одежду, а не в форму. И у них есть еда. Немецкие политзаключенные,
как мы предполагаем. В любом случае у них перед нами привилегии.
Они едят. Хава мертва, Магда жива, а я могу думать только о еде.
Магда, наша красотка, истекает кровью.
– У нас есть возможность попросить еды, а ты в таком виде, –
ругаюсь я на нее. – Какой уж тут флирт с такой раной.
Пока есть силы на нее злиться, я избавлена от чувства страха или
изводящей все внутри боли от того, что чуть не случилось. Вместо
радости, вместо благодарения судьбе, что мы обе живы, что прошли
еще один роковой момент, я обрушиваю на сестру свою ярость. Я
гневаюсь на Бога и на судьбу, но направляю весь свой душевный
сумбур, всю свою боль на кровоточащее лицо моей сестры.
Магда не отвечает на мои нападки. И не вытирает кровь. Конвоиры
подходят ближе, кричат на нас, тычут в тела автоматами и убеждаются,
что те, кто не двигаются, действительно мертвы. Мы оставляем Хаву
на грязном снегу и встаем к другим уцелевшим.
– Ты могла сбежать, – говорит Магда. Она говорит это так, будто
считает меня дурой.
За час боеприпасы загружают в новые вагоны, и мы опять
взбираемся наверх в нашей полосатой форме; кровь у Магды на
подбородке засохла.
Достарыңызбен бөлісу: