Александр Дюма Граф Монте-Кристо Часть первая I. Марсель. Прибытие
жүктеу/скачать 15,74 Mb.
|
| XIV. Искупление
Вильфор шел к выходу; все расступались перед ним. Всякое великое горе внушает уважение, и еще не было примера, даже в самые жестокие времена, чтобы в первую минуту люди не посочувствовали человеку, на которого обрушилось непоправимое несчастье. Разъяренная толпа может убить того, кто ей ненавистен; но редко случается, чтобы люди, присутствующие при объявлении смертного приговора, оскорбили несчастного, даже если он совершил преступление. Вильфор прошел сквозь ряды зрителей, стражи, судейских чиновников и удалился, сам вынеся себе обвинительный приговор, но охраняемый своей скорбью. Бывают трагедии, которые люди постигают чувством, но не могут охватить разумом; и тогда величайший поэт – тот, у кого вырвется самый страстный и самый искренний крик. Этот крик заменяет толпе целую повесть, и она права, что довольствуется им, и еще более права, если признает его совершенным, когда в нем звучит истина. Впрочем, трудно было бы описать то состояние оцепенения, в котором Вильфор шел из суда, тот лихорадочный жар, от которого билась каждая его артерия, напрягался каждый нерв, вздувалась каждая жила и который терзал миллионом терзаний каждую частицу его бренного тела. Только сила привычки помогла Вильфору дотащиться до выхода; он сбросил с себя судейскую тогу не потому, что этого требовали приличия, но потому, что она давила и жгла ему плечи тяжким бременем, как мучительное одеяние Несса. Шатаясь, дошел он до двора Дофина, нашел там свою карету, разбудил кучера, сам открыл дверцу и упал на сиденье, указывая рукой в сторону предместья Сент-Оноре. Лошади тронули. Страшной тяжестью обрушилось на него воздвигнутое им здание его жизни; он был раздавлен этим обвалом; он еще не предвидел последствий, не измерял их; он их только чувствовал; он не думал о букве закона, как думает хладнокровный убийца, толкуя хорошо знакомую ему статью. Бог вошел в его сердце. – Боже! – безотчетно шептали его губы. – Боже! За постигшей его катастрофой он видел только руку божью. Карета ехала быстро. Вильфор, откинувшийся на сиденье, почувствовал, что ему мешает какой-то предмет. Он протянул руку: это был веер, забытый г-жой де Вильфор и завалившийся между спинкой и подушками; вид этого веера пробудил в нем воспоминание, и это воспоминание сверкнуло, как молния во мраке ночи. Вильфор вспомнил о жене… Он застонал, как будто в сердце ему вонзилось раскаленное железо. Все время он думал только об одном своем несчастье, и вдруг перед его глазами второе, не менее ужасное. Его жена! Он только что стоял перед нею как неумолимый судья; он приговорил ее к смерти; и она, пораженная ужасом, раздавленная стыдом, убитая раскаянием, которое он пробудил в ней своей незапятнанной добродетелью, – она, несчастная, слабая женщина, беззащитная перед лицом этой неограниченной, высшей власти, быть может, в эту самую минуту готовилась умереть! Уже час прошел с тех пор, как он вынес ей приговор; и в эту минуту она, должно быть, вспоминала все свои преступления, молила бога о пощаде, писала письмо, униженно умоляя своего безупречного судью о прощении, которое она покупала ценою жизни. Вильфор глухо застонал от бешенства и боли и заметался на атласных подушках кареты. – Эта женщина стала преступницей только потому, что прикоснулась ко мне! – воскликнул он. – Я – само преступление! И она заразилась им, как заражаются тифом, холерой, чумой!.. И я караю ее!.. Я осмелился ей сказать: раскайся и умри… я! Нет, нет, она будет жить… она пойдет со мной… Мы скроемся, мы покинем Францию, мы будем скитаться по земле, пока она будет носить нас. Я говорил ей об эшафоте! Великий боже! Как я смел произнести это слово! Ведь меня тоже ждет эшафот!.. Мы скроемся… Да, я покаюсь ей во всем: каждый день я буду смиренно повторять ей, что я такой же преступник… Союз тигра и змеи! О жена, достойная своего мужа!.. Она должна жить, ее злодеяние должно померкнуть перед моим! И Вильфор порывисто опустил переднее стекло кареты. – Скорей, скорей! – крикнул он таким голосом, что кучер привскочил на козлах. Испуганные лошади вихрем помчались к дому. – Да, да, – твердил Вильфор, – эта женщина должна жить, она должна раскаяться и воспитать моего сына, моего несчастного мальчика. Он один вместе с этим словно железным стариком пережил гибель моей семьи! Она любила сына; ради него она пошла на преступление. Никогда не следует терять веру в сердце женщины, любящей своего ребенка; она раскается, никто не узнает, что она преступница. Все злодеяния, совершенные в моем доме и о которых уже шепчутся в свете, со временем забудутся, а если и найдутся недоброжелатели, которые о них вспомнят, я возьму вину на себя. Одним, двумя, тремя больше – не все ли равно! Моя жена возьмет все наше золото, а главное – сына, и бежит прочь от этой бездны, куда, кажется, вместе со мною готов низринуться весь мир. Она будет жить, она будет счастлива, ибо вся ее любовь принадлежит сыну, а сын останется с ней. Я совершу доброе дело; от этого душе станет легче. И королевский прокурор вздохнул свободно. Карета остановилась во дворе его дома. Вильфор спрыгнул с подножки на ступени крыльца; он видел, что слуги удивлены его быстрым возвращением. Ничего другого он на их лицах не прочел; никто не заговорил с ним; перед ним, как всегда, расступились, и только. Он прошел мимо комнаты Нуартье и сквозь полуотворенную дверь заметил две неясные тени, но не задумался над тем, кто посетитель его отца; тревога подгоняла его. «Здесь все как было», – подумал он, поднимаясь по маленькой лестнице, которая вела к комнатам его жены и пустой комнате Валентины. Он запер за собой дверь на площадку. – Пусть никто не входит сюда, – сказал он, – я должен говорить с ней без помехи, повиниться перед ней, сказать ей все… Он подошел к двери, взялся за хрустальную ручку, дверь подалась. – Не заперта! – прошептал он. – Это хороший знак! И он вошел в маленькую гостиную, где по вечерам стелили постель для Эдуарда; хотя мальчик и учился в пансионе, он каждый вечер возвращался домой; мать ни за что не хотела разлучаться с ним. Вильфор окинул взглядом комнату. – Никого, – сказал он, – она у себя в спальне. Он бросился к двери. Но эта дверь была заперта. Он остановился, весь дрожа. – Элоиза! – крикнул он. Ему послышалось, что кто-то двинул стулом. – Элоиза! – повторил он. – Кто там? – спросил голос его жены. Ему показалось, что этот голос звучал слабее обычного. – Откройте, откройте, – крикнул Вильфор, – это я! Но несмотря на повелительный и вместе тревожный тон этого приказания, никто не открыл. Вильфор вышиб дверь ногой. На пороге будуара стояла г-жа де Вильфор с бледным, искаженным лицом и смотрела на мужа пугающе неподвижным взглядом. – Элоиза! – воскликнул он. – Что с вами? Говорите! Она протянула к нему бескровную, цепенеющую руку. – Все исполнено, сударь, – сказала она с глухим хрипом, который словно разрывал ей гортань. – Чего вы еще хотите? И она, как подкошенная, упала на ковер. Вильфор подбежал к ней, схватил ее за руку. Рука эта судорожно сжимала хрустальный флакон с золотой пробкой. Госпожа де Вильфор была мертва. Вильфор, обезумев от ужаса, попятился к двери, не отрывая глаз от трупа. – Эдуард! – вскричал он вдруг. – Где мой сын? – И он бросился из комнаты с воплем: – Эдуард, Эдуард! Этот крик был так страшен, что со всех сторон сбежались слуги. – Мой сын! Где мой сын? – спросил Вильфор. – Уведите его, чтобы он не видел… – Господина Эдуарда нет внизу, сударь, – ответил камердинер. – Он, должно быть, в саду, бегите за ним! – Нет, сударь; госпожа де Вильфор полчаса тому назад позвала его к себе; господин Эдуард прошел к ней и с тех пор не выходил. Ледяной пот выступил на лбу Вильфора, ноги его подкосились, мысли закружились в мозгу, как расшатанные колесики испорченных часов. – Прошел к ней! – прошептал он. – К ней! И он медленно побрел обратно, вытирая одной рукой лоб, а другой держась за стену. Он должен войти в эту комнату и снова увидеть тело несчастной. Он должен позвать Эдуарда, разбудить эхо этой комнаты, превращенной в гроб; заговорить здесь – значило осквернить безмолвные могилы. Вильфор почувствовал, что язык не повинуется ему. – Эдуард! Эдуард! – пролепетал он. Никакого ответа; где же мальчик, который, как сказали слуги, прошел к матери и не вышел от нее? Вильфор сделал еще шаг вперед. Труп г-жи де Вильфор лежал перед дверью в будуар, где только и мог быть сын; труп словно сторожил порог; в открытых, остановившихся глазах, на мертвых губах застыла загадочная усмешка. За приподнятой портьерой виднелись ножка рояля и угол дивана, обитого голубым атласом. Вильфор сделал еще несколько шагов вперед и на диване увидел своего сына. Ребенок, вероятно, заснул. Несчастного охватила невыразимая радость; луч света озарил ад, где он корчился в нестерпимой муке. Он перешагнет через труп, войдет в комнату, возьмет ребенка на руки и бежит с ним, далеко-далеко. Это был уже не прежний Вильфор, который в своем утонченном лицемерии являл образец цивилизованного человека; это был смертельно раненный тигр, который ломает зубы, в последний раз сжимая страшную пасть. Он боялся уже не предрассудков, а призраков. Он отступил на шаг и перепрыгнул через труп, словно это был пылающий костер. Он схватил сына на руки, прижал его к груди, тряс его, звал по имени; мальчик не отвечал. Вильфор прильнул жадными губами к его лицу, лицо было холодное и мертвенно-бледное; он ощупал окоченевшее тело ребенка, приложил руку к его сердцу: сердце не билось. Ребенок был мертв. Вчетверо сложенная бумажка упала на ковер. Вильфор, как громом пораженный, опустился на колени, ребенок выскользнул из его безжизненных рук и покатился к матери. Вильфор поднял листок, узнал руку своей жены и жадно пробежал его. Вот что он прочел: «Вы знаете, что я была хорошей матерью: ради своего сына я стала преступницей. Хорошая мать не расстается со своим сыном!» Вильфор не верил своим глазам. Вильфор не верил своему рассудку. Он подполз к телу Эдуарда и еще раз осмотрел его с тем вниманием, с каким львица разглядывает своего мертвого львенка. Из его груди вырвался душераздирающий крик. – Бог! – простонал он. – Опять бог! Вид обеих жертв ужасал его, он чувствовал, что задыхается в одиночестве, в этой пустоте, заполненной двумя трупами. Еще недавно его поддерживала ярость, тот великий дар сильных людей, его поддерживало отчаяние, последняя доблесть погибающих, побуждавшая Титанов брать приступом небо, Аякса – грозить кулаками богам. Голова Вильфора склонилась под непосильным бременем; он поднялся с колен, провел дрожащей рукой по слипшимся от пота волосам; он, никогда не знавший жалости, в изнеможении побрел к своему престарелому отцу, чтобы хоть кому-то поведать свое горе, перед кем-то излить свою муку. Он спустился по знакомой вам лестнице и вошел к Нуартье. Когда Вильфор вошел, Нуартье со всем вниманием и дружелюбием, какое только мог выразить его взгляд, слушал аббата Бузони, спокойного и хладнокровного, как всегда. Вильфор, увидав аббата, поднес руку ко лбу. Прошлое нахлынуло на него, словно грозная волна, которая вздымает больше пены, чем другие. Он вспомнил, как он был у аббата через два дня после обеда в Отейле и как аббат явился к нему в день смерти Валентины. – Вы здесь, сударь! – сказал он. – Вы всегда приходите вместе со смертью! Бузони выпрямился, увидев искаженное лицо Вильфора, его исступленный взгляд, он понял, что скандал в зале суда уже разразился; о дальнейшем он не знал. – Я приходил молиться у тела вашей дочери, – отвечал Бузони. – А сегодня зачем вы пришли? – Я пришел сказать вам, что вы заплатили мне свой долг сполна. Отныне я буду молить бога, чтобы он удовольствовался этим, как и я. – Боже мой, – воскликнул Вильфор, отступая на шаг, – этот голос… вы не аббат Бузони! – Нет. Аббат сорвал с себя парик с тонзурой, тряхнул головой, и длинные черные волосы рассыпались по плечам, обрамляя его мужественное лицо. – Граф Монте-Кристо! – воскликнул ошеломленный Вильфор. – И даже не он, господин королевский прокурор, вспомните, поройтесь в своей памяти. – Этот голос! Где я его слышал? – Вы его слышали в Марселе, двадцать три года тому назад, в день вашего обручения с Рене де Сен-Меран. Поищите в своих папках с делами. – Вы не Бузони? Вы не Монте-Кристо? Боже мой, так это вы мой враг – тайный, неумолимый, смертельный! Я причинил вам какое-то зло в Марселе, горе мне! – Да, ты угадал, – сказал граф, скрестив руки на груди. – Вспомни, вспомни! – Но что же я тебе сделал? – воскликнул Вильфор, чьи мысли заметались на том пороге, где разум и безумие сливаются в тумане, который уже не сон, но еще не пробуждение. – Что я тебе сделал? Говори! – Ты осудил меня на чудовищную, медленную смерть, ты убил моего отца, ты вместе со свободой отнял у меня любовь и вместе с любовью – счастье! – Да кто же ты? Кто? – Я призрак несчастного, которого ты похоронил в темнице замка Иф. Когда этот призрак вышел из могилы, бог скрыл его под маской графа Монте-Кристо и осыпал его алмазами и золотом, чтобы доныне ты не узнал его. – Я узнаю тебя, узнаю! – произнес королевский прокурор. – Ты… – Я Эдмон Дантес! – Ты Эдмон Дантес! – вскричал королевский прокурор, хватая графа за руку. – Так идем! И он повлек его к лестнице. Удивленный Монте-Кристо последовал за ним, не зная, куда его ведет королевский прокурор, и предчувствуя новое несчастье. – Смотри, Эдмон Дантес! – сказал Вильфор, указывая графу на трупы жены и сына. – Смотри! Ты доволен? Монте-Кристо побледнел, как смерть; он понял, что в своем мщении преступил границы; он понял, что теперь он уже не смеет сказать: «Бог за меня и со мною». Ужас оледенил его душу; он бросился к ребенку, приподнял ему веки, пощупал пульс и, схватив его на руки, выбежал с ним в комнату Валентины и запер за собой дверь. – Мой сын! – закричал Вильфор. – Он похитил тело моего сына! Горе, проклятие, смерть тебе! И он хотел ринуться за Монте-Кристо, но как во сне его ноги словно вросли в пол, глаза его едва не вышли из орбит, скрюченные пальцы все глубже впивались в грудь, пока из-под ногтей не брызнула кровь, жилы на висках вздулись, череп готов был разорваться под напором клокочущих мыслей, и море пламени затопило мозг. Это оцепенение длилось несколько минут, и, наконец непроглядный мрак безумия поглотил Вильфора. Он вскрикнул, дико захохотал и бросился вниз по лестнице. Четверть часа спустя дверь комнаты Валентины отворилась, и на пороге появился граф Монте-Кристо. Он был бледен, взор его померк, грудь тяжело дышала; черты его всегда спокойного благородного лица были искажены страданием. Он держал в руках ребенка, которого уже ничто не могло вернуть к жизни. Монте-Кристо стал на одно колено, благоговейно опустил ребенка на ковер подле матери и положил его голову к ней на грудь. Потом он встал, вышел из комнаты и, встретив на лестнице одного из слуг, спросил: – Где господин Вильфор? Слуга молча указал рукой на сад. Монте-Кристо спустился с крыльца, пошел в указанном направлении и среди столпившихся слуг увидел Вильфора, который, с заступом в руках, ожесточенно рыл землю. – Нет, не здесь, – говорил он, – нет, не здесь. И рыл дальше. Монте-Кристо подошел к нему и едва слышно, почти смиренно произнес: – Вы потеряли сына, сударь, но у вас осталась… Вильфор, не слушая, перебил его. – Я найду его, – сказал он, – не говорите мне, что его здесь нет, я его найду, хоть бы мне пришлось искать его до Страшного суда. Монте-Кристо отшатнулся. – Он сошел с ума! – сказал он. И, словно страшась, что на него обрушатся стены этого проклятого дома, он выбежал на улицу, впервые усомнившись – имел ли он право поступать так, как поступил. – Довольно, довольно, – сказал он, – пощадим последнего! Придя домой, Монте-Кристо застал у себя Морреля; он бродил по комнатам, как безмолвный призрак, который ждет назначенного ему богом часа, чтобы вернуться в свою могилу. – Приготовьтесь, Максимилиан, – сказал ему с улыбкой Монте-Кристо, – завтра мы покидаем Париж. – Разве вам здесь больше нечего делать? – спросил Моррель. – Нечего, – отвечал Монте-Кристо, – боюсь, что я и так сделал слишком много. жүктеу/скачать 15,74 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|