Электронный научный журнал «Вестник Омского государственного педагогического университета»

Электронный научный журнал «Вестник Омского государственного педагогического университета» 

Выпуск 2006 ▪ www.omsk.edu 

 

Л.Ю. Семейн 

Омский государственный педагогический университет 

 

Орнитологическая символика в англо-шотландской балладе: 

когнитивный аспект 

 

10.02.04 – германские языки 

 

А 

В  статье  рассматривается  орнитологическая  символика  англо-шотландской  баллады,  в  которой  со-

вмещаются универсальные и этноспецифические значения. Установлено, что ядром концепта является 

архаический  мифологический  слой,  определяющий  его  устойчивость  по  отношению  к  индивидуаль-

ным модификациям. 

 

Вопрос  о  соотношении  символа  и  концепта  находится  в  стадии  разработки  (см. 

труды  Г.Г. Слышкина,  Н.А. Шабановой,  Н.А. Афанасьевой,  И.А. Тарасовой  и  др.).  По 

мнению  Н.А. Афанасьевой,  различие  между  символом  и  концептом  заключается  в  том, 

что символам присуща «знаковость», то есть «способность связи с общекультурным сло-

ем» [5. С.381]. В работах Н.А. Афанасьевой символ рассматривается как особый тип кон-

цепта,  как  когнитивная  структура,  ментальная  презентация,  что  и  предопределяет  вывод 

исследователя о «расширении» концепта до символа. Однако возможно и другое понима-

ние  символа – как  вербализованной  когнитивной  структуры.  С  этих  позиций  концепт  и 

символ должны рассматриваться как разноуровневые категории. 

Нами  разделяется  положение  авторов [1. С.148-151],  согласно  которому  опреде-

ляющим фактором в отграничении категории символа от понятия концепта является зна-

ковость первого. В отличие от концепта, который относится к сфере ментального, символ 

представляет собой знак действительности, несущий помимо предметно-образного значе-

ния другое, культурно более ценное содержание (ср. с высказыванием Н.Д. Арутюновой, 

указывающей на роль экстралингвистических факторов в формировании символа и функ-

циональность последнего: «Стать символом значит приобрести определяющую жизнь че-

ловека  или  коллектива  людей  функцию,  властно  диктующую  выбор  жизненных  путей  и 

моделей поведения» [4. С.338]. Принимая во внимание предложенную И.А. Тарасовой по-

слойную модель концепта [14. С.74-75], мы исходим из представления о символе как од-

ной из экспликаций концепта, имеющего в своем составе символический слой. 

Когнитивный  анализ  процесса  символизации  проделан  в  монографии 

А.В. Кравченко [6. С.99-109]. Символизация, пишет ученый, требует двух условий: нали-

чия контекста интерпретации, в котором эмпирический объект способен вызывать в соз-

нании  воспринимающего  ассоциацию  с  концептуальной  структурой  символизируемого 

понятия  (например,  голубь – мир),  т.е.  своеобразной  «настройки»  сознания  субъекта  на 

культурную  «волну» восприятия,  и  достаточного  объема  фоновых  знаний,  обеспечиваю-

щих эту настройку. Чрезвычайно интересной представляется мысль исследователя о том, 

что символизируемые понятия представляют собой сущности, сконструированные в мен-

тальном пространстве образов, гештальтов, репрезентаций, которые являются в силу этого 

«концептами концептов», т.е. когнитивными структурами второго порядка.  

Концепты,  имеющие  символический  характер,  обладают,  по  мнению 

Н.А. Афанасьевой [5. С.381] в своем составе мифологическим и архетипическим уровня-

ми, образующими символический слой (мифологема выступает видовым понятием по от-

ношению к архетипу, который задает родовые отношения). В этом положении исследова-

тель идет вслед за А.Ф. Лосевым, считающим, что всякий миф есть символ. Идея встроен-

ности  символики  в  структуру  мифа  прослеживается  в  исследованиях  К. Леви-Стросса, 

представившего мифологию одним из семиотических кодов для обозначения универсаль-

ных образов и идей. В то же время, как показал К.-Г. Юнг, в символе отражаются изна-

Электронный научный журнал «Вестник Омского государственного педагогического университета» 

Выпуск 2006 ▪ www.omsk.edu 

 

чальные  образы  коллективного  бессознательного  (архетипы),  реализующиеся  в  повто-

ряющихся мотивах.  

Покажем  это,  обратившись  к  традиционной  орнитонимической  символике  англо-

шотландских баллад.  

В различных мифологических традициях птицы выступают как непременный эле-

мент религиозно-мифологической системы, как особые мифопоэтические классификаторы 

и  символы  божественной  сущности,  верха,  неба,  солнца,  жизни,  пророчества  и  т.д. [9. 

С.346].  Из  текстов  баллад [2] нами  были  отобраны  и  проанализированы  орнитонимы  с 

символическим компонентом значения.  

Исключительно отрицательную (некрологическую) коннотацию имеет образ воро-

на – raven. Символика этого образа – метонимического происхождения. В ее основе лежат 

следующие метонимические переносы: ворон (птица, питающаяся мертвечиной) – смерть; 

птица  с  черным  оперением  (черный – узуальный  цвет  смерти) – смерть  (так,  согласно 

«Метаморфозам» Овидия, Аполлон узнает от ворона о смерти любимой им нимфы и в го-

ре делает его черным). 

В  английском  языке  оказывается  представленной  зрительная  модальность:  опере-

ние  ворона  выступает  как  эталон  черного  цвета  (на  что,  в  частности,  указывает 

О.А.Петренко [11. С.63].  Об  этом  же  свидетельствует  и  фразеологизм a raven’s feather 

(букв. черный как оперение ворона). НБАРС [10] также фиксирует лексему raven (= raven 

black – чёрный как вороново крыло) в составе таких словосочетаний, как raven locks (куд-

ри цвета воронова крыла /чёрные как смоль) и raven darkness (беспроглядная тьма). Ассо-

циация «ворон – черный – смерть» обыгрывается в жанре загадки: «Что чернее ворона?» 

(ответ: «Смерть») [3. С.468].  Заметим,  что  «черный» – устойчивый,  фактически  единст-

венный  эпитет  ворона  в  русских  народных  песнях,  несущий  на  себе  значительный  груз 

отрицательных коннотаций. (Согласно Е.Левкиевской, черный цвет ворона воспринимал-

ся славянами как знак нечистой силы [7. С.109]. Не случайно ворон выступает предвест-

ником смерти, войны и крови.) 

Несмотря  на  этническую  маркированность  образа  ворона  в  англосаксонской  лин-

гвокультуре  (достаточно  вспомнить  распространенное  поверье,  что  если  обитающие  в 

Тауэре вороны покинут это место, то британской монархии придет конец), ему присуща 

универсальная  символика,  что  доказывается  сопоставлением  англо-шотландских  и  рус-

ских фольклорных текстов [13. С.39-50]. 

Являясь центральным в балладах The Twa Corbies («Два ворона») и The Three Ra-

vens («Три ворона»), образ ворона имеет четко обозначенную некрологическую семанти-

ку. Эта семантика находит отражение и в современном английском языке, что фиксирует-

ся переносными значениями слова raven в НБАРС – тот, кто накликает беду, каркает как 

ворон, а также словосочетанием night raven – поэт. ночная птица; предвестник несчастья. 

Любопытно, что в основе метафорического переноса в raven лежит признак «звуки, изда-

ваемые  птицей» (звуковая  модальность).  Этот  же  признак  представлен  и  в  самом  звуко-

подражательном слове raven, что отмечается американскими словарями (в частности, сло-

варями издательства Мерриам-Уэбстер). Слово corby пришло в английский язык из фран-

цузского: corbel – изогнутый, крючковатый клюв [16]. Клюв, как известно, служит птице 

инструментом, что и актуализируется в балладе The Twa Corbies.  

Появление ворона в англо-шотландской балладе связано со спецификой этого жан-

ра: баллады повествуют об одном – как правило, трагическом и кровавом – событии, при 

этом  приведшие  к  этому  событию  причины  и  предшествовавшие  обстоятельства  даются 

лишь намеком, что придает сюжету оттенок таинственности.  

Вороны  в  обеих  балладах  имеют  не  совсем  обычный  ракурс – они  единственные 

субъекты,  наделенные  антропоморфными  признаками,  в  частности,  способностью  гово-

рить и думать. В первой балладе рассказчику удается подслушать разговор двух птиц, на-

ходящихся  рядом  с  телом  убитого  рыцаря,  которого  оставили  все,  кто  ему  был  предан 

раньше, – сокол (hawk), гончая (hound) и девушка (lady fair). Переплетение в балладе фан-

Электронный научный журнал «Вестник Омского государственного педагогического университета» 

Выпуск 2006 ▪ www.omsk.edu 

 

тастического с реальным проявляется в том, что птицы представлены как весьма прагма-

тичные существа: баллада изобилует натуралистическими подробностями в описании то-

го, что птицы собираются с мертвым рыцарем сделать. На наш взгляд, А.С. Пушкин, вы-

ступивший в качестве переводчика, расценил подобный натурализм (например, использо-

вать прядь волос для утепления гнезда: Wi aelock o his gowden hair / We’ll theek our nest 

when it grows bare) неприемлемым для русскоязычной культуры, чем и можно объяснить 

то,  что  в  переводе  натуралистические  детали  оказываются  опущенными  (из  пяти  строф 

поэт перевел только первые три). Любопытно, что в менее известном переводе этой бал-

лады, сделанном Румером, все натуралистические детали сохраняются («Насытясь, воло-

сом златым / Свое гнездо мы устелим»).  

Универсальность орнитонимической символики и существующие в русском фольк-

лоре  параллели  образа  ворона – «нечистая  (дьявольская,  проклятая)  и  зловещая  птица, 

связанная с миром мертвых» [12, 69] – способствовали популяризации баллады в перево-

де,  сделанным  А.С. Пушкиным,  в  России  (заметим,  что  в  ряде  изданий  произведений 

А.С. Пушкина нет указаний на то, что баллада «Ворон» представляет собой перевод с анг-

лийского).  О  большой  популярности  этой  баллады  свидетельствует  и  тот  факт,  что  она 

была  положена  на  музыку  четырнадцатью (!) русскими  композиторами,  среди  которых 

имена  таких  известных  композиторов,  как  Алябьев,  Даргомыжский,  Рубинштейн  и  Рим-

ский-Корсаков [3. С.458]. 

Если  в  балладе  The Twa Corbies  тональность  довольно  мрачная,  то  в  балладе  The 

Three Ravens («Три ворона») она меняется. Нельзя не отметить, что некоторые специали-

сты рассматривают эту балладу как вариант первой, с чем, на наш взгляд, имея веские ос-

нования,  в  свое  время  не  был  согласен  Вальтер  Скотт,  отмечая  разницу  в  нравственном 

плане в содержании баллады. В балладе The Three Ravens доминирующей является идея 

преданности и отданных рыцарю почестей: невеста рыцаря хоронит его и умирает на мо-

гиле сама (She buried him before the prime / She was dead herselfe ere euen-song time). Со-

вершенно  иначе  девушка  поступает  в  первой  балладе – находит  себе  нового  друга (His 

lady’s ta’en another mate). Не  оставляют  убитого  рыцаря  и  его  верные  друзья – гончая 

(hound) и сокол (hawk). Через своеобразное взаимодействие мира природы и мира людей 

показаны  вечные  темы:  жизни  и  смерти,  добра  и  зла,  верности  и  предательства.  Можно 

предположить, что и количество птиц в балладах – две и три соответственно – также реле-

вантно,  и  два  ворона  представляют  собой  не  имеющую  разногласий  супружескую  пару 

(заметим,  что  пары  этих  птиц,  по  наблюдениям  орнитологов,  отличаются  большой  пре-

данностью).  С  другой стороны,  поведение  этих  птиц  в  обеих  балладах  детерминировано 

также поступками и поведением близких рыцарю существ и девушки.  

Менее частотной, но также отрицательно окрашенной, оказывается ассоциация во-

роны – враги. Образ ворона-врага, нападающего на своих соседей и разоряющего их дома, 

представлен  в  балладе  Kinmont Willie («Кинмонт  Вилли»).  Отметим,  что  этот  признак, 

коррелирующий  с  признаком  «хищник»,  зафиксирован  и  в  архаическом  значении  гла-

гольной лексемы raven – грабить, опустошать (НБАРС). В балладе же в фокус внимания 

попадает  место  обитания  ворона – его  гнездо,  куда  люди  и  направляются,  чтобы  отом-

стить за все (We gang to herry a corbie’s nest, / That wons not far frae Woodhouselee). На наш 

взгляд, гнездо как место обитания ворона и его актуализация в балладе, равно как и упо-

минание гнезда в балладе The Twa Corbies, не случайно и связано со стереотипом, нашед-

шим отражение в известной пословице My home is my castle (Мой дом – моя крепость). Не 

исключено, что именно этноспецифичность данного признака и отсутствие подобных ас-

социаций в русской лингвокультуре побудило переводчика этой баллады Игн. Ивановско-

го  заменить  орнитоним raven на  другой,  в  большей  степени  соответствующий  русской 

культуре: «Летает коршун к нам во двор, / Хотим добраться до гнезда».  

Из других орнитонимов, встречающихся в балладах, можно отметить сокола (hawk, 

goshawk),  который  является  одним  из  атрибутов  рыцаря.  Отметим,  что  в  современном 

английском  языке  существуют  большое  количество  лексем,  соответствующих  русскому 

Электронный научный журнал «Вестник Омского государственного педагогического университета» 

Выпуск 2006 ▪ www.omsk.edu 

 

слову «сокол» и обозначающих разные виды этой птицы, при этом наиболее распростра-

ненной  является falcon. Любопытно,  что  в  балладах  встречается  другая  лексема – hawk, 

которая  в  современном  английском  языке  фиксируется  прежде  всего  в  значении  «кор-

шун». Подобная синонимия свидетельствует о нерелевантности смысловых различий ме-

жду коршуном и соколом в английском сознании, в отличие от сознания русского, где за 

соколом и коршуном закреплены полярные оценочные коннотации. 

Значительное  количество  лексических  единиц,  входящих  в  семантическое  поле 

«соколиная охота», позволяет сделать вывод о важной роли этой охоты как вида деятель-

ности средневекового английского рыцаря, что находит отражение и в современном анг-

лийском языке. Прежде всего, это наличие глагола hawk (охотиться с ястребом или соко-

лом), а также существительные hawking (соколиная охота) и hawker (охотник с ястребом 

или соколом). К числу других – не менее интересных – слов и словосочетаний можно от-

нести brail (путы для сокола; опутывать крылья сокола), jess (путы на ногах ручного соко-

ла), brancher (молодой сокол или другая молодая хищная птица), haggard (сокол, пойман-

ный взрослым), mew (клетка, куда сажают соколов или ястребов на период линьки; сажать 

в клетку на период линьки) и др. Как известно, сокол с давних пор использовался как лов-

чая птица, при этом хороший сокол стоил целое состояние (заметим, что в России соколи-

ная  охота  вообще  считалась  царской  привилегией).  Соответственно,  обладание  несколь-

кими птицами свидетельствовало о высоком положении рыцаря, что баллада и фиксирует 

(His hawks they flie so eagerly). В значительной части балладных контекстов лексема hawk 

употребляется денотативно. 

Такое  качество  сокола,  как  верность  и  преданность  своему  хозяину,  отражена  в 

балладе The Gay Goshawk («Верный сокол»). В фокусе внимания оказывается такая антро-

поморфная характеристика, как способность говорить (That ye can speak and flee). Предан-

ность птицы своему хозяину, шотландскому рыцарю, вплетается в фантастический сюжет: 

сокол – друг и товарищ – выступает в качестве посланника, которого рыцарь отправляет с 

вестью к своей возлюбленной. Ласково названный «птичкой» (birdie) сокол разделяет (или 

должен разделять) чувства своего хозяина.  

Функция птицы как вестника является глубоко архаической и универсальной, про-

изводной от мифопоэтических представлениях о душе в обличье птицы [9. С.347]. В рус-

ских  балладах,  наряду  с  соколом,  в  этой  роли  могут  выступать  гуси-лебеди,  жаворонок; 

голубь и соловей [13. С.39-50]. 

Интересно, что сокол не просто должен принести девушке знаки внимания и любви 

(кольца и прядь волос), он должен спеть о любви рыцаря перед замком, чтобы возлюблен-

ная рыцаря птицу услышала и в замок впустила (And sit you there and sing our loves). Та-

ким образом, появляется признак «голос», в норме у сокола отсутствующий. Сокол как бы 

вбирает в себя черты другой, певчей, птицы – соловья (nightingale), представление о кото-

ром как о певце любви является стереотипным. В образе сокола можно усмотреть черты 

певцов,  которых  идальго  в  средние  века  нанимал  для  исполнения  серенады.  Сокол-друг 

фигурирует  и  в  другой  балладе – The  Broomfield Hill,  правда,  он,  как  и  конь  (еще  одно 

преданное рыцарю существо), выполняет иную функцию и служит объектом упреков ры-

царя. По мнению рыцаря, сокол подвел его, поскольку не смог разбудить, когда к нему на 

свидание пришла девушка (боящаяся потерять честь, чего, к счастью, не происходит, по-

скольку в дело вмешивается колдунья и напускает на рыцаря сон): And wae betide ye, my 

gay goss-hawk / That I did love sae dear, / That wadna watch and waken me / When there was 

maiden here. (О сокол, как же ты оплошал – / Я так сильно тебя любил! / Почему, когда де-

вушка здесь была, / Меня ты не разбудил? (перевод Ю. Даниэля).  

Поведение  сокола  сходно  с  поведением  оправдывающегося  человека  в  аналогич-

ной ситуации: выполняя свой долг и пытаясь хозяина разбудить, он предпринял целый ряд 

действий. Примечательно, что действия сокола сопряжены с нарастающей силой звука: он 

хлопал крыльями (I clapped wi my wings, master), звенел бубенчиками (And aye my bells I 

rang) и, наконец, кричал (And aye cry’d Waken, waken, master). Можно предположить, что 

Электронный научный журнал «Вестник Омского государственного педагогического университета» 

Выпуск 2006 ▪ www.omsk.edu 

 

сокол  играл  бóльшую  роль  в  жизни  рыцаря,  чем  другие  животные.  Так  существует  не-

сколько  вариантов  этой  баллады,  отличие  которых  заключается  в  составе  задействован-

ных в них животных, при этом сокол представлен в каждом из вариантов (в одном из них 

рыцаря будят конь и сокол, в другом – слуга, сокол и гончая, а в третьем – слуга, конь и 

сокол).  

Такой  признак,  как  небольшой  размер  сокола,  сочетающийся  с  храбростью  этой 

птицы, актуализируются в балладе Sir Aldingar, где оклеветанная сэром Олдингаром коро-

лева  зашифровывает  ситуацию,  рассказывая  королю  сон,  в  котором  на  нее  напал  зверь, 

«унося корону и жемчуга». Спасающий королеву сокол – hawke и merlion (= merlin – кре-

чет, птица семейства соколиных) – является главным действующим лицом в этом сне: – 

Saving there came a little hawke Which men call a merlion; He stroke him down until the 

ground, That deade he did fall downe. (Он убегал, испуская рык, Добычу не отдавал, Но ма-

ленький сокол его настиг, Убил его наповал (перевод Игн. Ивановского). Король вспоми-

нает  рассказанный  королевой  сон  о  соколе-спасителе,  когда  над  королевой  вершат  лож-

ный суд, приговорив ее к смертной казни за измену. Однако прибывший вовремя рыцарь-

спаситель небольшого роста (ср. с русск. мал да удал) вступает в схватку с коварным сэ-

ром Олдингаром и побеждает его, отрубив ему по колено обе ноги («Ты ростом сравнялся 

со мной теперь»).  

Таким  образом,  в  английских  балладах  наблюдается  параллель  «рыцарь-сокол», 

при  этом  актуализируется  функция  сокола,  заключающаяся  в  преследовании  птиц.  Не 

удивительно,  что  и  быстро  убегающая  девушка  в  упоминавшейся  выше  балладе  The 

Broomfield Hill  сравнивается  с  улетающей  птицей: Nae bird flies faster through the wood, 

Than she fled through the broom. (Сквозь ракитник бежала так быстро она, Как и птица не 

может летать). Однако эта параллель не столь всеобъемлюща, как  в русском фольклоре, 

где антропонимическая символизация является основной функцией данного орнитонима, 

сохраняющего отчетливо мифологические черты.  

В англо-шотландской балладе довольно популярным является мотив превращения 

(заметим,  что  этот  архаический  мотив  типологически  определяет  специфику  балладного 

жанра в русском фольклоре), часто связанный с мотивом преследования девушки (образ 

прячущейся в кустах или преследуемой птицы часто имеет в фольклорных произведениях 

эротический  подтекст).  Так  в  балладе  The Twa Magicians («Два  волшебника»)  девушка 

превращается в голубку (Then she became a turtle dow), а кузнец – в голубя (And he became 

another dow). Диапазон представленных птиц расширяется за счет продолжения преследо-

вания в водной стихии: девушка становится уткой (duck), а молодой человек – селезнем 

(drake).  Мотив  превращения,  не  сопряженный  с  погоней,  может  быть  связан  в  песенном 

фольклоре и с другой птицей – лебедем (swan). В лебедя превращается девушка, которую 

на охоте случайно застрелил ее жених. Любопытно, что именно это волшебное превраще-

ние снимает с него обвинение в убийстве: «In six weeks’ time when the ’Sizes (= assize – су-

дебное  разбирательство) came on Young Polly appeared in the form of a swan» [15. С.35]. 

Таким  образом,  мифологический  мотив  превращения  человека  в  птицу  и – шире – глу-

бинное архетипическое представление о связи птицы и человека формируют архаический 

слой орнитонимического концепта, выступая его цементирующим компонентом. 

В  английских  и  шотландских  балладах  часто  актуализируются  признаки  из  ядра 

орнитонимических концептов, которые приобретают в произведении символическое зна-

чение.  Так  крик  петуха  сигнализирует  о  наступлении  утра  в  балладах  Clerk Sounders  и 

Sweet William’s Ghost, считающихся вариантами одной баллады. Пение петуха разделяет 

ночь  и  день  и  соотносящиеся  с  ними  понятия  смерть  и  жизнь.  В  этих  балладах  призрак 

убитого  братьями  девушки  рыцаря  исчезает  с  наступлением  рассвета  (что  сохраняет  де-

вушке жизнь).  

Пение  петуха  как  знак  рассвета,  его  солярная  символика  является  универсальной 

для многих культур [11. С.63]. Образ петуха, разгоняющего своим криком нечистую силу, 

постоянен в русском фольклоре, сказках, песнях и быличках. «Нечистая сила боится пе-

Электронный научный журнал «Вестник Омского государственного педагогического университета» 

Выпуск 2006 ▪ www.omsk.edu 

 

ния петуха» [8. С.397], поэтому возможно его осмысление как символа светлых сил, бла-

гой вести, божественного оправдания. Наряду с этим функционально значимым оказыва-

ется противопоставление петухов по цвету: красный петух связывается с солнцем, черный 

– с подземным царством и символизирует смерть и божий суд [9. С.310]. 

Значимым  является  и  представленный  в  балладе  Clerk Sounders  цвет  петухов – 

красный и серый: Then up and crew the red, red cock, And up and crew the gray. Эти цвета 

символизируют соответственно восходящее солнце и время перед рассветом. Заметим, что 

цветовая гамма сохраняется и в переводе Игн.Ивановского, однако изменяется количество 

птиц  (три  вместо  двух): «Но  тут  запели  петухи,  Лиловый,  серый,  красный».  Интересно, 

при переводе этой же баллады переводчик маркирует предшествующее трагедии (убийст-

ва Вильяма заставшими его с сестрой братьями) время суток – поздний вечер, а также и 

время, последовавшее за трагедией – утро. С этой целью переводчик вводит других птиц – 

сову  и  скворца: «Когда  услышу  крики  сов  Вечернею  порою,  Я  подниму  мечом  засов  И 

дверь  твою  открою»; «Всходило  солнце  за  окном,  Скворцы  в  саду  свистели,  Но  Вилли 

спал последним сном И встать не мог с постели».  

Приведенные нами примеры убеждают, что символика орнитонимов отчасти уни-

версальна,  отчасти  этноспецифична.  Но  в  любом  случае  архаический  (мифологический) 

слой остается ядром концепта, обеспечивая его устойчивость по отношению к индивиду-

альным модификациям, т.е. придавая ему черты концепта (и символа) культуры. 

 

Библиография 

 

1.  Аленькина Е.В., Тарасова И.А., Шабанова Н.А. Концепт и символ как категории авторского созна-

ния // Автор. Текст. Аудитория: Межвуз. сб. научн. трудов. – Саратов: СГУ, 2002. 

2.  Английская и шотландская народная баллада. – М.: Радуга, 1988. 

3.  Аринштейн Л.М. Комментарии // Английская и шотландская народная баллада. – М.: Радуга, 1988. 

4.  Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. – М.: Языки русской культуры, 1999. 

5.  Афанасьева Н.А. Авторский символ и его роль в смысловой организации художественного текста 

(на материале языковой модели мира М.Цветаевой) // Принципы и методы исследования в филоло-

гии:  Конец XX века.  Сб.  статей  научно-методического  семинара «TEXTUS». Вып. 6. – СПб.-

Ставрополь: СГУ, 2001.  

6.  Кравченко  А.В.  Знак,  значение,  знание.  Очерк  когнитивной  философии  языка. – Иркутск:  ИрГУ, 

2001. 

7.  Левкиевская Е. Мифы русского народа. – М.: Астрель, 2000.  

8.  Мифологический словарь. – М.: Советская энциклопедия, 1991.  

9.  Мифы народов мира: В 2 т. Т.2. – М.: Советская энциклопедия, 1987.  

10.  Новый Большой англо-русский словарь /Под общ. рук. Э.М.Медниковой и Ю.Д.Апресяна. В 3-х тт. 

– М.: Русский язык, 1993. (НБАРС) 

11.  Петренко О.А. Этнический менталитет и язык. – Курск: КГПУ, 1996.  

12.  Русское культурное пространство: Лингво-культурологический словарь. – М.: Гнозис, 2004.  

13.  Семейн  Л.Ю.,  Тарасова  И.А.  Когнитивные  аспекты  лингвокультурологии. – Омск:  Вариант-Омск, 

2005.  

14.  Тарасова И.А. Идиостиль Георгия Иванова: когнитивный аспект. – Саратов: СГУ, 2003.  

15.  Bühe K. Songs and Ballads. – Berlin: Verlag Neue Musik, 1986. 

16.  Webster’s Third International Dictionary of the English Language. In 3 vols. Merriam-Webster, 1993 

(Webster)

.