сейчас таким чужим и странным: поздний ночной час, шѐпот соседей, осколки разбитого стекла и вон там на полу — Книги с оторванными переплѐтами и разлетевшимися, словно лебединые перья, страницами, непонятные книги, которые сейчас выглядят так нелепо и, право же, не стоят, чтобы из-за них столько волноваться, — просто пожелтевшая бумага, чѐрные литеры и потрѐпанные переплѐты. Это всѐ, конечно, Милдред. Она, должно быть, видела, как он прятал книги в саду, и снова внесла их в дом. Милдред, Милдред. — Я хочу, чтобы вы один проделали всю работу, Монтэг. Но не с керосином и спичкой, а шаг за шагом, с огнемѐтом. Вы сами должны очистить свой дом. — Монтэг, разве вы не можете скрыться, убежать? — Нет! — воскликнул Монтэг в отчаянии. — Механический пѐс! Из-за него нельзя! Фабер услышал, но услышал и брандмейстер Битти, решивший, что эти слова относятся к нему. — Да, пѐс где-то поблизости, — ответил он, — так что не вздумайте устраивать какие-нибудь фокусы. Готовы? — Да. — Монтэг щѐлкнул предохранителем огнемѐта. — Огонь! Огромный язык пламени вырвался из огнемѐта, ударил в книги, отбросил их к стене. Монтэг вошѐл в спальню и дважды выстрелил по широким постелям, они вспыхнули с громким свистящим шѐпотом и так яростно запылали, что Монтэг даже удивился: кто бы подумал, что в них заключено столько жара и страсти. Он сжѐг стены спальни и туалетный столик жены, потому что жаждал всѐ это изменить, он сжѐг стулья, столы, а в столовой — ножи, вилки и посуду из пластмассы — всѐ, что напоминало о том, как он жил здесь, в этом пустом доме, рядом с чужой ему женщиной, которая забудет его завтра, которая ушла и уже забыла его и мчится сейчас одна по городу, слушая только то,
что нашѐптывает ей в уши радио-«ракушка». И, как и прежде, жечь было наслаждением — приятно было дать волю своему гневу, жечь, рвать, крушить, раздирать в клочья, уничтожать бессмысленную проблему. Нет решения? Так вот же, теперь не будет и проблемы! Огонь разрешает всѐ! — Монтэг, книги! Книги подскакивали и метались, как опалѐнные птицы их крылья пламенели красными и жѐлтыми перьями. Затем он вошѐл в гостиную, где в стенах притаились погружѐнные в сон огромные безмозглые чудища, с их белыми пустыми думами и холодными снежными снами. Он выстрелил в каждую из трѐх голых стен, и вакуумные колбы лопнули с пронзительным шипением — пустота откликнулась Монтэгу яростным пустым свистом, бессмысленным криком. Он пытался представить себе еѐ, рождавшую такие же пустые и бессмысленные образы, и не мог. Он только задержал дыхание, чтобы пустота не проникла в его лѐгкие. Как ножом, он разрезал еѐ и, отступив назад, послал комнате в подарок ещѐ один огромный ярко-жѐлтый цветок пламени. Огнеупорный слой, покрывавший стены, лопнул, и дом стал содрогаться в пламени. — Когда закончите, — раздался за его спиной голос Битти, — имейте в виду, вы арестованы. Дом рухнул грудой красных углей и чѐрного нагара. Он лежал на земле, укрытый периной из сонного розовато-серого пепла, и высокий султан дыма вставал над развалинами, тихо колеблясь в небе. Была половина четвѐртого утра. Люди разошлись по домам: от циркового балагана осталась куча золы и щебня. Представление окончилось. Монтэг стоял, держа огнемѐт в ослабевших руках, тѐмные пятна пота расползались под мышками, лицо было всѐ в саже. За ним молча стояли другие пожарники, их лица освещал слабый отблеск догорающих огней. Монтэг дважды пытался заговорить. Наконец, собравшись с мыслями, он спросил: — Моя жена дала сигнал тревоги? Битти утвердительно кивнул. — А ещѐ раньше то же самое сделали еѐ приятельницы, только я не хотел торопиться. Так или иначе, а вы бы всѐ равно попались, Монтэг! Очень глупо было с вашей стороны декламировать стихи направо и налево. Совершенно идиотская заносчивость. Дайте человеку прочитать несколько рифмованных строчек, и он возомнит себя владыкой вселенной. Вы решили, что можете творить чудеса вашими книгами. А оказалось, что мир прекрасно обходится без них. Посмотрите, куда они вас завели, — вы по горло увязли в трясине, стоит мне двинуть мизинцем, и она поглотит вас! Монтэг не шевельнулся. Землетрясение и огненная буря только что сравняли его дом с землѐй, там, под обломками была погребена Милдред и вся его жизнь тоже, и у него не было сил двинуться с места. Отголоски пронѐсшейся бури ещѐ отдавались где-то внутри, затихая, колени Монтэга сгибались от страшного груза усталости, недоумения, гнева. Он безропотно позволял Битти наносить удар за ударом. — Монтэг, вы — идиот! Вы — непроходимый дурак! Ну зачем, скажите пожалуйста, вы это сделали? Монтэг не слышал. Мысленно он был далѐко и убегал прочь, оставив своѐ бездыханное, измазанное сажей тело в жертву этому безумствующему маньяку. — Монтэг, бегите! — настаивал Фабер. Монтэг прислушался. Сильный удар по голове отбросил его назад. Зелѐная пулька, в которой шептал и кричал голос Фабера, упала на дорожку. С довольной улыбкой Битти схватил еѐ и поднѐс к уху. Монтэг слышал далѐкий голос: — Монтэг, что с вами? Вы живы? Битти отнял пульку от уха и сунул еѐ в карман. — Ага! Значит, тут скрыто больше, чем я думал. Я видел, как вы наклоняете голову и прислушиваетесь к чему-то. Сперва я подумал, что у вас в ушах «Ракушка», но потом, когда вы вдруг так поумнели, мне это показалось подозрительным. Что ж, мы разыщем концы, и вашему приятелю несдобровать. — Нет! — крикнул Монтэг. Он сдвинул предохранитель огнемѐта. Быстрый взгляд Битти задержался на пальцах Монтэга, глаза его чуть-чуть расширились. Монтэг прочѐл в них удивление. Он сам невольно взглянул на свои
руки — что они ещѐ натворили? Позже, вспоминая всѐ, что произошло, он никак не мог понять, что же, в конце концов, толкнуло его на убийство: сами ли руки или реакция Битти на то, что эти руки готовились сделать? Последние рокочущие раскаты грома замерли, коснувшись лишь слуха, но не сознания Монтэга. Лицо Битти расползлось в чарующе-презрительную гримасу. — Что ж, это недурной способ заставить себя слушать. Наставьте дуло пистолета на собеседника, и волей-неволей, а он вас выслушает. Ну, выкладывайте. Что скажете на этот раз? Почему не угощаете меня Шекспиром, вы, жалкий сноб? «Мне не страшны твои угрозы, Кассий. Они, как праздный ветер, пролетают мимо. Я чувством чести прочно ограждѐн». Так, что ли? Эх вы, незадачливый литератор! Действуйте же, чѐрт вас дери! Спускайте курок! И Битти сделал шаг вперѐд. — Мы всегда жгли не то, что следовало… — смог лишь выговорить Монтэг. — Дайте сюда огнемѐт. Гай, — промолвил Битти с застывшей улыбкой. Но в следующее мгновение он уже был клубком пламени, скачущей, вопящей куклой, в которой не осталось ничего человеческого, катающимся по земле огненным шаром, ибо Монтэг выпустил в него длинную струю жидкого пламени из огнемѐта. Раздалось шипение, словно жирный плевок упал на раскалѐнную плиту, что-то забулькало и забурлило, словно бросили горсть соли на огромную чѐрную улитку и она расплылась, вскипев жѐлтой пеной. Монтэг зажмурился, закричал, он пытался зажать уши руками, чтобы не слышать этих ужасных звуков. Ещѐ несколько судорожных движений, и Битти скорчился, обмяк, как восковая кукла на огне, и затих. Два других пожарника стояли, окаменев, как истуканы. С трудом подавляя приступ дурноты, Монтэг направил на них огнемѐт. — Повернитесь! — приказал он. Они послушно повернулись к нему спиной, пот катился градом по их серым, как вываренное мясо, лицам. Монтэг с силой ударил их по головам, сбил с них каски, повалил их друг на друга. Они упали и остались лежать неподвижно. Лѐгкий шелест, как будто слетел с ветки сухой осенний лист. Монтэг обернулся и увидел Механического пса. Появившись откуда-то из темноты, он успел уже пробежать через лужайку, двигаясь так легко и бесшумно, словно подгоняемое ветром плотное облачко чѐрно-серого дыма. Пѐс сделал прыжок — он взвился в воздухе фута на три выше головы Монтэга, растопырив паучьи лапы, сверкая единственным своим зубом — прокаиновой иглой. Монтэг встретил его струѐй пламени, чудесным огненным цветком, — вокруг металлического тела зверя завились жѐлтые, синие и оранжевые лепестки, одевая его в новую пѐструю оболочку. Пѐс обрушился на Монтэга, отбросил его вместе с огнемѐтом футов на десять в сторону, к подножью дерева, Монтэг почувствовал на мгновение, как пѐс барахтается, хватает его за ногу, вонзает иглу, — и тотчас же пламя подбросило собаку в воздух, вывернуло еѐ металлические кости из суставов, распороло ей брюхо, и нутро еѐ брызнуло во все стороны красным огнѐм, как лопнувшая ракета. Монтэг лѐжа видел, как перевернулось в воздухе, рухнуло наземь и затихло это мѐртвое и вместе с тем живое тело. Казалось, пѐс и сейчас ещѐ готов броситься на него, чтобы закончить смертоносное впрыскивание, действие которого Монтэг уже ощущал в ноге. Его охватило смешанное чувство облегчения и ужаса, как у человека, который только-только успел отскочить в сторону от бешено мчащейся машины, и она лишь чуть задела его крылом. Он боялся подняться, боялся, что совсем не сможет ступить на онемевшую от прокаина ногу. Оцепенение начинало разливаться по всему его телу… Что же теперь делать?.. Улица пуста, дом сгорел, как старая театральная декорация, другие дома вдоль улицы погружены во мрак, рядом — останки механического зверя, дальше — Битти, ещѐ дальше — двое пожарных и Саламандра… Он взглянул на огромную машину. Еѐ тоже надо уничтожить… «Ну, — подумал он, — посмотрим, сильно ли ты пострадал. Попробуй встать на ноги! Осторожно, осторожно… вот так!» Он стоял, но у него была всего лишь одна нога. Вместо другой был мѐртвый обрубок, обуглившийся кусок дерева, который он вынужден был таскать за собой, словно в наказание за какой-то тайный грех. Когда он наступал на неѐ, тысячи серебряных иголок пронзали ногу от бедра до колена. Он заплакал. Нет, иди, иди! Здесь тебе нельзя оставаться!
В домах снова зажигались огни. То ли людям не спалось после всего, что произошло, то ли их тревожила необычная тишина, Монтэг не знал. Хромая, подпрыгивая, он пробирался среди развалин, подтаскивая руками волочащуюся больную ногу, он разговаривал с ней, стонал и всхлипывал, выкрикивал ей приказания, проклинал еѐ и молил — иди, иди, да иди же, ведь сейчас от этого зависит моя жизнь! Он слышал крики и голоса в темноте. Наконец он добрался до заднего двора, выходившего в глухой переулок. «Битти, — думал он, — теперь вы больше не проблема. Вы всегда говорили: „Незачем решать проблему, лучше сжечь еѐ“. Ну вот я сделал и то и другое. Прощайте, брандмейстер». Спотыкаясь, он заковылял в темноте по переулку.
Острая боль пронизывала ногу всякий раз, как он ступал на неѐ, и он думал: дурак, дурак, болван, идиот, чѐртов идиот, дурак проклятый… Посмотри, что ты натворил, и как теперь всѐ это расхлѐбывать, как? Гордость, будь она проклята, и гнев — да, не сумел сдержать себя и вот всѐ испортил, всѐ погубил в самом начале. Правда, столько навалилось на тебя сразу — Битти, эти женщины в гостиной, Милдред, Кларисса. И всѐ же нет тебе оправдания, нет! Ты дурак, проклятый болван! Так выдать себя! Но мы ещѐ спасѐм то, что осталось, мы всѐ сделаем, что можно. Если уж придѐтся гореть, так прихватим кое-кого с собой. Да! Он вспомнил о книгах и повернул обратно. Надо их взять. На всякий случай. Он нашѐл книги там, где оставил их, — у садовой ограды. Милдред, видно, подобрала не всѐ. Четыре ещѐ лежали там, где он их спрятал. В темноте слышались голоса, вспыхивали огни. Где-то далеко уже грохотали другие Саламандры, рѐв их сирен сливался с рѐвом полицейских автомобилей, мчавшихся по ночным улицам. Монтэг поднял книги и снова запрыгал и заковылял по переулку. Вдруг он упал, как будто ему одним ударом отсекли голову и оставили одно лишь обезглавленное тело. Мысль, внезапно сверкнувшая у него в мозгу, заставила его остановиться, швырнула его наземь. Он лежал, скорчившись, уткнувшись лицом в гравий, и рыдал.
Теперь Монтэг не сомневался, что это так. Битти хотел умереть. Ведь он стоял против Монтэга, не пытаясь защищаться, стоял, издеваясь над ним, подзадоривая его. От этой мысли у Монтэга перехватило дыхание. Как странно, как странно так жаждать смерти, что позволяешь убийце ходить вокруг тебя с оружием в руках, и вместо того, чтобы молчать и этим сохранить себе жизнь, вместо этого кричишь, высмеиваешь, дразнишь, пока твой противник не потеряет власть над собой и… Вдалеке — топот бегущих ног. Монтэг поднялся и сел. Надо уходить. Вставай, нельзя медлить! Но рыдания всѐ ещѐ сотрясали его тело. Надо успокоиться. Вот они уже утихают. Он никого не хотел убивать, даже Битти. Тело его судорожно скорчилось, словно обожжѐнное кислотой. Он зажал рот рукой. Перед глазами был Битти — пылающий факел, брошенный на траву. Он кусал себе пальцы, чтобы не закричать: «Я не хотел этого! Боже мой, я не хотел, не хотел этого!» Он старался всѐ припомнить, восстановить связь событий, воскресить в памяти прежнюю свою жизнь, какой она была несколько дней назад, до того как в неѐ вторглись сито и песок, зубная паста Денгэм, шелест крыльев ночной бабочки в ухе, огненные светляки пожара, сигналы тревоги и эта последняя ночная поездка — слишком много для двух-трѐх коротких дней, слишком много даже для целой жизни! Топот ног слышался уже в конце переулка. «Вставай! — сказал он себе. — Вставай, чѐрт тебя возьми!» — приказал он больной ноге и поднялся. Боль острыми шипами вонзилась в колено, потом заколола, как тысяча иголок, потом перешла в тупое булавочное покалывание, и наконец, после того как он проковылял шагов пятьдесят вдоль деревянного забора, исцарапав и занозив себе руки, покалывание перешло в жжение, словно ему плеснули на ногу кипятком. Но теперь нога уже повиновалась ему. Бежать он всѐ-таки боялся, чтобы не вывихнуть ослабевший сустав. Широко открыв рот, жадно втягивая ночной воздух, чувствуя, как темнота тяжело оседает где-то у него внутри, он неровным шагом, прихрамывая, но решительно двинулся вперѐд. Книги он держал в руках. Он думал о Фабере. Фабер остался там, в не остывшем ещѐ сгустке, которому нет теперь ни имени, ни названия.
Ведь он сжѐг и Фабера тоже! Эта мысль так потрясла его, что ему представилось, будто Фабер и в самом деле умер, изжарился, как мелкая рыбѐшка, в крохотной зелѐной капсуле, спрятанной и навсегда погибшей в кармане человека, от которого осталась теперь лишь кучка костей, опутанных спѐкшимися сухожилиями. Запомни: их надо сжечь или они сожгут тебя, подумал он. Сейчас это именно так. Он пошарил в карманах — деньги были тут. В другом кармане он наткнулся на обыкновенную радио «Ракушку», по которой в это холодное, хмурое утро город разговаривал сам с собой. — Внимание! Внимание! Полиция разыскивает беглеца. Совершил убийство и ряд преступлений против государства. Имя: Гай Монтэг. Профессия: пожарник. В последний раз его видели…
Кварталов шесть он бежал не останавливаясь. Потом переулок вывел его на бульвары — на широкую автостраду, раз в десять шире обыкновенной улицы, залитая ярким светом фонарей, она напоминала застывшую пустынную реку. Он понимал, как опасно сейчас переходить через неѐ: слишком она широка, слишком пустынна. Она была похожа на голую сцену, без декораций, и она предательски заманивала его на это пустое пространство, где при ярком свете фонарей так легко было заметить беглеца, так легко поймать, так легко прицелиться и застрелить. «Ракушка» жужжала в ухе. — …Следите за бегущим человеком… следите за бегущим человеком… он один, пеший… следите… Монтэг попятился в тень — прямо перед ним была заправочная станция — огромная белая глыба, сверкающая глазурью кафелей. Два серебристых жука-автомобиля остановились возле неѐ, чтобы заправиться горючим… Нет, если ты хочешь без риска пересечь этот широкий бульвар, нельзя бежать, надо идти спокойно, не спеша, как будто гуляешь. Но для этого у тебя должен быть опрятный и приличный вид. Больше будет шансов спастись, если ты умоешься и причешешь волосы, прежде чем продолжить свой путь… Путь куда? Да, спросил он себя, куда же я бегу? Никуда. Ему некуда было бежать, у него не было друзей, к которым он мог бы обратиться. Кроме Фабера. И тогда он понял, что всѐ это время инстинктивно бежал по направлению к дому Фабера. Но ведь Фабер не может спрятать его, даже попытка сделать это граничила бы с самоубийством! Всѐ равно он должен повидаться с Фабером, хотя бы на несколько минут. Фабер поддержит в нѐм быстро иссякающую веру в возможность спастись, выжить. Только бы повидать его, убедиться в том, что существует на свете такой человек, как Фабер, только бы знать, что Фабер жив, а не обуглился и не сгорел где-то там, вместе с другим обуглившимся телом. Кроме того, надо оставить ему часть денег, чтобы он мог использовать их после, когда Монтэг пойдѐт дальше своим путѐм. Может быть, ему удастся выбраться из города, он спрячется в окрестностях, будет жить возле реки, вблизи больших дорог, среди полей и холмов… Сильный свистящий шум в воздухе заставил его поднять глаза. В небо один за другим поднимались полицейские геликоптеры. Их было много, казалось, кто-то сдул пушистую сухую головку одуванчика. Не меньше двух десятков их парило в воздухе мили за три от Монтэга, нерешительно колеблясь на месте, словно мотыльки, вялые от осеннего холода. Затем они стали опускаться: тут один, там другой — они садились на улицу и, превратившись в жуков-автомобилей, с рѐвом мчались по бульварам, чтобы немного погодя опять подняться в воздух и продолжать поиски.
Перед ним была заправочная станция. Служащих нигде не видно. Заняты с клиентами. Обогнув здание сзади, Монтэг вошѐл в туалетную комнату для мужчин. Через алюминиевую перегородку до него донѐсся голос диктора: «Война объявлена». Снаружи у колонки накачивали бензин. Сидящие в автомобилях переговаривались со служащими станции — что-то о моторах, о бензине, о том, сколько надо заплатить. Монтэг стоял, пытаясь осознать всю значимость только что услышанного по радио лаконичного сообщения, и не мог. Ладно. Пусть война подождѐт. Для него она начнѐтся позже, через час или два. Он вымыл руки и лицо, вытерся полотенцем, стараясь не шуметь. Выйдя из умывальной, он тщательно прикрыл за собой дверь и шагнул в темноту. Через минуту он уже стоял на углу пустынного бульвара. Вот она — игра, которую он должен выиграть: широкая площадка кегельбана, над которой веет прохладный предутренний ветер. Бульвар был чист, как гладиаторская арена за минуту до появления на ней безвестных жертв и безымѐнных убийц. Воздух над широкой асфальтовой рекой дрожал и вибрировал от тепла, излучаемого телом Монтэга, — поразительно, что жар в его теле мог заставить так колебаться окружающий его мир. Он, Монтэг, был светящейся мишенью, он знал, он чувствовал это. А теперь ему ещѐ предстояло проделать этот короткий путь через улицу. Квартала за три от него сверкнули огни автомобиля. Монтэг глубоко втянул в себя воздух. В лѐгких царапнуло, словно горячей щѐткой. Горло пересохло от бега, во рту неприятный металлический вкус, ноги, как свинцовые… Огни автомобиля… Если начать переходить улицу сейчас, то надо рассчитать, когда этот автомобиль будет здесь. Далеко ли до противоположного тротуара? Должно быть, ярдов сто. Нет, меньше, но всѐ равно, пусть будет сто. Если идти медленно, спокойным шагом, то, чтобы покрыть это расстояние, понадобится тридцать — сорок секунд. А мчащийся автомобиль? Набрав скорость, он пролетит эти три квартала за пятнадцать секунд. Значит, даже если, добравшись до середины, пуститься бегом… Он ступил правой ногой, потом левой, потом опять правой. Он пересекал пустынную улицу. Даже если улица совершенно пуста, никогда нельзя сказать с уверенностью, что перейдѐшь благополучно. Машина может внезапно появиться на подъѐме шоссе, за четыре квартала отсюда, и не успеешь оглянуться, как она налетит на тебя — налетит и промчится дальше… Он решил не считать шагов. Он не глядел по сторонам — ни направо, ни налево. Свет уличных фонарей казался таким же предательски ярким и так же обжигал, как лучи полуденного солнца. Он прислушивался к шуму мчащейся машины: шум слышался справа, в двух кварталах от него. Огни фар то ярко вспыхивали, то гасли и наконец осветили Монтэга. Иди-иди, не останавливайся! Монтэг замешкался на мгновение. Потом покрепче сжал в руках книги и заставил себя двинуться вперѐд. Ноги его невольно заторопились, побежали, но он вслух пристыдил себя и снова перешѐл на спокойный шаг. Он был уже на середине улицы, но и рѐв мотора становился всѐ громче — машина набирала скорость. Полиция, конечно. Заметили меня. Всѐ равно, спокойней, спокойней, не оборачивайся, не смотри по сторонам, не подавай вида, что тебя это тревожит! Шагай, шагай, вот и всѐ. Машина мчалась, машина ревела, машина увеличивала скорость. Она выла и грохотала, она летела, едва касаясь земли, она неслась как пуля, выпущенная из невидимого ружья. Сто двадцать миль в час. Сто тридцать миль в час. Монтэг стиснул зубы. Казалось, свет горящих фар обжигает лицо, от него дѐргаются веки, липким потом покрывается тело. Ноги Монтэга нелепо волочились, он начал разговаривать сам с собой, затем вдруг не выдержал и побежал. Он старался как можно дальше выбрасывать ноги, вперѐд, вперѐд, вот так, так! Господи! Господи! Он уронил книгу, остановился, чуть не повернул обратно, но передумал и снова ринулся вперѐд, крича в каменную пустоту, а жук-автомобиль нѐсся за своей добычей — их разделяло двести футов, потом сто, девяносто, восемьдесят, семьдесят… Монтэг задыхался, нелепо размахивал руками, высоко вскидывал ноги, а машина всѐ ближе, ближе, она гудела, она подавала сигналы. Монтэг вдруг повернул голову, белый огонь фар опалил ему глаза — не было машины, только слепящий сноп света, пылающий факел, со страшной силой брошенный в Монтэга, рѐв, пламя — сейчас, сейчас она налетит!.. Монтэг споткнулся и упал. Я погиб! Всѐ кончено! Но падение спасло его. За секунду до того, как наскочить на Монтэга, бешеный жук вдруг круто свернул, объехал его и исчез. Монтэг лежал, распластавшись на мостовой, лицом вниз. Вместе с синим дымком выхлопных газов до него долетели обрывки смеха. Его правая рука была выброшена далеко вперѐд. Он поднял еѐ. На самом кончике среднего пальца темнела узенькая полоска — след от колеса промчавшейся машины. Он медленно встал на ноги, глядя на эту полоску, не смея поверить своим глазам. Значит, это была не полиция? Он глянул вдоль бульвара. Пусто. Нет, это была не полиция, просто машина, полная подростков, — сколько им могло быть лет? От двенадцати до шестнадцати? Шумная, крикливая орава детей отправилась на прогулку, увидели человека, идущего пешком, — странное зрелище, диковинка в наши дни! — и решили: «А ну, сшибѐм его!» — даже не подозревая, что это тот самый мистер Монтэг, которого по всему городу разыскивает полиция. Да, всего лишь шумная компания подростков, вздумавших прокатиться лунной ночью, промчаться миль пятьсот — шестьсот на такой
скорости, что лицо коченеет от ветра. На рассвете они то ли вернутся домой, то ли нет, то ли будут живы, то ли нет — ведь в этом и была для них острота таких прогулок. «Они хотели убить меня», — подумал Монтэг. Он стоял пошатываясь. В потревоженном воздухе оседала пыль. Он ощупал ссадину на щеке. — «Да, они хотели убить меня, просто так, ни с того ни с сего, не задумываясь над тем, что делают». Монтэг побрѐл ко всѐ ещѐ далѐкому тротуару, приказывая ослабевшим ногам двигаться. Каким-то образом он подобрал рассыпанные книги, но он не помнил, как нагибался и собирал их. Сейчас он перекладывал их из одной руки в другую, словно игрок карты, перед тем как сделать сложный ход. Может быть, это они убили Клариссу? Он остановился и мысленно повторил ещѐ раз очень громко: — Может быть, это они убили Клариссу! И ему захотелось с криком броситься за ними вдогонку. Слѐзы застилали глаза. Да, его спасло только то, что он упал. Водитель вовремя сообразил, даже не сообразил, а почувствовал, что мчащаяся на полной скорости машина, наскочив на лежащее тело, неизбежно перевернѐтся и выбросит всех вон. Но если бы Монтэг не упал?.. Монтэг вдруг затаил дыхание. В четырѐх кварталах от него жук замедлил ход, круто повернул, встав на задние колѐса, и мчался теперь обратно по той же стороне улицы, нарушая все правила движения. Но Монтэг был уже вне опасности: он укрылся в тѐмном переулке — цели своего путешествия. Сюда он устремился час назад — или то было лишь минуту назад? Вздрагивая от ночного холодка, он оглянулся. Жук промчался мимо, выскочил на середину бульвара и исчез, взрыв смеха снова нарушил ночную тишину. Шагая в темноте по переулку, Монтэг видел, как, словно снежные хлопья, падали с неба геликоптеры — первый снег грядущей долгой зимы… Дом был погружѐн в молчание. Монтэг подошѐл со стороны сада, вдыхая густой ночной запах нарциссов, роз и влажной травы. Он потрогал застеклѐнную дверь чѐрного хода, она оказалась незапертой, прислушался и бесшумно скользнул в дом. «Миссис Блэк, вы спите? — думал он. — Я знаю, это нехорошо, то, что я делаю, но ваш муж поступал так с другими и никогда не спрашивал себя, хорошо это или дурно, никогда не задумывался и не мучился. А теперь, поскольку вы жена пожарника, пришѐл и ваш черѐд, теперь огонь уничтожит ваш дом — за все дома, что сжѐг ваш муж, за всѐ горе, что он не задумываясь причинял людям». Дом молчал. Монтэг спрятал книги на кухне и вышел обратно в переулок. Он оглянулся: погружѐнный в темноту и молчание, дом спал. Снова Монтэг шагал по ночным улицам. Над городом, словно поднятые ветром обрывки бумаги, кружились геликоптеры. По пути Монтэг зашѐл в одиноко стоящую телефонную будку у закрытого на ночь магазина. Потом он долго стоял, поѐживаясь от холода, и ждал, когда завоют вдалеке пожарные сирены и Саламандры с рѐвом понесутся жечь дом мистера Блэка. Сам мистер Блэк сейчас на работе, но его жена, дрожа от утреннего тумана, будет стоять и смотреть, как пылает и рушится крыша еѐ дома. А сейчас она ещѐ крепко спит. Спокойной ночи, миссис Блэк.
— Фабер! Стук в дверь. Ещѐ раз. Ещѐ. Шѐпотом произнесѐнное имя. Ожидание. Наконец, спустя минуту, слабый огонѐк блеснул в домике Фабера. Ещѐ минута ожидания, и задняя дверь отворилась. Они молча глядели друг на друга в полумраке — Монтэг и Фабер, словно не верили своим глазам. Затем Фабер, очнувшись, быстро протянул руку, втащил Монтэга в дом, усадил на стул, снова вернулся к дверям, прислушался. В предрассветной тишине выли сирены. Фабер закрыл дверь. — Я вѐл себя, как дурак, с начала и до конца. Наделал глупостей. Мне нельзя здесь долго оставаться. Я ухожу, одному богу известно куда, — промолвил Монтэг. — Во всяком случае, вы делали глупости из-за стоящего дела, — ответил Фабер. — Я думал, вас уже нет в живых. Аппарат, что я вам дал… — Сгорел. — Я слышал, как брандмейстер говорил с вами, а потом вдруг всѐ умолкло. Я уже готов был идти разыскивать вас. — Брандмейстер умер. Он обнаружил капсулу и услышал ваш голос, он хотел добраться и до вас. Я сжѐг его из огнемѐта. Фабер опустился на стул. Долгое время оба молчали. — Боже мой, как всѐ это могло случиться? — снова заговорил Монтэг. — Ещѐ вчера всѐ было хорошо, а сегодня я чувствую, что гибну. Сколько раз человек может погибать и всѐ же оставаться в живых? Мне трудно дышать. Битти мѐртв, а когда-то он был моим другом. Милли ушла, я считал, она моя жена, но теперь не знаю. У меня нет больше дома, он сгорел, нет работы, и сам я вынужден скрываться. По пути сюда я подбросил книги в дом пожарника. О господи, сколько я натворил за одну неделю! — Вы сделали только то, чего не могли не сделать. Так должно было случиться. — Да, я верю, что это так. Хоть в это я верю, а больше мне, пожалуй, и верить не во что. Да, я знал, что это случится. Я давно чувствовал, как что-то нарастает во мне. Я делал одно, а думал совсем другое. Это зрело во мне. Удивляюсь, как ещѐ снаружи не было видно. И вот теперь я пришѐл к вам, чтобы разрушить и вашу жизнь. Ведь они могут прийти сюда! — Впервые за много лет я снова живу, — ответил Фабер. — Я чувствую, что делаю то, что давно должен был сделать. И пока что я не испытываю страха. Должно быть, потому, что наконец делаю то, что нужно. Или, может быть, потому, что, раз совершив рискованный поступок, я уже не хочу показаться вам трусом. Должно быть, мне и дальше придѐтся совершать ещѐ более смелые поступки, ещѐ больше рисковать, чтобы не было пути назад, чтобы не струсить, не позволить страху снова сковать меня. Что вы теперь намерены делать? — Скрываться. Бежать. — Вы знаете, что объявлена война? — Да, слышал. — Господи! Как странно! — воскликнул старик. — Война кажется чем-то далѐким, потому что у нас есть теперь свои заботы. — У меня не было времени думать о ней. — Монтэг вытащил из кармана стодолларовую бумажку. — Вот, возьмите. Пусть будет у вас. Когда я уйду, распорядитесь ими, как найдѐте нужным.
— Однако… — К полудню меня, возможно, не будет в живых. Используйте их для дела. Фабер кивнул головой. — Постарайтесь пробраться к реке, потом идите вдоль берега, там есть старая железнодорожная колея, ведущая из города в глубь страны. Отыщите еѐ и ступайте по ней. Всѐ сообщение ведѐтся теперь по воздуху, и большинство железнодорожных путей давно заброшено, но эта колея ещѐ сохранилась, ржавеет потихоньку. Я слышал, что кое-где, в разных глухих углах, ещѐ можно найти лагери бродяг. Пешие таборы, так их называют. Надо только отойти подальше от города да иметь зоркий глаз. Говорят, вдоль железнодорожной колеи, что идѐт отсюда на Лос-Анджелес, можно встретить немало бывших питомцев Гарвардского университета. Большею частью это беглецы, скрывающиеся от полиции. Но им всѐ же удалось уцелеть. Их немного, и правительство, видимо, не считает их настолько опасными, чтобы продолжать поиски за пределами городов. На время можете укрыться у них, а потом постарайтесь разыскать меня в Сент-Луисе. Я отправляюсь туда сегодня утром, пятичасовым автобусом, хочу повидаться с тем старым печатником. Видите, и я наконец-то расшевелился. Ваши деньги пойдут на хорошее дело. Благодарю вас, Монтэг, и да хранит вас бог. Может быть, хотите прилечь на несколько минут? — Нет, лучше мне не задерживаться. — Давайте посмотрим, как развиваются события. Фабер торопливо провѐл Монтэга в спальню и отодвинул в сторону одну из картин, висевших на стене. Под ней оказался небольшой телевизионный экран размером не более почтовой открытки. — Мне всегда хотелось иметь маленький экранчик, чтобы можно было, если захочу, закрыть его ладонью, а не эти огромные стены, которые оглушают тебя криком. Вот смотрите. Он включил экран.
— Монтэг, — произнѐс телевизор, и экран осветился. — М-О-Н-Т-Э-Г, — по буквам прочитал голос диктора. — Гай Монтэг. Всѐ ещѐ разыскивается. Поиски ведут полицейские геликоптеры. Из соседнего района доставлен новый Механический пѐс. Монтэг и Фабер молча переглянулись. — Механический пѐс действует безотказно. Это чудесное изобретение, с тех пор как впервые было применено для розыска преступников, ещѐ ни разу не ошиблось. Наша телевизионная компания гордится тем, что ей предоставлена возможность с телевизионной камерой, установленной на геликоптере, повсюду следовать за механической ищейкой, как только она начнѐт свой путь по следу преступника… Фабер налил виски в стаканы. — Выпьем. Это нам не помешает. Они выпили. — …Обоняние механической собаки настолько совершенно, что она способна запомнить около десяти тысяч индивидуальных запахов и выследить любого из этих десяти тысяч людей без новой настройки. Лѐгкая дрожь пробежала по телу Фабера. Он окинул взглядом комнату, стены, дверь, дверную ручку, стул, на котором сидел Монтэг. Монтэг заметил этот взгляд. Теперь оба они быстро оглядели комнату. Монтэг вдруг почувствовал, как дрогнули и затрепетали крылья его ноздрей, словно он сам пустился по своему следу, словно обоняние его настолько обострилось, что он сам стал способен по запаху найти след, проложенный им в воздухе, словно внезапно стали зримы микроскопические капельки пота на дверной ручке, там, где он взялся за неѐ рукой, — их было множество, и они поблѐскивали, как хрустальные подвески крохотной люстры. На всѐм остались крупицы его существа, он, Монтэг, был везде — и в доме и снаружи, он был светящимся облаком, привидением, растворившимся в воздухе. И от этого трудно было дышать. Он видел, как Фабер задержал дыхание, словно боялся вместе с воздухом втянуть в себя тень беглеца. — Сейчас Механический пѐс будет высажен с геликоптера у места пожара! На экранчике возник сгоревший дом, толпа, на земле что-то прикрытое простынѐй и опускающийся с неба геликоптер, похожий на причудливый цветок. Так. Значит, они решили довести игру до конца. Спектакль будет разыгран, невзирая на то, что через какой-нибудь час может разразиться война… Как зачарованный, боясь пошевельнуться, Монтэг следил за происходящим. Всѐ это казалось таким далѐким, не имеющим к нему никакого отношения. Как будто он сидел в театре и смотрел драму, чью-то чужую драму, смотрел не без интереса, даже с каким-то особым удовольствием. «А ведь это всѐ обо мне, — думал он, — ах ты, господи, ведь это всѐ обо мне!» Если бы он захотел, он мог бы остаться здесь и с удобством проследить всю погоню до конца, шаг за шагом, по переулкам и улицам, пустынным широким бульварам, через лужайки и площадки для игр, задерживаясь вместе с диктором то здесь, то там для необходимых пояснений, и снова по переулкам, прямо к объятому пламенем дому мистера и миссис Блэк и наконец сюда, в этот домик, где они с Фабером сидят и попивают виски, а электрическое чудовище тем временем уже обнюхивает след его недавних шагов, безмолвное, как сама смерть. Вот оно уже под окном. Теперь, если Монтэг захочет, он может встать и, одним глазом поглядывая на телевизор, подойти к окну, открыть его и высунуться навстречу механическому зверю. И тогда на ярком квадратике экрана он увидит самого себя со стороны, как главного героя драмы, знаменитость, о которой все говорят, к которой прикованы все взоры, — в других гостиных в эту минуту все будут видеть его объѐмным, в натуральную величину, в красках! И если он не зазевается в этот последний момент, он ещѐ сможет за секунду до ухода в небытие увидеть, как пронзает его прокаиновая игла — во имя счастья и спокойствия бесчисленных людей, минуту назад разбуженных истошным воем сирен и поспешивших в свои гостиные, чтобы с волнением наблюдать редкое зрелище — охоту на крупного зверя, погоню за преступником, драму с единственным действующим лицом. Успеет ли он сказать своѐ последнее слово? Когда на глазах у миллионов зрителей пѐс схватит его, не должен ли он, Монтэг, одной фразой или хоть словом подвести итог своей жизни за эту неделю, так, чтобы сказанное им ещѐ долго жило после того, как пѐс, сомкнув и разомкнув свои металлические челюсти, отпрыгнет и убежит прочь, в темноту. Телекамеры, замерев на месте, будут следить за удаляющимся зверем — эффектный конец! Где ему найти такое слово, такое последнее слово, чтобы огнѐм обжечь лица людей, пробудить их ото сна? — Смотрите, — прошептал Фабер.
С геликоптера плавно спускалось что-то, не похожее ни на машину, ни на зверя, ни мѐртвое, ни живое, что-то, излучающее слабый зеленоватый свет. Через миг это чудовище уже стояло у тлеющих развалин. Полицейские подобрали брошенный Монтэгом огнемѐт и поднесли его рукоятку к морде механического зверя. Раздалось жужжание, щѐлканье, лѐгкое гудение. Монтэг, очнувшись, тряхнул головой и встал. Он допил остаток виски из стакана: — Пора. Я очень сожалею, что так всѐ вышло. — Сожалеете? О чѐм? О том, что опасность грозит мне, моему дому? Я всѐ это заслужил. Идите, ради бога, идите! Может быть, мне удастся задержать их… — Постойте. Какая польза, если и вы попадѐтесь? Когда я уйду, сожгите покрывало с постели — я касался его. Бросьте в печку стул, на котором я сидел. Протрите спиртом мебель, все дверные ручки. Сожгите половик в прихожей. Включите на полную мощность вентиляцию во всех комнатах, посыпьте всѐ нафталином, если он у вас есть. Потом включите вовсю ваши поливные установки в саду, а дорожки промойте из шланга. Может быть, удастся прервать след… Фабер пожал ему руку: — Я всѐ сделаю. Счастливого пути. Если мы оба останемся живы, на следующей неделе или ещѐ через неделю постарайтесь подать о себе весть. Напишите мне в Сент-Луис, главный почтамт, до востребования. Жаль, что не могу всѐ время держать с вами контакт, — это было бы очень хорошо и для вас и для меня, но у меня нет второй слуховой капсулы. Я, видите ли, никогда не думал, что она пригодится. Ах, какой я был старый глупец! Не предвидел, не подумал!.. Глупо, непростительно глупо! И вот теперь, когда нужен аппарат, у меня его нет. Ну же! Уходите! — Ещѐ одна просьба. Скорей дайте мне чемодан, положите в него какое-нибудь старое своѐ платье — старый костюм, чем заношенней, тем лучше, рубашку, старые башмаки, носки… Фабер исчез, но через минуту вернулся. Они заклеили щели картонного чемодана липкой лентой.
— Чтобы не выветрился старый запах мистера Фабера, — промолвил Фабер, весь взмокнув от усилий.
Взяв виски, Монтэг обрызгал им поверхность чемодана: — Совсем нам ни к чему, чтобы пѐс сразу учуял оба запаха. Можно, я возьму с собой остаток виски? Оно мне ещѐ пригодится. О, господи, надеюсь, наши старания не напрасны!.. Они опять пожали друг другу руки и, уже направляясь к двери, ещѐ раз взглянули на телевизор. Пѐс шѐл по следу медленно, крадучись, принюхиваясь к ночному ветру. Над ним кружились геликоптеры с телекамерами. Пѐс вошѐл в первый переулок. — Прощайте! Монтэг бесшумно выскользнул из дома и побежал, сжимая в руке наполовину пустой чемодан. Он слышал, как позади него заработали поливные установки, наполняя предрассветный воздух шумом падающего дождя, сначала тихим, а затем всѐ более сильным и ровным. Вода лилась на дорожки сада и ручейками сбегала на улицу. Несколько капель упало на лицо Монтэга. Ему послышалось, что старик что-то крикнул ему на прощанье — или, может быть, ему только показалось? Он быстро удалялся от дома, направляясь к реке.
Монтэг бежал. Он чувствовал приближение Механического пса — словно дыхание осени, холодное, лѐгкое и сухое, словно слабый ветер, от которого даже не колышется трава, не хлопают ставни окон, не колеблется тень от ветвей на белых плитках тротуара. Своим бегом Механический пѐс не нарушал неподвижности окружающего мира. Он нѐс с собой тишину, и Монтэг, быстро шагая по городу, всѐ время ощущал гнѐт этой тишины. Наконец он стал невыносим. Монтэг бросился бежать. Он бежал к реке. Останавливаясь временами, чтобы перевести дух, он заглядывал в слабо освещѐнные окна пробудившихся домов, видел силуэты людей, глядящих в своих гостиных на телевизорные стены, и на стенах, как облачко неонового пара, то появлялся, то исчезал Механический пѐс, мелькал то тут, то там, всѐ дальше, дальше на своих мягких паучьих лапах. Вот он на Элм-террас, на улице Линкольна, в Дубовой, в Парковой аллее, в переулке, ведущем к дому Фабера! «Беги, — говорил себе Монтэг, — не останавливайся, не мешкай!» Экран показывал уже дом Фабера, поливные установки работали вовсю, разбрызгивая струи
дождя в ночном воздухе. Пѐс остановился, вздрагивая. Нет! Монтэг судорожно вцепился руками в подоконник. Не туда! Только не туда! Прокаиновая игла высунулась и спряталась, снова высунулась и снова спряталась. С еѐ кончика сорвалась и упала прозрачная капля дурмана, рождающего сны, от которых нет пробуждения. Игла исчезла в морде собаки. Монтэгу стало трудно дышать, в груди теснило, словно туда засунули кулак. Механический пѐс повернул и бросился дальше по переулку, прочь от дома Фабера. Монтэг оторвал взгляд от экрана и посмотрел на небо. Геликоптеры были уже совсем близко — они все слетались к одной точке, как мошкара, летящая на свет. Монтэг с трудом заставил себя вспомнить, что это не какая-то вымышленная сценка, на которую он случайно загляделся по пути к реке, что это он сам наблюдает, как ход за ходом разыгрывается его собственная шахматная партия. Он громко закричал, чтобы вывести себя из оцепенения, чтобы оторваться от окна последнего из домов по этой улице и от того, что он там видел. К чѐрту! К чѐрту! Это помогло. Он уже снова бежал. Переулок, улица, переулок, улица, всѐ сильнее запах реки. Правой, левой, правой, левой. Он бежал. Если телевизионные камеры поймают его в свои объективы, то через минуту зрители увидят на экранах двадцать миллионов бегущих Монтэгов — как в старинном водевиле с полицейскими и преступниками, преследуемыми и преследователями, который он видел тысячу раз. За ним гонятся сейчас двадцать миллионов безмолвных, как тень, псов, перескакивают в гостиных с правой стены на среднюю, со средней на левую, чтобы исчезнуть, а затем снова появиться на правой, перейти на среднюю, на левую — и так без конца! Монтэг сунул в ухо «Ракушку»: — Полиция предлагает населению Элм-террас сделать следующее: пусть каждый, кто живѐт в любом доме на любой из улиц этого района, откроет дверь своего дома или выглянет в окно. Это надо сделать всем одновременно. Беглецу не удастся скрыться, если все разом выглянут из своих домов. Итак, приготовиться! Конечно! Почему это раньше не пришло им в голову? Почему до сих пор этого никогда не делали? Всем приготовиться, всем разом выглянуть наружу! Беглец не сможет укрыться! Единственный человек, бегущий в эту минуту по улице, единственный, рискнувший вдруг проверить способность своих ног двигаться, бежать! — Выглянуть по счѐту десять. Начинаем. Один! Два! Он почувствовал, как весь город встал. — Три!
Весь город повернулся к тысячам своих дверей. Быстрее! Левой, правой! — Четыре! Все, как лунатики, двинулись к выходу. — Пять! Их руки коснулись дверных ручек. С реки тянуло прохладой, как после ливня. Горло у Монтэга пересохло, глаза воспалились от бега. Внезапно он закричал, словно этот крик мог подтолкнуть его вперѐд, помочь ему пробежать последние сто ярдов. — Шесть, семь, восемь! На тысячах дверей повернулись дверные ручки. — Девять! Он пробежал мимо последнего ряда домов. Потом вниз по склону, к тѐмной движущейся массе воды. — Десять! Двери распахнулись. Он представил себе тысячи и тысячи лиц, вглядывающихся в темноту улиц, дворов и ночного неба, бледные, испуганные, они прячутся за занавесками, как серые зверьки, выглядывают они из своих электрических нор, лица с серыми бесцветными глазами, серыми губами, серые мысли в окоченелой плоти. Но Монтэг был уже у реки. Он окунул руки в воду, чтобы убедиться в том, что она не привиделась ему. Он вошѐл в воду, разделся в темноте догола, ополоснул водой тело, окунул руки и голову в пьянящую, как вино, прохладу, он пил еѐ, он дышал ею. Переодевшись в старое платье и башмаки Фабера, он бросил свою
одежду в реку и смотрел, как вода уносит еѐ. А потом, держа чемодан в руке, он побрѐл по воде прочь от берега и брѐл до тех пор, пока дно не ушло у него из-под ног, течение подхватило его и понесло в темноту.
Он уже успел проплыть ярдов триста по течению, когда пѐс достиг реки. Над рекой гудели огромные пропеллеры геликоптеров. Потоки света обрушились на реку, и Монтэг нырнул, спасаясь от этой иллюминации, похожей на внезапно прорвавшееся сквозь тучи солнце. Он чувствовал, как река мягко увлекает его всѐ дальше в темноту. Вдруг лучи прожекторов переметнулись на берег, геликоптеры повернули к городу, словно напали на новый след. Ещѐ мгновение, и они исчезли совсем. Исчез и пѐс. Остались лишь холодная река и Монтэг, плывущий по ней в неожиданно наступившей тишине, всѐ дальше от города и его огней, всѐ дальше от погони, от всего. Ему казалось, будто он только что сошѐл с театральных подмостков, где шумела толпа актѐров, или покинул грандиозный спиритический сеанс с участием сонма лепечущих привидений. Из нереального, страшного мира он попал в мир реальный, но не мог ещѐ вполне ощутить его реальность, ибо этот мир был слишком нов для него. Тѐмные берега скользили мимо, река несла его теперь среди холмов. Впервые за много лет он видел над собой звѐзды, бесконечное шествие совершающих свой предначертанный круг светил. Огромная звѐздная колесница катилась по небу, грозя раздавить его. Когда чемодан наполнился водой и затонул, Монтэг перевернулся на спину. Река лениво катила свои волны, уходя всѐ дальше и дальше от людей, которые питались тенями на завтрак, дымом на обед и туманом на ужин. Река была по-настоящему реальна, она бережно держала Монтэга в своих объятиях, она не торопила его, она давала время обдумать всѐ, что произошло с ним за этот месяц, за этот год, за всю жизнь. Он прислушался к ударам своего сердца: оно билось спокойно и ровно. И мысли уже не мчались в бешеном круговороте, они текли так же спокойно и ровно, как и поток крови в его жилах. Луна низко висела в небе. Луна и лунный свет. Откуда он? Ну понятно, от солнца. А солнце откуда берѐт свой свет? Ниоткуда, оно горит собственным огнѐм. Горит и горит изо дня в день, всѐ время. Солнце и время. Солнце, время, огонь. Огонь сжигающий. Река мягко качала Монтэга на своих волнах. Огонь сжигающий. На небе солнце, на земле часы, отмеряющие время. Всѐ это вдруг слилось в сознании Монтэга и стало единством. И после многих лет, прожитых на земле, и немногих минут, проведѐнных на этой реке, он понял наконец, почему никогда больше он не должен жечь. Солнце горит каждый день. Оно сжигает Время. Вселенная несѐтся по кругу и вертится вокруг своей оси. Время сжигает годы и людей, сжигает само, без помощи Монтэга. А если он, Монтэг, вместе с другими пожарниками будет сжигать то, что создано людьми, а солнце будет сжигать Время, то не останется ничего. Всѐ сгорит. Кто-то должен остановиться. Солнце не остановится. Значит, похоже, что остановиться должен он, Монтэг, и те, с кем он работал бок о бок всего лишь несколько часов тому назад. Где-то вновь должен начаться процесс сбережения ценностей, кто-то должен снова собрать и сберечь то, что создано человеком, сберечь это в книгах, в граммофонных пластинках, в головах людей, уберечь любой ценой от моли, плесени, ржавчины, тлена и людей со спичками. Мир полон пожаров, больших и малых. Люди скоро будут свидетелями рождения новой профессии — профессии людей, изготовляющих огнеупорную одежду для человечества. Он почувствовал, что ноги его коснулись твѐрдого грунта, подошвы ботинок заскрипели о гальку и песок. Река прибила его к берегу. Он огляделся. Перед ним была тѐмная равнина, как огромное существо, безглазое и безликое, без формы и очертаний, обладавшее только протяжѐнностью, раскинувшееся на тысячи миль и ещѐ дальше, без предела, зелѐные холмы и леса ожидали к себе Монтэга. Ему не хотелось покидать покойные воды реки. Он боялся, что где-нибудь там его снова встретит Механический пѐс, что вершины деревьев вдруг застонут и зашумят от ветра, поднятого пропеллерами геликоптеров. Но по равнине пробегал лишь обычный осенний ветер, такой же тихий и спокойный, как текущая рядом река. Почему пѐс больше не преследует его? Почему погоня повернула обратно, в город? Монтэг прислушался. Тишина. Никого. Ничего. «Милли, — подумал он. — Посмотри вокруг. Прислушайся! Ни единого звука. Тишина. До чего же тихо, Милли! Не знаю, как бы ты к этому отнеслась. Пожалуй, стала бы кричать: „Замолчи! Замолчи!“. Милли, Милли». Ему стало грустно. Милли не было, не было и Механического пса. Аромат сухого сена, донѐсшийся с далѐких полей, воскресил вдруг в памяти Монтэга давно забытую картину. Однажды ещѐ совсем ребѐнком он побывал на ферме. То был редкий день в его жизни, счастливый день, когда ему довелось своими глазами увидеть, что за семью завесами нереальности, за телевизорными стенами гостиных и жестяным валом города есть ещѐ другой мир, где коровы пасутся на зелѐном лугу, свиньи барахтаются в полдень в тѐплом иле пруда, а собаки с лаем носятся по холмам за белыми овечками. Теперь запах сухого сена и плеск воды напоминали ему, как хорошо было спать на свежем сене в пустом сарае позади одинокой фермы, в стороне от шумных дорог, под сенью старинной ветряной мельницы, крылья которой тихо поскрипывали над головой, словно отсчитывая пролетающие годы. Лежать бы опять, как тогда, всю ночь на сеновале, прислушиваясь к шороху зверьков и насекомых, к шелесту листьев, к тончайшим, еле слышным ночным звукам. Поздно вечером, думал он, ему, быть может, послышатся шаги. Он приподнимется и сядет. Шаги затихнут. Он снова ляжет и станет глядеть в окошко сеновала. И увидит, как один за другим погаснут огни в домике фермера и девушка, юная и прекрасная, сядет у тѐмного окна и станет расчѐсывать косу. Еѐ трудно будет разглядеть, но еѐ лицо напомнит ему лицо той девушки, которую он знал когда-то в далѐком и теперь уже безвозвратно ушедшем прошлом, лицо девушки, умевшей радоваться дождю, неуязвимой для огненных светляков, знавшей, о чѐм говорит одуванчик, если им потереть под подбородком. Девушка отойдѐт от окна, потом опять появится наверху, в своей залитой лунным светом комнатке. И, внимая голосу смерти под рѐв реактивных самолѐтов, раздирающих небо надвое до самого горизонта, он, Монтэг, будет лежать в своѐм надѐжном убежище на сеновале и смотреть, как удивительные незнакомые ему звѐзды тихо уходят за край неба, отступая перед нежным светом зари. Утром он не почувствует усталости, хотя всю ночь он не сомкнѐт глаз и всю ночь на губах его будет играть улыбка, тѐплый запах сена и всѐ увиденное и услышанное в ночной тиши послужит для него самым лучшим отдыхом. А внизу, у лестницы, его будет ожидать ещѐ одна, совсем уже невероятная радость. Он осторожно спустится с сеновала, освещѐнный розовым светом раннего утра, полный до краѐв ощущением прелести земного существования, и вдруг замрѐт на месте, увидев это маленькое чудо. Потом наклонится и коснѐтся его рукой. У подножья лестницы он увидит стакан с холодным свежим молоком, несколько яблок и груш. Это всѐ, что ему теперь нужно — доказательство того, что огромный мир готов принять его и дать ему время подумать над всем, над чем он должен подумать. Стакан молока, яблоко, груша. Он вышел из воды. Берег ринулся на него, как огромная волна прибоя. Темнота, и эта незнакомая ему местность, и миллионы неведомых запахов, несомых прохладным, леденящим мокрое тело ветром, — всѐ это разом навалилось на Монтэга. Он отпрянул назад от этой темноты, запахов, звуков. В ушах шумело, голова кружилась. Звѐзды летели ему навстречу, как огненные метеоры. Ему захотелось снова броситься в реку, и пусть волны несут его всѐ равно куда. Тѐмная громада берега напомнила ему тот случай из его детских лет, когда, купаясь, он был сбит с ног огромной волной (самой большой, какую он когда-либо видел!), она оглушила его и швырнула в зелѐную темноту, наполнила рот, нос, желудок солѐно-жгучей водой. Слишком много воды! А тут было слишком много земли. И внезапно во тьме, стеною вставшей перед ним, — шорох, чья-то тень, два глаза. Словно сама ночь вдруг глянула на него. Словно лес глядел на него. Механический пѐс! Столько пробежать, так измучиться, чуть не утонуть, забраться так далеко, столько перенести, и, когда уже считаешь себя в безопасности и со вздохом облегчения выходишь наконец на берег, вдруг перед тобой… Механический пѐс! Из горла Монтэга вырвался крик. Нет, это слишком! Слишком много для одного человека. Тень метнулась в сторону. Глаза исчезли. Как сухой дождь, посыпались осенние листья. Монтэг был один в лесу. Олень. Это был олень. Монтэг ощутил острый запах мускуса, смешанный с запахом крови и дыхания зверя, запах кардамона, мха и крестовника, в глухой ночи деревья стеной бежали на него и
снова отступали назад, бежали и отступали в такт биению крови, стучащей в висках. Земля была устлана опавшими листьями. Их тут, наверно, были миллиарды, ноги Монтэга погружались в них, словно он переходил вброд сухую шуршащую реку, пахнущую гвоздикой и тѐплой пылью. Сколько разных запахов! Вот как будто запах сырого картофеля, так пахнет, когда разрежешь большую картофелину, белую, холодную, пролежавшую всю ночь на открытом воздухе в лунном свете. А вот запах пикулей, вот запах сельдерея, лежащего на кухонном столе, слабый запах жѐлтой горчицы из приоткрытой баночки, запах махровых гвоздик из соседнего сада. Монтэг опустил руку, и травяной стебелѐк коснулся его ладони, как будто ребѐнок тихонько взял его за руку. Монтэг поднѐс пальцы к лицу: они пахли лакрицей. Он остановился, глубоко вдыхая запахи земли. И чем глубже он вдыхал их, тем осязаемее становился для него окружающий мир во всѐм своѐм разнообразии. У Монтэга уже не было прежнего ощущения пустоты — тут было чем наполнить себя. И отныне так будет всегда. Он брѐл, спотыкаясь, по сухим листьям. И вдруг в этом новом мире необычного — нечто знакомое. Его нога задела что-то, отозвавшееся глухим звоном. Он пошарил рукой в траве — в одну сторону, в другую. Железнодорожные рельсы. Рельсы, ведущие прочь от города, сквозь рощи и леса, ржавые рельсы заброшенного железнодорожного пути. Путь, по которому ему надо идти. Это было то единственно знакомое среди новизны, тот магический талисман, который ещѐ понадобится ему на первых порах, которого он сможет коснуться рукой, чувствовать всѐ время под ногами, пока будет идти через заросли куманики, через море запахов и ощущений, сквозь шорох и шѐпот леса. Он двинулся вперѐд по шпалам. И, к удивлению своему, он вдруг почувствовал, что твѐрдо знает нечто, чего, однако, никак не смог бы доказать: когда-то давно Кларисса тоже проходила здесь.
Полчаса спустя, продрогший, осторожно ступая по шпалам, остро ощущая, как темнота впитывается в его тело, заползает в глаза, в рот, а в ушах стоит гул лесных звуков и ноги исколоты о кустарник и обожжены крапивой, он вдруг увидел впереди огонь. Огонь блеснул на секунду, исчез, снова появился — он мигал вдали словно чей-то глаз. Монтэг замер на месте, казалось, стоит дохнуть на этот слабый огонѐк, и он погаснет. Но огонѐк горел, и Монтэг начал подкрадываться к нему. Прошло добрых пятнадцать минут, прежде чем ему удалось подойти поближе, он остановился и, укрывшись за деревом, стал глядеть на огонь. Тихо колеблющееся пламя, белое и алое, странным показался Монтэгу этот огонь, ибо он теперь означал для него совсем не то, что раньше. Этот огонь ничего не сжигал — он согревал . Монтэг видел руки, протянутые к его теплу, только руки — тела сидевших вокруг костра были скрыты темнотой. Над руками — неподвижные лица, оживлѐнные отблесками пламени. Он и не знал, что огонь может быть таким. Он даже не подозревал, что огонь может не только отнимать, но и давать. Даже запах этого огня был совсем другой. Бог весть, сколько он так простоял, отдаваясь нелепой, но приятной фантазии, будто он лесной зверь, которого свет костра выманил из чащи. У него были влажные в густых ресницах глаза, гладкая шерсть, шершавый мокрый нос, копыта, у него были ветвистые рога, и если бы кровь его пролилась на землю, запахло бы осенью. Он долго стоял, прислушиваясь к тѐплому потрескиванию костра. Вокруг костра была тишина, и тишина была на лицах людей, и было время посидеть под деревьями вблизи заброшенной колеи и поглядеть на мир со стороны, обнять его взглядом, словно мир весь сосредоточился здесь, у этого костра, словно мир — это лежащий на углях кусок стали, который эти люди должны были перековать заново. И не только огонь казался иным. Тишина тоже была иной. Монтэг подвинулся ближе к этой особой тишине, от которой, казалось, зависели судьбы мира. А затем он услышал голоса, люди говорили, но он не мог ещѐ разобрать, о чѐм. Речь их текла спокойно, то громче, то тише, — перед говорившими был весь мир, и они не спеша разглядывали его, они знали землю, знали леса, знали город, лежащий за рекой, в конце заброшенной железнодорожной колеи. Они говорили обо всѐм, и не было вещи, о которой они не могли бы
говорить. Монтэг чувствовал это по живым интонациям их голосов, по звучавшим в них ноткам изумления и любопытства. А потом кто-то из говоривших поднял глаза и увидел Монтэга, увидел в первый, а может быть, и в седьмой раз, и чей-то голос окликнул его: — Ладно, можете не прятаться. Монтэг отступил в темноту. — Да уж ладно, не бойтесь, — снова прозвучал тот же голос. — Милости просим к нам. Монтэг медленно подошѐл. Вокруг костра сидели пятеро стариков, одетых в тѐмно-синие из грубой холщовой ткани брюки и куртки и такие же тѐмно-синие рубашки. Он не знал, что им ответить. — Садитесь, — сказал человек, который, по всей видимости, был у них главным. — Хотите кофе? Монтэг молча смотрел, как тѐмная дымящаяся струйка льѐтся в складную жестяную кружку, потом кто-то протянул ему эту кружку. Он неловко отхлебнул, чувствуя на себе любопытные взгляды. Горячий кофе обжигал губы, но это было приятно. Лица сидевших вокруг него заросли густыми бородами, но бороды были опрятны и аккуратно подстрижены. И руки у этих людей тоже были чисты и опрятны. Когда он подходил к костру, они все поднялись, приветствуя гостя, но теперь снова уселись. Монтэг пил кофе. — Благодарю, — сказал он. — Благодарю вас от всей души. — Добро пожаловать, Монтэг. Меня зовут Грэнджер. — Человек, назвавшийся Грэнджером, протянул ему небольшой флакон с бесцветной жидкостью. — Выпейте-ка и это тоже. Это изменит химический индекс вашего пота. Через полчаса вы уже будете пахнуть не как вы, а как двое совсем других людей. Раз за вами гонится Механический пѐс, то не мешает вам опорожнить эту бутылочку до конца. Монтэг выпил горьковатую жидкость. — От вас будет разить, как от козла, но это не важно, — сказал Грэнджер. — Вы знаете моѐ имя? — удивлѐнно спросил Монтэг. Грэнджер кивком головы указал на портативный телевизор, стоявший у костра: — Мы следили за погоней. Мы так и думали, что вы спуститесь по реке на юг, и когда потом услышали, как вы ломитесь сквозь чащу, словно шалый лось, мы не спрятались, как обычно делаем. Когда геликоптеры вдруг повернули обратно к городу, мы догадались, что вы нырнули в реку. А в городе происходит что-то странное. Погоня продолжается, но в другом направлении. — В другом направлении? — Давайте проверим. Грэнджер включил портативный телевизор. На экранчике замелькали краски, с жужжанием заметались тени, словно в этом маленьком ящичке был заперт какой-то кошмарный сон, и странно было, что здесь, в лесу, можно взять его в руки, передать другому. Голос диктора кричал: — Погоня продолжается в северной части города!
Полицейские геликоптеры сосредоточиваются в районе Восемьдесят седьмой улицы и Элм Гроув парка! Грэнджер кивнул: — Ну да, теперь они просто инсценируют погоню. Вам удалось сбить их со следа ещѐ у реки. Но признаться в этом они не могут. Они знают, что нельзя слишком долго держать зрителей в напряжении. Скорее к развязке! Если обыскивать реку, то и до утра не кончишь. Поэтому они ищут жертву, чтобы с помпой завершить всю эту комедию. Смотрите! Не пройдѐт и пяти минут, как они поймают Монтэга! — Но как?.. — Вот увидите. Глаз телекамеры, скрытый в брюхе геликоптера, был теперь наведѐн на пустынную улицу. — Видите? — прошептал Грэнджер. — Сейчас появитесь вы. Вон там, в конце улицы. Намеченная жертва. Смотрите, как ведѐт съѐмку камера! Сначала эффектно подаѐтся улица. Тревожное ожидание. Улица в перспективе. Вот сейчас какой-нибудь бедняга выйдет на прогулку. Какой-нибудь чудак, оригинал. Не думайте, что полиция не знает привычек таких чудаков, которые любят гулять на рассвете, просто так, без всяких причин, или потому, что страдают бессонницей. Полиция следит за ними месяцы, годы. Никогда не знаешь, когда и как это может пригодиться. А сегодня, оказывается, это очень кстати. Сегодня это просто спасает положение. О господи! Смотрите! Люди, сидящие у костра, подались вперѐд. На экране в конце улицы из-за угла появился человек. Внезапно в объектив ворвался Механический пѐс. Геликоптеры направили на улицу десятки прожекторов и заключили фигурку человека в клетку из белых сверкающих столбов света. Голос диктора торжествующе возвестил: — Это Монтэг! Погоня закончена! Ни в чѐм не повинный прохожий стоял в недоумении, держа в руке дымящуюся сигарету. Он смотрел на пса, не понимая, что это такое. Вероятно, он так и не понял до самого конца. Он взглянул на небо, прислушался к вою сирен. Теперь телекамеры вели съѐмку снизу. Пѐс сделал прыжок — ритм и точность его движений были поистине великолепны. Сверкнула игла. На мгновенье всѐ замерло на экране, чтобы зрители могли лучше разглядеть всю картину — недоумевающий вид жертвы, пустую улицу, стальное чудовище в прыжке — эту гигантскую пулю, стремящуюся к мишени.
— Монтэг, не двигайтесь! — произнѐс голос с неба. В тот же миг пѐс и объектив телекамеры обрушились на человека сверху. И камера и пѐс схватили его одновременно. Он закричал. Человек кричал, кричал, кричал!.. Наплыв.
Тишина. Темнота. Монтэг вскрикнул и отвернулся. Тишина.
Люди у костра сидели молча, с застывшими лицами, пока с тѐмного экрана не прозвучал голос диктора: — Поиски окончены. Монтэг мѐртв. Преступление, совершѐнное против общества, наказано. Темнота. — Теперь мы переносим вас в «Зал под крышей» отеля Люкс. Получасовая передача «Перед рассветом». В нашей программе… Грэнджер выключил телевизор. — А вы заметили, как они дали его лицо? Всѐ время не в фокусе. Даже ваши близкие друзья не смогли бы с уверенностью сказать, вы это были или не вы. Дан намѐк — воображение зрителя дополнит остальное. О, чѐрт, — прошептал он. Монтэг молчал, повернувшись к телевизору, весь дрожа, он не отрывал взгляда от пустого экрана. Грэнджер легонько коснулся его плеча. — Приветствуем воскресшего из мѐртвых. Монтэг кивнул. — Теперь вам не мешает познакомиться с нами, — продолжал Грэнджер. — Это Фред Клемент, некогда возглавлявший кафедру имени Томаса Харди в Кембриджском университете, это было в те годы, когда Кембридж ещѐ не превратился в Атомно-инженерное училище. А это доктор Симмонс из Калифорнийского университета, знаток творчества Ортега-и-Гассет3, вот профессор Уэст, много лет тому назад в стенах Колумбийского университета сделавший немалый вклад в науку об этике, теперь уже древнюю и забытую науку. Преподобный отец Падовер тридцать лет тому назад произнѐс несколько проповедей и в течение одной недели потерял своих прихожан из-за своего образа мыслей. Он уже давно бродяжничает с нами. Что касается меня, то я написал книгу под названием: «Пальцы одной руки. Правильные отношения между личностью и обществом». И вот теперь я здесь. Добро пожаловать к нам, Монтэг! — Нет, мне не место среди вас, — с трудом выговорил наконец Монтэг. — Всю жизнь я делал только глупости. — Ну, это для нас не ново. Мы все совершали ошибки, иначе мы не были бы здесь. Пока мы действовали каждый в одиночку, ярость была нашим единственным оружием. Я ударил пожарника, когда он пришѐл, чтобы сжечь мою библиотеку. Это было много лет тому назад. С тех пор я вынужден скрываться. Хотите присоединиться к нам, Монтэг? — Да. — Что вы можете нам предложить? 3 жүктеу/скачать 0,7 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|