Джордж Оруэлл Скотный двор сказка Глава I

говорил «урезать», только «пересмотреть»), но при Джонсе им жилось куда хуже. 
Скороговоркой зачитывая цифры срывающимся на визг голосом, Стукач обстоятельно 
доказывал, что они получают больше овса, больше сена, больше репы, чем при Джонсе, а 
работа у них легче, вода лучше качеством, жизнь дольше, детская смертность меньше, 
соломенные подстилки мягче, блохи их донимают реже. Животные верили каждому его 
слову. По правде говоря, о Джонсе и всем с ним связанном у них сохранились лишь самые 
смутные воспоминания. Они знали, что жизнь ведут нищую и суровую, часто недоедают и 
мерзнут и, когда не спят, всегда работают. Но прежде им, наверное, жилось еще хуже. Они 
охотно этому верили. Кроме того, тогда они были рабами, теперь они свободны, а это самое 
главное, не упускал случая напомнить им Стукач. 
Едоков на ферме прибыло. Осенью четыре свиноматки разом опоросились и принесли 
тридцать одного поросенка. Поросята народились пестрые, и так как, кроме Наполеона, 
хряков на ферме не было, догадаться, кто их отец, не составило труда. Было объявлено, что 
вскоре купят кирпич и лес и в саду построят школу. А пока Наполеон лично обучал поросят 
на кухне хозяйского дома. На прогулку поросят выводили в сад и строго запретили им 
якшаться с прочей мелюзгой. Примерно тогда же положили правилом: любое животное, 
которое сталкивается на дороге со свиньей, должно посторониться; кроме того, всем 
свиньям, независимо от ранга, было разрешено повязывать на хвосты по воскресеньям 
зеленые ленты. 
Год был довольно удачливый, но денег по-прежнему не хватало. Предстояло покупать 
кирпич, песок, известь для школы, к тому же надо было копить деньги на оборудование для 
ветряной мельницы. А там чего только не понадобится: и керосин, и свечи для дома, и сахар 
к столу Наполеона (остальным свиньям Наполеон запретил есть сахар на том основании, что 
они от него толстеют), вдобавок у них подходили к концу запасы инструмента, гвоздей, 
веревок, угля, проволоки, кровельного железа и собачьих галет. Был продан стог сена, часть 
урожая картошки и заключен договор на поставку уже не четырех, а шести сотен яиц в 
неделю, и поголовье кур едва не уменьшилось: так мало они высидели цыплят. Пайки, 
урезанные в декабре, в феврале урезали снова и, чтобы не расходовать керосин, запретили 
жечь в стойлах фонари. Но свиньи жили припеваючи и даже тучнели. Однажды днем на 
исходе февраля над двором поплыл теплый, густой, аппетитный запах — такого запаха 
животные в жизни не нюхивали. Он шел из заброшенной еще при Джонсе пивоварни за 
кухней. «Ячмень варится», — догадался кто-то. Животные жадно втягивали воздух и гадали, 
не попотчуют ли их на ужин теплой дробиной. Но никакой дробины им не дали, а в 
следующее воскресенье было объявлено, что отныне весь ячмень пойдет исключительно 
свиньям. Загончик за садом уже засеяли ячменем. Вскоре просочилось известие, что свиньи 
теперь получают по поллитра пива в день, а сам Наполеон по два литра, и подают ему пиво 
в супнице из парадного сервиза. 
Но хотя трудностей хватало, они отчасти искупались тем, что в жизни животных 
появилась несвойственная ей доселе возвышенность. Никогда они столько не пели, не 
слушали речей, не ходили на демонстрации. Наполеон приказал раз в неделю устраивать 
стихийную, как он ее называл, демонстрацию, отмечать исторические вехи на пути Скотного 
Двора. В назначенное время животные бросали работу и походным строем, печатая шаг, 
обходили ферму: возглавляли шествие свиньи, за ними шли лошади, коровы, овцы, замыкали 
шествие куры и утки. Собаки располагались по флангам, а впереди выступал Наполеонов 
черный петух. Боец и Кашка на пару несли зеленое знамя с изображением рога и копыта и 
девизом «Да здравствует товарищ Наполеон!». Завершалось шествие чтением посвященных 
Наполеону стихов и речью Стукача, в которой тот подробно докладывал, как увеличилось за 
последнее время производство кормов, а в торжественных случаях давался залп из пушки. 
Особенно полюбили стихийные демонстрации овцы, и если кто жаловался (а такое порой 
случалось, когда свиней и псов не было поблизости), что на демонстрациях они только 
попусту тратят время и мерзнут, овцы тут же заводили свое «Четыре ноги хорошо, две — 
плохо», причем блеяли так громко, что заглушали всякий ропот. Но в общем-то животные 
радовались торжествам. Они напоминали им, что как бы там ни было, а над ними нет хозяев 
и работают они на себя, а это утешало. Словом, песни, шествия, бесконечные списки цифр, 
зачитываемые Стукачом, грохот залпов, кукареканье петушка, полощущийся на ветру флаг 
помогали им забыть, хотя бы ненадолго, что в животах у них пусто. 

В апреле Скотный Двор был провозглашен республикой, а раз так, полагалось выбрать 
президента. Кандидат на пост президента был всего один — Наполеон, и его избрали 
единогласно. В этот же день поступило сообщение, что обнаружились новые документы, в 
которых содержатся еще неизвестные факты о сотрудничестве Обвала с Джонсом. Обвал, 
оказывается, не только хотел обречь их на поражение в Бою под коровником при помощи 
хитроумного маневра, как считалось раньше, но открыто сражался на стороне Джонса. На 
самом деле возглавил людей не кто иной, как Обвал, это он бросился в бой с криком: «Да 
здравствует человечество!» А раны на его спине — среди животных оставались и такие, хоть 
их было немного, кто еще помнил, что видел эти раны собственными глазами, — не что иное, 
как следы зубов Наполеона. 
В разгар лета на ферму после долгого отсутствия неожиданно возвратился ворон 
Моисей. Он ничуть не изменился, по-прежнему бездельничал и рассказывал те же байки о 
крае, где текут молочные реки с кисельными берегами. Он вспархивал на пень, хлопал 
черными крыльями и говорил часами, было бы кому слушать. 
— Вон там, товарищи, — вещал он, уставив в небо длинный клюв, — там вон, за той 
черной тучей, текут молочные реки с кисельными берегами, там тот счастливый край, где 
нас, бедных животных, ждет вечное отдохновение от трудов. 
Более того, он даже утверждал, будто как-то раз взлетел повыше и сам побывал в том 
краю, видел вечнозеленые клеверища и изгороди, на которых растут льняной жмых и 
кусковой сахар. Многие животные верили ему. Живем впроголодь, рассуждали они, работаем 
от зари до темна, а раз так, должен же где-то существовать лучший мир — это было бы 
только справедливо. А вот чего они никак не понимали — это отношения свиней к Моисею. 
Те отмахивались от его рассказов о молочных реках с кисельными берегами, называли их 
небылицами, но, хотя Моисей бездельничал, со Скотного Двора его не гнали и положили ему 
в день по стакашку пива. 
Копыто у Бойца наконец поджило, и он стал работать еще упорнее. Да и все животные 
работали как каторжные. Мало того что им приходилось вести хозяйство и восстанавливать 
ветряную мельницу, вдобавок к этому надо было строить и школу для поросят, которую 
заложили в марте. Порой работать подолгу на пустой желудок было невмоготу, но Боец не 
делал себе поблажек. Если послушать его да посмотреть, как он ворочает, никто не сказал 
бы, что силы у него уже не те. А вот с виду он сдал — шкура у него не так лоснилась, крутые 
бока, похоже, спали. Все говорили: «Вот выйдет трава, и Боец еще поправится», но весна 
пришла, а Боец как был, так и остался тощим. Порой, когда он с громадным напряжением 
тащил камень из карьера вверх по откосу, казалось, одна сила воли держит его на ногах. 
Лишь по губам — голос у него пропал — можно было прочесть, что он твердит: «Я буду 
работать еще упорнее». Кашка и Вениамин снова и снова упрашивали его пощадить себя, но 
Боец пропускал их слова мимо ушей. Близился его двенадцатый день рождения. Его заботило 
одно: запасти бы побольше камня перед выходом на пенсию, а там будь что будет. 
Однажды летом уже поздним вечером по ферме пронесся слух, что с Бойцом случилась 
беда. Он, как всегда, пошел таскать в одиночку камни на ветряную мельницу. И точно: слух 
оправдался. Минуту-другую спустя принеслись двое голубей. 
— Боец упал! Завалился на бок и не может подняться, — сообщили они. 
Чуть не все животные кинулись к взгорку. У ветряной мельницы, зажатый оглоблями, 
вытянув шею, лежал Боец. При их виде он даже не поднял головы. Глаза у него остекленели, 
бока были белые от мыла. Изо рта тонкой струйкой сочилась кровь. Кашка опустилась около 
него на колени. 
— Боец, — позвала она его. — Что с тобой? 
— Легкие отказали, — сказал Боец пресекающимся голосом. — Но не беда, я надеюсь, 
вы закончите мельницу и без меня. Камня запасено достаточно. Все равно мне один месяц до 
пенсии. По правде говоря, я очень ждал пенсии. А вдруг и Вениамина — он ведь тоже успел 
состариться — отпустят на покой: вместе нам было бы веселее. 
— Нам понадобится помощь, — сказала Кашка, — пусть кто-нибудь сбегает расскажет 
Стукачу, какая у нас беда. 
Животные со всех ног бросились к хозяйскому дому оповестить Стукача. При Бойце 
остались только Кашка и Вениамин. Он лег рядом с Бойцом и молча отгонял от него мух 

длинным хвостом. Спустя четверть часа появился Стукач — воплощенные сочувствие и 
заботливость. Он сказал, что товарищ Наполеон с чувством глубокой скорби узнал о 
несчастье, постигшем одного из самых верных тружеников Скотного Двора. Сейчас он 
договаривается отправить Бойца на лечение в уиллингдонскую больницу. Животными 
овладело смутное беспокойство: до сих пор никто из них, кроме Молли и Обвала, не покидал 
Скотного Двора, и им не хотелось, чтобы их больной товарищ попал в руки к людям. Тем не 
менее Стукач в два счета убедил их, что лучше лечиться у ветеринарного врача в 
Уиллингдоне, чем домашними средствами на ферме. И полчаса спустя, когда Бойцу 
полегчало, его с большим трудом подняли на ноги, и он доковылял до своего денника, куда 
Кашка и Вениамин загодя натащили побольше соломы. 
Два дня Боец не выходил из денника. Свиньи послали ему большую бутылку розового 
снадобья, которую извлекли из аптечки в ванной, и Кашка поила им Бойца два раза в день 
после еды. Вечерами она укладывалась рядом в деннике и вела с ним беседы, а Вениамин 
отгонял хвостом мух. Он ничуть не жалеет, уверял Боец, что так получилось. Если его 
хорошо подлечат, он вполне может прожить еще три года, а ему бы очень хотелось 
попастись в свое удовольствие на огороженном от длинного выгона пастбище. Наконец-то он 
сможет учиться, повышать свой культурный уровень — ведь раньше у него на это не было 
времени. Остаток жизни, сказал Боец, он посвятит изучению остальных двадцати девяти букв 
алфавита. 
Вениамин и Кашка могли дежурить около Бойца только после работы, а фургон приехал 
за ним среди дня. Животные были в поле, пропалывали репу под надзором свиньи; когда они 
увидели, что к ним со всех ног, истошно крича, несется Вениамин, удивлению их не было 
предела. Никогда прежде им не доводилось видеть его в таком возбуждении, кстати, чтобы 
он мчался, тоже никому не доводилось видеть. 
— Быстрее, быстрее! — надрывался он. — Идите сюда! Они увозят Бойца! 
Даже не отпросившись у свиньи, животные бросили прополку и побежали к Скотному 
Двору. И точно, во дворе стоял закрытый фургон, запряженный двумя лошадьми, с надписью 
крупными буквами на боковой стенке; на козлах фургона восседал продувного вида малый в 
котелке. Бойца в деннике не было. 
Животные обступили фургон. 
— До свидания, Боец! — хором кричали они. — До свидания! 
— Дурачье, дурачье, — надрывался Вениамин, он метался вокруг них, топоча 
копытцами. — Дурачье! Разве вы не видите, что написано на фургоне? 
Животные пришли в замешательство, наступила тишина. Мона принялась разбирать по 
складам надпись. Вениамин оттолкнул ее и при гробовом молчании прочел: 
— «Альфред Симмондс, забойщик и клеевар, Уиллингдон. Торгуем шкурами, костьем. 
Снабжаем псарни». Разве вы не поняли, что это значит? Бойца отправляют на живодерню! 
Вне себя от ужаса животные заголосили. Но малый на козлах огрел лошадей кнутом, они 
резво зарысили, и фургон выехал со двора. Животные, плача навзрыд, гурьбой побежали за 
фургоном. Кашка пробилась вперед. Фургон уже набирал скорость. Кашка попыталась было 
поскакать во весь опор, но куда там, она так отяжелела, что и трусила-то с трудом. 
— Боец! — кричала она. — Боец! Боец! Боец! Кто знает, донеслись ли до Бойца их 
крики, только в заднем окошке фургона показалась его пересеченная белой отметиной 
морда. 
— Боец! — кричала Кашка не своим голосом. — Боец! Беги! Беги скорей! Тебя везут на 
смерть! Животные дружно подхватили: 
— Беги, Боец, беги! 
Но лошади набирали скорость, все дальше увозя от них фургон. Неизвестно, понял ли 
Боец, о чем его предупреждала Кашка, но окошко чуть не сразу опустело, а из фургона 
донесся барабанный бой копыт. Это Боец пытался проломить стенку фургона. Было время, 
когда Бойцу ничего не стоило разнести фургон в щепки, но, увы, силы его иссякли — 
барабанный бой копыт все слабел и слабел, а вскоре и вовсе стих. В отчаянии животные 
воззвали к лошадям, умоляя их остановиться. 

— Товарищи! Товарищи! — кричали они. — Подумайте, кого вы везете на смерть — 
своего брата! 
Но безмозглые твари, по темноте своей не понимая, о чем идет речь, только приложили 
уши и припустили еще пуще. Боец больше не показывался в окошке. Что бы им забежать 
вперед и закрыть тесовые ворота, но они поздно спохватились — и вот фургон уже миновал 
ворота и вскоре скрылся вдали. Больше они Бойца никогда не видели. 
А три дня спустя было объявлено, что Боец умер в Уиллингдонской больнице, хотя для 
него сделали все, что только можно сделать для лошади. Весть о кончине Бойца принес 
животным Стукач. Он присутствовал, сказал Стукач, при кончине Бойца. 
— Более трогательной кончины я не видел, — сказал Стукач и смахнул слезу ножкой. — 
Я принял его последний вздох. Перед смертью Боец совсем ослаб, он не мог говорить и 
прошептал мне на ухо, что мечтал лишь об одном — завершить строительство ветряной 
мельницы, а там умереть, да вот не вышло. «Вперед, товарищи! — прошептал он. — Вперед, 
во имя нашего восстания! Да здравствует Скотный Двор! Да здравствует товарищ Наполеон! 
Наполеон всегда прав!» — таковы были его предсмертные слова. 
Тут повадка Стукача резко изменилась. Он умолк, долго озирался по сторонам и только 
потом продолжил свою речь. 
Как ему стало известно, сказал Стукач, когда Бойца увозили, по ферме распространился 
глупый и зловредный слух. Кое-кто из них, очевидно, заметил на закрытом фургоне, 
приехавшем за Бойцом, надпись «забойщик» и сделал из этого вывод, будто Бойца 
отправили на живодерню. Просто не верится, сказал Стукач, чтобы животные опустились до 
такой глупости. Не может быть, негодовал Стукач, вертя хвостиком и приплясывая, не может 
быть, чтобы они подумали такое о своем любимом вожде товарище Наполеоне! Все 
объясняется как нельзя проще. Ветеринар купил фургон у живодера, а замазать имя 
прежнего владельца не успел. Вот откуда пошла ошибка. 
У животных сразу отлегло от души. А когда Стукач с красочными подробностями описал 
им последние минуты Бойца и рассказал, каким уходом его окружили, какими дорогими 
лекарствами пользовали, причем Наполеон, ни минуты не колеблясь, выложил за них деньги 
— последние их сомнения рассеялись, а скорбь смягчилась: по крайней мере, кончина их 
товарища была счастливой. 
В следующее воскресенье Наполеон лично пришел на собрание и произнес короткое 
надгробное слово Бойцу. 
Пусть нам не удалось, сказал Наполеон, перевезти останки нашего усопшего товарища и 
предать их земле, но он велел сплести большой венок — на него пустят ветки с лавровых 
кустов, растущих у нас в саду, — и послать венок в Уиллингдон, чтобы его возложили на 
могилу Бойца. А через несколько дней свиньи непременно устроят поминки по Бойцу. 
В заключение своей речи Наполеон напомнил животным любимые девизы Бойца: «Я 
буду работать еще упорнее!» и «Товарищ Наполеон всегда прав». Девизы эти, сказал он, не 
мешало бы взять на вооружение каждому животному. 
В день поминок к хозяйскому дому подъехал бакалейный фургон из Уиллингдона — он 
доставил большой ящик с бутылками. Вечером из дома послышалось разудалое пенье, за ним 
шумная перебранка, а в одиннадцать часов раздался оглушительный грохот бьющегося 
стекла, и на том поминки закончились. До следующего полудня хозяйский дом затих, и по 
ферме прошел слух, что свиньи раздобыли где-то деньги и купили себе еще ящик виски. 

жүктеу/скачать 0,79 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: