Большая книга психоанализа. Введение в психоанализ. Лекции. Три очерка по теории сексуальности. Я и Оно (сборник)

энергия поставляется этим содержаниям Сверх-Я не из слухового восприятия, обучения, 
чтения, а из источников в Оно. 
Вопрос, ответ на который мы отложили, звучит так: как получается, что Сверх-Я 
159 
Этот тезис только кажется парадоксом; он означает всего лишь, что природа человека как в добре, так и во 
зле выходит далеко за пределы того, что он про себя думает, то есть того, что известно его Я благодаря 
сознательному восприятию. 

проявляется в основном в виде чувства вины (точнее: в виде критики; чувство вины – это 
восприятие в Я, соответствующее этой критике) и при этом проявляет в отношении Я такую 
чрезвычайную суровость и строгость? Если мы обратимся сначала к меланхолии, то 
обнаружим, что необычайно сильное Сверх-Я, захватившее сознание, свирепо и с такой 
беспощадной яростью набрасывается на Я, как будто овладело всем имеющимся у индивида 
садизмом. В соответствии с нашим пониманием садизма мы бы сказали, что в Сверх-Я 
отложился и обратился против Я деструктивный компонент. То, что теперь господствует в 
Сверх-Я, является, так сказать, чистой культурой влечения к смерти, и ему в самом деле часто 
удается довести Я до смерти, если только до этого оно не защитилось от своего тирана, 
превратившись в манию. 
Точно так же болезненны и мучительны упреки совести при определенных формах 
невроза навязчивости, но ситуация здесь менее очевидна. Необходимо отметить, что, в 
противоположность меланхолии, больной неврозом навязчивости, в сущности, никогда не 
совершит шаг к самоубийству, он, так сказать, невосприимчив к опасности самоубийства, 
гораздо лучше от нее защищен, чем истерик. Мы понимаем, что именно сохранение объекта 
гарантирует безопасность Я. При неврозе навязчивости в результате регрессии к 
догенитальной организации стало возможным превращение любовных импульсов в 
агрессивные импульсы, направленные против объекта. Здесь опять-таки деструктивное 
влечение освободилось и хочет уничтожить объект, или, по крайней мере, кажется, что такое 
намерение существует. Я этих тенденций не приняло, оно сопротивляется им с помощью 
реактивных образований и мер предосторожности; они остаются в Оно. Но Сверх-Я ведет себя 
так, словно за них ответственно Я, и вместе с тем показывает нам с той серьезностью, с 
которой оно преследует эти разрушительные намерения, что речь идет не о видимости, 
вызванной регрессией, а о самой настоящей замене любви ненавистью. Неспособное 
противостоять тому и другому, Я тщетно защищается от требований смертоносного Оно, 
равно как и от упреков карающей совести. Ему едва-едва удается сдержать только самые 
грубые действия того и другого, итогом становится сначала бесконечное самоистязание, а в 
ходе дальнейшего развития – систематическое мучение объекта, где это доступно. 
Опасные влечения к смерти подвергаются индивидом обработке разным способом, 
частично обезвреживаются посредством смешения с эротическими компонентами, частично 
отводятся вовне в форме агрессии, но большей частью они, разумеется, беспрепятственно 
продолжают свою внутреннюю работу. Но как получается, что при меланхолии Сверх-Я 
может стать своего рода местом скопления влечений к смерти? 
С точки зрения ограничения влечений, то есть морали, можно сказать: Оно полностью 
аморально, Я старается быть моральным, Сверх-Я может стать гиперморальным и в таком 
случае столь жестоким, каким может быть только Оно. Примечательно, что чем больше 
человек ограничивает свою агрессию, направленную вовне, тем строже, то есть агрессивнее, 
он становится в своем Я-идеале. При обычном рассмотрении кажется, что дело обстоит 
наоборот – в требованиях Я-идеала можно увидеть мотив для подавления агрессии. Но факт 
остается таким, каким мы его выразили: чем больше человек овладевает своей агрессией, тем 
больше усиливается склонность его идеала к агрессии против его Я. Это похоже на смещение, 
обращение против собственного Я. Уже всеобщая, обычная мораль носит характер чего-то 
жестко ограничивающего, строго воспрещающего. Отсюда и проистекает концепция 
неумолимо карающего высшего существа. 
Теперь я не могу далее разъяснять эти отношения, не введя нового предположения. Ведь 
Сверх-Я возникло благодаря идентификации с образом отца. Каждая такая идентификация 
носит характер десексуализации или даже сублимации. Похоже, что при таком превращении 
происходит также и расслоение влечений. После сублимации эротический компонент уже не 
обладает энергией, чтобы связать всю добавившуюся деструкцию, и он высвобождается в 
виде склонности к агрессии и разрушению. Можно сказать, что в результате этого расслоения 
идеал вообще приобретает такую черту, как строгость и суровость повелительного 
долженствования. 

Остановимся еще немного на неврозе навязчивости. Здесь отношения иные. Расслоение 
любви, приведшее к агрессии, возникло не благодаря работе, произведенной Я, а представляет 
собой следствие регрессии, произошедшей в Оно. Однако этот процесс распространился с 
Оно на Сверх-Я, которое теперь усиливает свою строгость по отношению к невинному Я. 
Однако в обоих случаях Я, овладевшее либидо благодаря идентификации, терпит за это 
наказание со стороны Сверх-Я в виде примешанной к либидо агрессии. 
Наши представления о Я начинают проясняться, а его различные отношения 
приобретать четкость. Теперь мы видим Я в его силе и в его слабостях. Ему поручены важные 
функции; в силу своих отношений с системой восприятия оно устанавливает временную 
последовательность душевных процессов и подвергает их проверке на реальность. Благодаря 
включению мыслительных процессов Я отсрочивает моторную разрядку и владеет доступами 
к подвижности. Правда, последнее влияние имеет, скорее, формальный, чем фактический 
характер; можно сказать, что Я в отношении действия играет роль конституционного монарха, 
без санкции которого ничто не может стать законом, но который сорок раз подумает, прежде 
чем наложить вето на предложение парламента. Я обогащается благодаря всему жизненному 
опыту, полученному извне; Оно же является его другим внешним миром, который Я 
стремится подчинить себе. Я отнимает либидо у Оно, превращает объектные катексисы Оно в 
образования Я. С помощью Сверх-Я оно непонятным пока еще для нас образом черпает силы 
из накопившегося в Оно опыта древности. 
Существуют два пути, по которым содержание Оно может проникнуть в Я. Один из них 
прямой, другой ведет через Я-идеал, и, наверное, для некоторых видов психической 
деятельности может оказаться решающим то, по какому из двух путей они последуют. Я 
развивается от восприятия влечений к овладению ими, от повиновения влечениям к 
торможению влечений. В этой работе активное участие принимает Я-идеал, который отчасти 
представляет собой реактивное образование против процессов влечений Оно. Психоанализ – 
это инструмент, который должен способствовать Я в поступательном завоевании Оно. 
Но, с другой стороны, мы видим это же Я как несчастное существо, находящееся в 
тройном подчинении и поэтому страдающее от тройной опасности – со стороны внешнего 
мира, либидо Оно и строгости Сверх-Я. Три рода страха соответствуют этим трем опасностям, 
ибо страх есть выражение отступления перед опасностью. В качестве пограничного существа 
Я хочет посредничать между миром и Оно, сделать Оно послушным миру, а своими 
мышечными действиями сделать так, чтобы мир воздал должное желаниям Оно. В сущности, 
Я ведет себя, как врач в процессе аналитического лечения – считаясь с реальным миром, Я 
предлагает себя Оно в качестве объекта либидо и хочет направить на себя его либидо. Я не 
только помощник Оно, но и его покорный слуга, добивающийся любви своего господина. По 
возможности Я старается оставаться в согласии с Оно, покрывает его БСЗ повеления своими 
ПСЗ рационализациями, изображает видимость повиновения Оно требованиям реальности, 
даже если Оно осталось жестким и неуступчивым, пытается замять конфликты Оно с 
реальностью и, по возможности, со Сверх-Я. Я из-за своего положения посередине между Оно 
и реальностью слишком часто поддается искушению быть угодливым, оппортунистическим и 
лживым, примерно как государственный муж, который при всем своем благоразумии хочет 
заслужить благосклонность общественного мнения. 
Между двумя видами влечений Я не ведет себя беспристрастно. Своей работой 
идентификации и сублимации оно помогает влечениям к смерти в Оно преодолеть либидо, 
рискуя при этом само стать объектом влечений к смерти и погибнуть. В целях оказания 
помощи Я само должно было наполниться либидо, благодаря этому само становится 
представителем эроса и теперь хочет жить и быть любимым. 
Но поскольку вследствие его сублимирующей работы появляется расслоение влечений и 
освобождаются агрессивные влечения в Сверх-Я, своей борьбой против либидо оно 
подвергает себя опасности жестокого обращения и смерти. Если Я страдает или даже гибнет 
от агрессии Сверх-Я, то его судьба подобна судьбе протистов, погибающих от продуктов 
разложения, которые они сами создали. Таким продуктом разложения в экономическом 

смысле нам кажется действующая в Сверх-Я мораль. 
Среди зависимостей Я самая интересная, пожалуй, – это зависимость от Сверх-Я. 
Ведь Я представляет собой самый настоящий очаг страха. Подвергаясь тройной 
опасности, Я вырабатывает рефлекс бегства; при этом Я убирает свой собственный катексис 
от восприятия угрозы или от оцениваемого так же процесса в Оно и расходует его в виде 
страха. Позднее эта примитивная реакция сменяется возведением защитных катексисов 
(механизм фобий). Нельзя указать, что именно пугает Я во внешней опасности или опасности, 
исходящей от либидо в Оно; мы знаем, что это или ослабление, или уничтожение, но выяснить 
аналитически этого нельзя. Я просто следует предостережению принципа удовольствия. И 
наоборот, можно сказать, что скрывается за страхом Я перед Сверх-Я, за страхом совести. От 
высшего существа, ставшего Я-идеалом, когда-то исходила угроза кастрации, и этот страх 
кастрации и есть, вероятно, то ядро, вокруг которого скапливается страх совести, именно 
страх кастрации продолжается в виде страха совести. 
Звучная фраза: «Любой страх – это, в сущности, страх смерти», – едва ли имеет смысл; 
во всяком случае, ее нельзя обосновать. Скорее, мне кажется правильным отделить страх 
смерти от страха объекта (реальности) и от невротического страха либидо. Он ставит перед 
психоанализом сложную проблему, ибо смерть – это абстрактное понятие негативного 
содержания, для которого нельзя найти соответствия в бессознательном. Механизм страха 
смерти может состоять только в том, что Я в значительной степени избавляется от своего 
нарциссического либидинозного катексиса, то есть отказывается от самого себя, как обычно 
отказывается от другого объекта в случае страха. Я думаю, что страх смерти разыгрывается 
между Я и Сверх-Я. 
Нам знакомо появление страха смерти при двух условиях, которые, впрочем, вполне 
аналогичны условиям развития других форм страха: как реакция на внешнюю опасность и как 
внутренний процесс, например, при меланхолии. Возможно, невротический случай снова 
поможет нам понять случай реальный. 
Страх смерти при меланхолии допускает лишь одно объяснение: Я отказывается от 
самого себя, так как чувствует, что Сверх-Я его ненавидит и преследует вместо того, чтобы 
любить. Следовательно, жить для Я равносильно быть любимым, быть любимым со стороны 
Сверх-Я, которое также и здесь выступает представителем Оно. Сверх-Я выполняет ту же 
функцию защиты и спасения, как раньше отец, а позднее – провидение или судьба. Но тот же 
вывод должно сделать и Я, когда находится в огромной реальной опасности, преодолеть 
которую собственными силами ему кажется невозможным. Я видит, что все охраняющие силы 
его покинули, и позволяет себе умереть. Впрочем, это по-прежнему та же ситуация, которая 
лежала в основе первого великого страха рождения и детского страха-тоски – страха разлуки с 
защищающей матерью. 
Таким образом, на основе этих рассуждений страх смерти, как и страх совести, можно 
понимать как переработку страха кастрации. Ввиду большого значения чувства вины для 
возникновения неврозов нельзя также отвергать, что в тяжелых случаях обычный 
невротический страх усиливается вследствие развития страха между Я и Сверх-Я (страха 
кастрации, страха совести, страха смерти). 
У Оно, к которому мы в заключение возвращаемся, нет средств доказать Я любовь или 
ненависть. Оно не может сказать, чего хочет; у него не возникло единой воли. В нем борются 
эрос и влечение к смерти; мы слышали, какими средствами одни влечения защищаются от 
других. Мы могли бы изобразить это так, как будто Я находится во власти безмолвных, но 
могущественных влечений к смерти, которые пребывают в покое и по знакам, подаваемым 
принципом удовольствия, пытаются утихомирить возмутителя спокойствия – эрос; но мы 
опасаемся, что при этом роль эроса мы все же недооцениваем.