part of the boat which seemed to have grown up
in the night - for it certainly was not there when
we started, and it had disappeared by the
morning - kept digging into my spine. I slept
through it for a while, dreaming that I had
swallowed a sovereign, and that they were
cutting a hole in my back with a gimlet, so as to
try and get it out. I thought it very unkind of
them, and I told them I would owe them the
money, and they should have it at the end of the
month. But they would not hear of that, and said
it would be much better if they had it then,
because otherwise the interest would
accumulate so. I got quite cross with them after
a bit, and told them what I thought of them, and
then they gave the gimlet such an excruciating
wrench that I woke up.
Наконец я заснул на несколько часов, но потом
какая-то часть лодки, которая, по-видимому,
выросла за ночь (ее несомненно не было, когда
мы тронулись в путь, а с наступлением утра она
исчезла) начала буравить мне спину. Некоторое
время я продолжал спать и видел во сне, что
проглотил соверен и что какие-то люди хотят
провертеть у меня в спине дырку, чтобы достать
монету. Я нашел это очень неделикатным и
сказал, что останусь им должен этот соверен и
отдам его в конце месяца. Но никто не хотел об
этом и слышать, и мне сказали, что лучше будет
извлечь соверен сейчас, а то нарастут большие
проценты. Тут я совсем рассердился и высказал
этим людям, что я о них думаю, и тогда они
вонзили в меня бурав с таким вывертом, что я
проснулся.
The boat seemed stuffy, and my head ached; so I
thought I would step out into the cool night-air.
I slipped on what clothes I could find about -
some of my own, and some of George's and
Harris's - and crept under the canvas on to the
bank.
В лодке было душно, у меня болела голова, и я
решил выйти и подышать воздухом в ночной
прохладе. Я надел на себя то, что попалось под
руку, - часть платья была моя, а часть Джорджа и
Гарриса, - и вылез из-под парусины на берег.
It was a glorious night. The moon had sunk, and
left the quiet earth alone with the stars. It
seemed as if, in the silence and the hush, while
we her children slept, they were talking with
her, their sister - conversing of mighty mysteries
in voices too vast and deep for childish human
ears to catch the sound.
Ночь была великолепная. Луна зашла, и затихшая
земля осталась наедине со звездами. Казалось,
что, пока мы, ее дети, спали, звезды в тишине и
безмолвии разговаривали с нею о каких-то
великих тайнах; их голос был слишком низок и
глубок, чтобы мы, люди, могли уловить его нашим
детским ухом.
They awe us, these strange stars, so cold, so
clear. We are as children whose small feet have
strayed into some dim-lit temple of the god they
have been taught to worship but know not; and,
standing where the echoing dome spans the
long vista of the shadowy light, glance up, half
hoping, half afraid to see some awful vision
hovering there.
Они пугают нас, эти странные звезды, такие
холодные и ясные. Мы похожи на детей, которых
их маленькие ножки привели в полуосвещенный
храм божества... Они привыкли почитать этого
бога, но не знают его. Стоя под гулким куполом,
осеняющим длинный ряд призрачных огней, они
смотрят вверх, и боясь и надеясь увидеть там
какой-нибудь грозный призрак.
And yet it seems so full of comfort and of
strength, the night. In its great presence, our
small sorrows creep away, ashamed. The day
has been so full of fret and care, and our hearts
А в то же время ночь кажется исполненной силы
и утешения. В присутствии великой ночи наши
маленькие горести куда-то скрываются,
have been so full of evil and of bitter thoughts,
and the world has seemed so hard and wrong to
us. Then Night, like some great loving mother,
gently lays her hand upon our fevered head, and
turns our little tear-stained faces up to hers, and
smiles; and, though she does not speak, we
know what she would say, and lay our hot
flushed cheek against her bosom, and the pain
is gone.
устыдившись своей ничтожности. Днем было так
много суеты и забот. Наши сердца были полны зла
и горьких мыслей, мир казался нам жестоким и
несправедливым. Ночь, как великая, любящая
мать, положила свои нежные руки на наш
пылающий лоб и улыбается, глядя в наши
заплаканные лица. Она молчит, но мы знаем, что
юна могла бы сказать, и прижимаемся
разгоряченной щекой к ее груди. Боль прошла.
Sometimes, our pain is very deep and real, and
we stand before her very silent, because there is
no language for our pain, only a moan. Night's
heart is full of pity for us: she cannot ease our
aching; she takes our hand in hers, and the little
world grows very small and very far away
beneath us, and, borne on her dark wings, we
pass for a moment into a mightier Presence than
her own, and in the wondrous light of that great
Presence, all human life lies like a book before
us, and we know that Pain and Sorrow are but
the angels of God.
Иногда наше страданье подлинно и глубоко, и мы
стоим перед нею в полном молчании, так как не
словами, а только стоном можно выразить наше
горе. Сердце ночи полно жалости к нам; она не
может облегчить нашу боль. Она берет нас за
руку и маленький наш мир уходит далеко-далеко;
вознесенные на темных крыльях ночи, мы на
минуту оказываемся перед кем-то еще более
могущественным, чем ночь, и в чудесном свете
этой силы вся человеческая жизнь лежит перед
нами, точно раскрытая книга, и мы сознаем, что
Горе и Страданье - ангелы, посланные богом.
Only those who have worn the crown of
suffering can look upon that wondrous light; and
they, when they return, may not speak of it, or
tell the mystery they know.
Лишь те, кто носил венец страданья, могут
увидеть этот чудесный свет. Но, вернувшись на
землю, они не могут рассказать о нем и
поделиться тайной, которую узнали.
Once upon a time, through a strange country,
there rode some goodly knights, and their path
lay by a deep wood, where tangled briars grew
very thick and strong, and tore the flesh of them
that lost their way therein. And the leaves of the
trees that grew in the wood were very dark and
thick, so that no ray of light came through the
branches to lighten the gloom and sadness.
Некогда, в былые времена, ехали на конях в
чужой стране несколько добрых рыцарей. Путь их
лежал черев дремучий лес, где тесно сплелись
густые заросли шиповника, терзавшие своими
колючками всякого, кто там заблудится. Листья
деревьев в этом лесу были темные и плотные, так
что ни один луч солнца не мог пробиться сквозь
них и рассеять мрак и печаль.
And, as they passed by that dark wood, one
knight of those that rode, missing his comrades,
wandered far away, and returned to them no
more; and they, sorely grieving, rode on without
him, mourning him as one dead.
И когда они ехали в этом лесу, один из рыцарей
потерял своих товарищей и отбился от них и не
вернулся больше. И рыцари в глубокой печали
продолжали путь, оплакивая его как покойника.
Now, when they reached the fair castle towards
which they had been journeying, they stayed
there many days, and made merry; and one
night, as they sat in cheerful ease around the
logs that burned in the great hall, and drank a
loving measure, there came the comrade they
had lost, and greeted them. His clothes were
ragged, like a beggar's, and many sad wounds
were on his sweet flesh, but upon his face there
И вот они достигли прекрасного замка, к
которому направлялись, и пробыли там несколько
дней, предаваясь веселью. Однажды вечером,
когда они беззаботно сидели у огня, пылающего в
зале, и осушали один кубок за другим, появился
их товарищ, которого они потеряли, и
приветствовал их. Он был в лохмотьях, как нищий,
и глубокие раны зияли на его нежном теле, но
shone a great radiance of deep joy.
лицо его светилось великой радостью.
And they questioned him, asking him what had
befallen him: and he told them how in the dark
wood he had lost his way, and had wandered
many days and nights, till, torn and bleeding, he
had lain him down to die.
Рыцари стали его спрашивать, что с ним
случилось, и он рассказал, как, заблудившись в
лесу, проплутал много дней и ночей и, наконец,
окровавленный и истерзанный, лег на землю,
готовясь умереть.
Then, when he was nigh unto death, lo! through
the savage gloom there came to him a stately
maiden, and took him by the hand and led him
on through devious paths, unknown to any man,
until upon the darkness of the wood there
dawned a light such as the light of day was unto
but as a little lamp unto the sun; and, in that
wondrous light, our way-worn knight saw as in a
dream a vision, and so glorious, so fair the
vision seemed, that of his bleeding wounds he
thought no more, but stood as one entranced,
whose joy is deep as is the sea, whereof no man
can tell the depth.
И когда он уже был близок к смерти, вдруг
явилась ему из мрачной тьмы величавая женщина
и, взяв его за руку, повела по извилистым тропам,
неведомым человеку. И, наконец, во тьме леса
засиял свет, в сравнении с которым сияние дня
казалось светом фонаря при солнце, и в этом
свете нашему измученному рыцарю предстало
видение. И столь прекрасным, столь дивным
казалось ему это видение, что он забыл о своих
кровавых ранах и стоял, как очарованный, полный
радости, глубокой, как море, чья глубина не
ведома никому.
And the vision faded, and the knight, kneeling
upon the ground, thanked the good saint who
into that sad wood had strayed his steps, so he
had seen the vision that lay there hid.
И видение рассеялось, и рыцарь, преклонив
колени, возблагодарил святую, которая в этом
дремучем лесу увлекла его с торной дороги, и он
увидел видение, скрытое в нем.
And the name of the dark forest was Sorrow;
but of the vision that the good knight saw
therein we may not speak nor tell.
А имя этому лесу было Горе; что же касается
видения, которое увидел в нем добрый рыцарь, то
о нем нам поведать не дано.
Достарыңызбен бөлісу: |