Эдит Ева Эгер, при участии Эсме Швалль-Вейганд Выбор

Что творится с моим дыханием? Со мной вообще все в порядке?
Настроиться непосредственно на чувство, понять, как на него
реагирует тело, – все это поможет Джейсону остаться со своим
чувством, пока оно не пройдет или не изменится. Джейсону не нужно
закрываться, убегать от своих чувств или глушить их лекарствами. Он
мог выбрать проживать их. Это всего лишь чувства. Он мог принять
их, хранить, остаться с ними – потому что чувства всегда временные.
Как только Джейсон приобретает какой-то навык настраиваться на
свои чувства, мы начинаем учиться отвечать на них, а не просто
регистрировать. Прежние привычки Джейсона можно сравнить с
принципом скороварки. Он держал себя под жестким контролем, пока
не взрывался изнутри. Я помогаю ему научиться брать пример с
чайника – выпускать пар. Когда он приходит на сеанс, я его
спрашиваю, как он себя чувствует. Иногда он отвечает, что ему хочется
кричать. На что я говорю: «Отлично! Давай покричим. Давай
выпустим все это, чтобы оно не вылилось в болезнь».
Когда Джейсон осваивает, как принимать и смотреть в лицо своим
чувствам, а не отворачиваться от них, он начинает обращать внимание,
что в своей семье часто выступает источником страха, давления и
насилия и воспроизводит тем самым модель родительской семьи
своего детства. Он усвоил от отца-тирана, что любое проявление
чувств нуждается в неусыпном контроле и жестком подавлении,
отсюда развилась его потребность надзирать за женой и детьми.
Иногда терапия помогает нашим пациентам восстановить
отношения со своими близкими, иногда настолько освобождает
человека, что тот уже готов пойти по собственному пути. Я провожу
несколько семейных консультаций для Джейсона и его жены, через
несколько месяцев жена сообщает Джейсону, что готова с ним
развестись. Джейсон разъярен и огорошен. Я боюсь, что горе из-за
разрушенного брака повлияет на его отношение к детям. Сначала им
овладевает жажда мести, он хочет добиваться полной опеки, но все-
таки 
преодолевает 
столь 
категоричную, 
не 
допускающую
компромиссов установку, и вместе с женой они приходят к
соглашению о совместной опеке. Ему удается восстановить и
поддерживать отношения с детьми – собственно, именно мысль о них
и воодушевляет его сложить оружие. Он отрекается от отцовского

наследия, положив конец своим буйствам и жестокому обращению с
родными.
Как только мы начинаем признавать свои чувства и брать за них
ответственность, мы учимся отвечать и за свою роль в довольно
динамичных процессах, формирующих отношения между людьми.
Именно так когда-то произошло со мной. Благодаря собственному
браку и своим отношениям с детьми я усвою урок, что наша связь с
близкими становится одним из испытательных полигонов нашей
свободы. С этим мне приходится часто сталкиваться в моей работе.
В то утро, когда я впервые принимаю эту семейную пару, Джун
одет в помятые широкие брюки и простецкую рубашку, на Линг –
идеально сшитая юбка и пиджак в тон, профессионально нанесенный
макияж и тщательно уложенные волосы. Джун забивается в угол
дивана, рассматривает развешанные на стенах фотографии и
дипломы – смотрит на что угодно, только не на Линг. Она выбирает
противоположный конец дивана, изящно приседает на край и смотрит
прямо на меня.
– У нас проблема. Мой муж слишком много пьет, – без прелюдий
заявляет Линг.
Джун краснеет. Кажется, он вот-вот заговорит, но все-таки решает
промолчать.
– Это должно прекратиться, – продолжает Джун.
Я спрашиваю, что означает ее «это». Какое именно поведение она
считает предосудительным до «такой» степени?
По словам Линг, раньше Джун выпивал изредка, по вечерам или
выходным, но за последние год-два пьянство мужа стало ежедневным
ритуалом. Он начинает до прихода домой стаканом виски в баре рядом
с университетом, где читает лекции. За той порцией уже дома
повторяется еще одна, а потом еще. К ужину, когда они садятся за стол
вместе с двумя детьми, у него вполне остекленевший взгляд, голос
чересчур громкий, а шутки чересчур плоские. Линг чувствует себя
одинокой, ей претит одной тянуть обязанности по уборке дома и
довольно тяжело выполнять весь церемониал по отходу детей ко сну. К
тому времени, когда пора ложиться спать самой, она чувствует, что
буквально вскипает от отчаяния. Я спрашиваю об интимной стороне
их жизни. Линг вспыхивает, но рассказывает, что раньше Джун хотел

ее, когда они спали вместе, но она, как правило, была слишком
расстроена, чтобы отвечать взаимностью. Теперь он обычно засыпает
на диване.
– Это еще не все. Он разбивает посуду, потому что пьяный.
Приходит домой поздно. Забывает, о чем я его прошу. За руль садится
в пьяном виде. Рано или поздно он попадет в аварию. Как я могу
доверить ему поездки с детьми?
Пока Линг говорит, Джун как будто растворяется. Он утыкается
взглядом себе в колени. Выглядит обиженным, замкнутым,
пристыженным – и разозленным, но его неприязнь направлена внутрь
себя. Я спрашиваю Джуна, как он видит их повседневную жизнь.
– Я всегда ответственно отношусь к детям. Она не имеет права
обвинять меня, что я подвергаю их опасности.
– А как насчет ваших отношений с Линг? В каком направлении, по-
вашему, движется ваша семейная жизнь? – задаю я следующий вопрос.
– Ну я же пришел сюда, – пожимает он плечами.
– Я вижу, вы сели на большом расстоянии друг от друга. Не верный
ли это знак, что между вами образовалась большая пропасть?
– Точно, – быстро реагирует Джун.
Линг хватается за сумочку.
– А все потому, что он пьет! Вот из-за чего мы отдаляемся, –
вмешивается она, все сильнее сжимая сумку.
– Судя по всему, между вами много гнева, который разъединяет
вас, – продолжаю я.
Перед тем как кивнуть, Линг окидывает мужа быстрым взглядом.
Через меня проходят многие пары, застревающие в этом танце. Она
пилит – он начинает пить. Он пьет – она начинает пилить. Они сами
выбирают подобную хореографию. Интересно, сможет ли один из них
выполнить иной танцевальный шаг?
– Любопытно… – начинаю я. – Любопытно, сохранится ли ваш
брак, если Джун перестанет пить.
Джун сжимает зубы. Линг выпускает сумочку на волю.
– Именно, – говорит она. – Это то, что и должно произойти.
– А что, собственно, должно произойти, если Джун перестанет
пить? – спрашиваю я.
Я рассказываю им о своей знакомой паре. Муж пристрастился к
бутылке. Однажды он решил, что с него хватит. Не хотел больше пить.

Ему понадобилась помощь. Он решил, что лучшим вариантом будет
пройти курс лечения от алкоголизма, и начал усердно работать над
своей трезвостью. Именно об этом молилась его жена. Оба думали, что
отказ от спиртного решит все проблемы. Но по мере того как
продвигалось лечение, их брак все больше трещал по швам. Когда
жена навещала его в реабилитационном центре, почему-то в ее памяти
всплывало только злое и горькое. Она не могла удержаться, чтобы не
напомнить ему картинку из прошлого. Помнишь, лет пять назад тебя
вырвало на мой любимый ковер? А тот раз, когда ты испортил
праздник в честь нашей годовщины? Ее уже ничто не могло сдержать,
словно она наизусть читала длинный и скучный перечень всех его
ошибок, разочаровавших ее, всех проступков, причинивших ей боль.
Чем успешнее муж шел на поправку, тем хуже становилось ей. Он стал
чувствовать себя сильнее, его мозг был свободен от токсического
воздействия алкоголя, он уже не стыдился самого себя, стал лучше
разбираться в себе и вообще был настроен на дальнейшую жизнь и
отношения с женой. А она все сильнее и сильнее бесилась. Муж
перестал пить, но жена не смогла перестать критиковать и обвинять.
Я называю этот эффект «доска – качели». Один человек наверху,
другой внизу. Множество браков и отношений строятся по такому
принципу. Двое людей живут по негласному договору: один –
хороший, другой – плохой. Вся система отношений держится на
неадекватном поведении одного человека. «Плохой» партнер получает
карт-бланш на проверку степени дозволенности, «хорошему» партнеру
только и остается, что самоутверждаться: «Смотрите, как я
благороден! Смотрите, как я терпелив! Смотрите, с чем приходится
мириться!»
Но вдруг «плохому» партнеру надоест его роль? Ему не терпится
выступить в другом амплуа. Что тогда? Тогда в системе отношений
место «хорошего» оказывается под ударом. Чтобы остаться в сильной
позиции, «хорошему» приходится напоминать, какой он хороший, а
партнер все равно плохой. Или придется срочно менять позицию:
«хороший» 
становится 
«плохим», 
то 
есть 
агрессивным,
раздражительным, – и тогда оба могут продолжать качаться на качелях.
В любом случае обвинения – сердцевина-крепление, удерживающая
доску и позволяющая ей раскачиваться; это стержень, скрепляющий
пару.

Безусловно, в жизни масса случаев, когда в семьях поступки людей
действительно способствуют несчастью других. Я не утверждаю, что
стоит мириться с агрессивным или деструктивным поведением. Но мы
остаемся жертвами до тех пор, пока считаем, что только второй из нас
несет ответственность за наше благополучие. Если Линг говорит, что
будет счастлива и спокойна, только если Джун перестанет пить, она
оставляет открытой возможность продолжать жить в горестных
метаниях. Расстояние между ее счастьем и очередным крушением
надежд всегда будет измеряться бутылкой со спиртным или даже
одним глотком. Аналогично, если Джун заявляет, что пьет
исключительно из-за назойливой придирчивости Линг, он лишает себя
полной свободы выбора. Он перестает быть человеком действующим,
превращаясь в марионетку жены. Он сможет временно забыться в
алкоголе, спасаясь от ее черствости, но уже не будет свободным
человеком.
Довольно часто мы несчастливы оттого, что берем на себя слишком
много ответственности или, напротив, слишком мало. Вместо того
чтобы быть самостоятельными и выбирать, опираясь только на себя,
мы можем стать агрессивными – когда выбираем по настоянию
другого, индифферентными – когда позволяем другому выбирать за
нас; пассивно-агрессивными – когда сами выбираем за другого или
когда мешаем своему партнеру достичь того, что он выбрал для себя.
Мне неприятно признавать, что когда-то я была пассивно-агрессивной
с Белой. Он всегда был и остается очень пунктуальным человеком, для
него крайне важно приходить в любое место вовремя, и, когда он меня
раздражал, я вполне сознательно тянула время, медлила, чтобы мы
вышли из дома как можно позже. Просто чтобы позлить его. Он решил
в своей жизни быть точным, никогда не опаздывать – я мешала ему
добиваться того, чего он хотел.
Я говорю Линг и Джуну, что, обвиняя друг друга во всевозможных
несчастьях, они таким образом уходят от своей прямой обязанности:
наполнять семейную жизнь счастьем. Хотя оба подавали себя людьми
вполне самодостаточными: Линг всегда все знает про Джуна, Джун
делает то, что хочет, а не то, о чем просит его Линг, – они мастерски
избегают таких честных фраз, как «я хочу», «я сделаю», «я могу».
Линг использовала выражение «я хочу» в своем пожелании «чтобы
муж бросил пить», правда, «хочет» она что-то от другого, но что она

желает для себя – этого она еще не осознает. Джун может объяснять
свое пьянство лишь виной Линг – это его способ самоутвердиться,
защита от угнетающих его душу критических замечаний и
завышенных ожиданий жены. Но если вы отказываетесь от своей
возможности выбирать, значит, соглашаетесь быть жертвой – и
узником.
В Агаде, еврейском тексте, рассказывающем историю исхода
евреев из Египта и содержащем молитвы и ритуалы пасхального
седера, особого ужина, есть четыре вопроса, которые традиционно
задает самый младший член семьи. В моем детстве эта привилегия
всегда принадлежала мне, я задавала их и в тот вечер, который
последний 
раз 
провела 
дома 
с 
родителями. 
В 
моей
психотерапевтической практике есть собственная версия четырех
вопросов, разработанная в свое время при участии моих коллег, когда
мы обсуждали методы начала сеанса с новыми пациентами. Именно на
эти вопросы я предложила ответить Линг и Джуну, ответить
письменно, чтобы они смогли высвободиться из состояния жертвы.
1. Чего вы хотите? Это обманчиво простой вопрос. Бывает
гораздо сложнее, чем нам кажется, позволить самому себе узнать себя,
прислушаться к себе, соизмерить себя со своими желаниями. Как
часто, отвечая на этот вопрос, вы говорите то, что хотите от кого-то
другого? Линг и Джун, вы должны отвечать то, что хотите только для
себя и от себя. Варианты «Хочу, чтобы Джун перестал пить»
или «Хочу, чтобы Линг перестала меня пилить» означают, что вы
уклоняетесь от ответа.
2. Кто этого хочет? Наша ответственность и наша борьба – это
понять собственные ожидания в отношении себя, вместо того чтобы
жить согласно ожиданиям других. Мой отец стал портным, потому что
его отец не позволил ему стать врачом. Мой отец был настоящим
профессионалом, его ценили в городе, и он не знал недостатка в
заказах – но сам никогда этого не хотел и всегда жалел о своей
нереализованной мечте. Наша ответственность – действовать в
согласии со своей истинной сущностью. Это означает, что придется
отказываться от необходимости угождать другим, жертвовать
потребностью в чужом одобрении.

3. Что вы собираетесь сделать для этого? Я верю в силу
позитивного мышления – но перемены и свобода потребуют от вас и
позитивного действия. Мы совершенствуемся во всем, в чем
практикуемся. Если мы упражняемся в проявлении гнева, в нас будет
больше гнева. Если мы упражняемся в проявлении страха, в нас будет
больше страха. Во многих случаях мы усердно работаем, чтобы в
итоге лишь убедиться, что движемся в никуда. Перемена заключается в
том, чтобы обратить внимание на то, что уже потеряло смысл, и выйти
за ограничивающий вас круг привычных обстоятельств.
4. Когда? В «Унесенных ветром», любимой книге моей матери,
Скарлетт О’Хара, столкнувшись с трудностями, обычно говорит: «Я

жүктеу/скачать 2,67 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: