Хабаршы вестник

Вестник КазНПУ им. Абая, серия «Филология», №1(47), 2014 г. 
116 
Нельзя  не  согласиться  с  Н.Я.Берковским,  который  писал,  что  последняя  привязанность,  к  чужому 
мальчику,  снимает  с  Душечки  всякий  комизм,  что  «со  страниц  рассказа  она  уходит  возвышенною  и 
просветленною»  [4,  c.262].  Кроме  того,  о  подлинности  последнего  чувства  и  причастности  его  самому 
высокому говорит готовность отдать за него жизнь – «с радостью, со слезами умиления». Мы солидарны 
с Л.М.Цилевичем, считающим: «Конечно, душа Душечки может существовать только при чужой душе. 
Но  в  том-то  и  дело,  что  на  этот  раз  -  это  душа  ребенка!  Его  сентенция  принципиально  отличается  от 
сентенций его предшественников - именно тем, что это не мнение, не оценка. Сашечка не ограничивает 
свой кругозор, а расширяет его. Это не комическая инфантильность Душечки, а часть нерастраченного 
материнского  чувства.  И  «определения  из  учебника»  каждый  раз  звучат  для  нее  не  банально,  а 
первозданно.  У  нее  уже  есть  свои  собственные  мысли,  мысли  о  будущем  Саши.  А  главное  -  раньше 
Душечка жила только сегодняшним днем, а сейчас устремлена в будущее» [5, c.97]. 
Выскажем свою точку  зрения. По нашему мнению,  хотя сходство, единообразие, симметричность  в 
описаниях  незаметно  подтачивает  искренность  Душечки,  заставляет  сомневаться  в  ней,  а  история  с 
Сашей  (на  фоне  всех  предшествующих)  может  быть  представлена  как  еще  одно  проявление  ее 
несостоятельности,  как  «отчаяние  одиночества,  страх  за  себя  человека,  способного  жить  лишь  чужой 
жизнью» (В.И.Тюпа), и включаться в общий круг «варьируемых повторов чаепития со знаком "минус"» 
[6, c.40], однако несостоятельность Душечки - только видимость. Приведем примеры. 
Во-первых, Душечка хотела «такую любовь, которая захватила бы все ее существо, всю душу, разум, 
дала  бы  ей  мысли,  направление  жизни,  согрела  бы  ее  стареющую  кровь»,  то  есть  согревание  крови 
рассматривалось ею в одном ряду с разумом и душой (по контексту, это желание появилось у нее из-за 
невозможности пить чай в кругу друзей). Что подтверждается ее любовью к мальчику: «Она поговорила с 
ним, напоила его чаем, и сердце у нее в груди стало вдруг теплым и сладко сжалось». У Душечки нет 
романтической  страстности,  склонности  к  идеализации,  разрыва  между  мечтой  и  жизнью  -  она  вся  на 
земле,  вся  погружена  в  быт,  точно  знает,  что  ей  нужно  (любовь,  которая  даст  направление  жизни,  и 
ребенок).  Следовательно,  не  нужно  за  нее  тревожиться.  «Ограниченная»  Душечка  обнаруживает  в 
большей мере живую душу, чем страстные и активные Невесты, Зинаиды Федоровны, Попрыгуньи, Мани 
и  Лизы.  Недаром  сам  Чехов  в  записной  книжке  написал:  «Она  вышла  за  кондитера,  и  оказалось,  что 
ничего она так не любит, как варить варенье, и уж театр презирала, так как была религиозна в подражание 
своему второму мужу», но в рассказе вывел на первый план ее самозабвенность в любви, не подражание, 
а  проявление  «праматеринского  первоначала»  (М.Громов),  как  к  мужу,  так  и  к  чужому  ребенку.  Ее 
упрекают  в  «жалкой  реализации  достойного  стремления»  [7,  c.199],  в  «профанации  высокого  чувства 
любви»,  но  какая  реализация  -  достойная?  Почему  Наташу  Ростову,  Долли  Облонскую,  Кити  Левину 
восхваляют  как  идеал,  а  Душечку  называют  «жалкой»,  «несчастной»,  «загубленной  стихией  тусклого 
существования»? 
Во-вторых, Душечка была всегда очень здоровая (само имя «Ольга» - от Неlgа - означает «здоровье»), 
а из-за чая еще больше пополнела и вся сияла от удовольствия: «довольная, покойная, любвеобильная». 
То есть у чаепития появляется  эротический оттенок (ср. эротические мотивы чаепития  у Пастернака, в 
народной песне «У самовара я и моя Маша», на картинах Кустодиева и т.д. [8, с.59-64]). Следует указать, 
что  образ  чаепития  часто  сопровождается  темой  страсти,  любовного  томления  и  желания,  а  развитие 
любовной темы традиционно включает такие характеристики, как «мы пьем в любви отраву сладкую», 
«сахарные»,  «медовые»  уста.  Чехов  не  был  исключением.  Так,  в  «Дуэли»  картины  природы 
«естественно» связываются у дьякона Победова с желанием чая и горячих пышек со сметаной, а это, в 
свою очередь, напоминает ему о дьяконнице, связано с ней,  необходимо, как  она. Лубков («Ариадна») 
относится к природе как к чему-то «давно уже известному, стоящему неизмеримо ниже его и созданное 
только  для  его  удовольствия».  Великолепный  пейзаж  заставляет  его  сказать:  «Хорошо  бы  здесь  чайку 
попить». И после этих слов он однажды высказывается о физических достоинствах Ариадны.  
Триада рождение, любовь, смерть - это то, на чем держится мир. Смерть, как и любовь, открывает путь 
к  свободе,  к  освобождению  от  уз  времени  или  к  ее  замедлению.  Жизнь,  как  и  любовь,  открывает 
возможность вхождения в вечность. Именно через любовь жизнь и смерть взаимосвязаны и придают друг 
другу особое значение, и чем неотвратимей смерть, тем выше цена жизни, определяемая ее смыслом. Но 
эта триада не может существовать, если человек не будет есть и пить (а значит, и без чая). Это настолько 
важно,  что  Кант  в  примечании  к  «Антропологии»  между  обсуждением  прекрасного  и  возвышенного 
отметил:  «Нигде  чувственность  и  рассудок,  соединенные  в  потреблении,  не  могут  столь  долго 
продолжаться и столь часто повторяться с удовольствием, как за хорошим обеденным столом в хорошем 
обществе» [9, c.486]. 

Абай атындағы ҚазҰПУ-нің Хабаршысы, «Филология» сериясы, №1(47), 2014 ж. 
117 
Таким  образом,  хотя  эротизм  -  это  «услада»  тела,  но  он  не  носит  чисто  отрицательного  значения 
(похождение  или  приключение  ради  скорой,  мимолетной  связи,  легкой  победы,  удовлетворения  одной 
тайной  цели), а подразумевает создание семьи и дома, где  всем хорошо. Эротический аспект чаепития 
несет  в  себе  смысл  «единящего  акта»,  «поиска  духовного  общения»,  «спасения  от  одиночества». 
Следовательно, нам опять не в чем упрекнуть Душечку. Нельзя согласиться с мнением В.Б.Катаева, что 
«это  рассказ  именно  о  человеке,  способном  любить  до  самозабвения.  И  о  тех,  смешных,  забавных  и 
нелепых  проявлениях,  которые  принимает  в  реальной  действительности  эта  способность»  [2,  c.38]. 
Ограниченное  не  может  быть  милым  и  трогательным  и,  с  другой  стороны,  не  сочетается  с 
«травестированность» Душечки (В.Тюпа). В подтверждение этому приведем еще один пример. 
В-третьих,  ведущая  проблема,  связывающая,  сцепляющая,  со-  и  противопоставляющая  эпизоды, 
события, действия, героев, – это дом. Уже в начале XIX века погоне за удачей и успехом, столичной и 
европейской суете были противопоставлены дом, очаг, уединение [10], не говоря уже о традиции русских 
народных сказок, строящихся по схеме «родной дом – иное царство – родной дом» или «родной дом – 
избушка  –  иное  царство  –  родной  дом»,  или  о  том,  что  это  один  из  главных  символов  библейской 
Премудрости [Притч.9,1]. Однако у героев Чехова дом вызывает чувства совсем иные. Возникает твердая 
уверенность: неудовлетворенность своей жизнью выражается в том, что мучительно трудно находиться, 
жить в своих домах, имениях, городах – мысли, желания, стремления почти всегда связаны с каким-то 
другим местом. Нам трудно сказать, что послужило этому причиной. Например, М.О.Горячева считает, 
что пространство у Чехова не объект и не фон, изображения, «но подоснова, начальный этап, исток того 
психологического потока, который является главной составляющей его драм. Можно сказать, что любой 
психологический  кризис  (а  чеховские  герои  часто  изображаются  в  момент  таких  кризисов)  заряжен 
пространственным  ощущением»  [11,  c.126-136].  Т.К.Шах-Азизова  рассматривает  мотив  жизни-тюрьмы 
как  один  из  ведущих  в  пьесах  Чехова.  Она  пишет:  «И  в  самом  деле:  что  иное,  как  не  тюрьма,  для 
чеховских героев – их дома, городки, усадьбы, вырваться из которых можно или ценой жизни, или ценой 
жестоких  потерь,  а  чаще  всего  –  невозможно,  и  в  этом  –  самая  большая  трагедия?»  [12,  c.345]. 
А.В.Кубасов предлагает в образе дома выделять чужой дом и отчий дом. Чужой – это враждебный дом, а 
отчий  –  место,  где  герой  когда-то  был  или  полагал,  что  был  счастлив.  Основным  является  мотив 
покинутого  дома  [13,  c.44].  Т.А.Родина  отметила  «антидомашность»  Чехова,  «чеховскую  тему 
разрушения  дома,  семейных  отношений,  патриархального  чувства  своей  принадлежности  времени  и 
месту»,  которая,  по  ее  мнению,  возникает  из-за  отношения  Чехова  к  повседневности  как  к  «недоброй 
силе» [14, c.213].  
Но  (учитывая,  что  одни  и  те  же  произведения  толкуются  разными  литературоведами  по-разному) 
тогда  следует  признать,  что  в  художественном  мире  Чехова  дом  содержит  и  позитивный  ценностный 
акцент  (символ  спасения,  укрытия,  пристанища),  и  негативный,  антиценностный  (символ  несвободы, 
затхлости, гибельности), соединяет приятное и мрачное, смертное и бессмертное [15]. Чеховские герои 
могут жить тесно,  но не замечать этого,  или, живя  уединенно,  чувствовать многолюдность.  Они  могут 
сами воздвигнуть социальные, психологические и массу других перегородок, а потом мучиться не желая, 
боясь,  не  имея  сил  их  сломать  (дом  –  это  целая  система  самоощущений  каждого  из  его  обитателей). 
Нельзя не отметить, что домовладение и «мешает» чеховским героям как тяжелый груз и, одновременно, 
ищется.  Вспомним  Гурова  (владельца  двух  домов  в  Москве),  доктора  Старцева,  скупающего  дома, 
вселение  Никитина  в  «новый  нештукатуренный  дом»  и  несостоявшееся  вселение  Нади  Шуминой, 
«почтенную  бессонницу»  и  сердцебиение  миллионерши  Лизы  Ляликовой  и  просьбы  Кати  («Скучная 
история»)  забрать  у  нее  деньги.  Белавин  («Три  года»)  покупал  дома  в  обществе  взаимного  кредита  и 
отдавал  их  внаймы.  Свой  дом  он  заложил  и  на  деньги  купил  пустошь,  где  начал  строить  большой 
двухэтажный дом, чтобы  заложить его. Дом приносится  в жертву,  в дань  – это плата за приобщение к 
чужой жизни как источнику мнений и смыслов («Рассказ неизвестного человека»). Поэтому и Душечка 
готова, чуть ли не по первому же требованию, кому-нибудь предложить свой дом (см. ветеринар говорит: 
«Я вот хожу и квартиру ищу», а Душечка тут же: «Да возьмите у меня дом! С меня и флигеля довольно»), 
но думает о нем, как о самой большой ценности (мечты о будущем Саши). 
В.И.Тюпа  приходит  к  выводу:  «Щедрость  обеспеченной  домовладелицы  –  это  внешняя  данность 
бытия  Оленьки.  Со  стороны  же  внутреннего  смысла  этого  бытия  она  приживалка.  Причина  не  в 
щедрости души героини, а в ее изначальной «флигельности», «пристроечности, несостоятельности» [16, 
с.70]. Но подобная «флигельность» является отличительной чертой почти всех героев Чехова (ср. в пьесе 
«Дядя  Ваня»  нянька  говорит:  «Все  мы  у  Бога  приживалы»).  Почти  все  –  лишние,  никому  не  нужные, 
бесприютные.  Их  «пристроечность»  выражается,  например,  в  отсутствии  крыши  над  головой  («Моя 

Вестник КазНПУ им. Абая, серия «Филология», №1(47), 2014 г. 
118 
жизнь», «В овраге», «Невеста», «Ариадна», «Дуэль» и т.д.), в необходимости «жилищных» перемещений 
(«Мужики», «О любви», «Моя жизнь», «Крыжовник») и т.д. Следовательно, Душечка не исключение, а 
лишь одна из многих.  
В.Неминущий и В.И.Тюпа считают, что история с Сашей окончательно обнажает несостоятельность 
Душечки, это «отчаяние одиночества, страх за себя, человека, способного жить лишь чужой жизнью» [16, 
c.70].  Но,  по  нашему  мнению,  система  повторяющихся  деталей  свидетельствует  о  том,  что  ее  жизнь 
становится  не  все  более  и  более  примитивной,  а,  наоборот,  получает  осмысленность.  Да  и  рифмовка 
различных  отрезков  текста  создает  контрастный  фон,  своей  внешней  неизменностью  оттеняющий 
изменения внутреннего духовного мира героини. Треск, гул, звон, стук заставляют вспомнить о жизни, 
превращают  или  сопровождают  несчастья,  перемены,  разрушают  защитную  стену  между  миром  и 
человеком.  Город  постепенно  «захватывает»  Цыганскую  слободу,  где  живет  Душечка.  Это  уже  не 
окраина  города,  а  одна  из  его  улиц.  (Городское  стадо  гонят  мимо  дома  Душечки,  и  клубы  пыли 
наполняют весь двор, а раньше об этом не упоминалось). В связи с этим вполне естественно, что желание 
присоединиться сочетается со стремлением сохранить отдаленность. Она и живет как бы на границе, 
так как почти все время сидит или у себя во дворе на крылечке, или у окошка. Даже пустоту в сердце и 
мыслях  она  сравнивает  с  «пустотой,  как  на  дворе».  Она  постоянно  ищет  счастья.  Сначала  Душечка 
«искала» его  во флигеле (Кукин  и Смирнин)  или по соседству (Пустовалов), потом  «размещала» его  у 
себя  в  доме,  и  «жили  они  хорошо».  Но  о  том,  что  она  счастлива,  сказано  только  после  упоминания  о 
переселении ее самой во флигель (ср.  у нее  уже не просто  «улыбка,  похожая на сияние», а  «все лицо 
улыбается и сияет»). Город, жизнь, ход обстоятельств, быстротекущее время мешают Душечке, но она все 
равно пытается быть счастливой. Очень важен и тот факт, что  у нее первым мнением после молчания 
были  слова:  «Островом  называется  часть  суши...»,  а  Смирнин  приезжает  именно  в  Цыганскую 
слободу  (тоже  символичное  название),  чтобы  «жить  вольно  и  оседло»  (вещи  почти  несовместимые  в 
«цивилизованном»  обществе).  Таким  образом,  можно  поставить  под  сомнение  абсолютную 
«пристроечность»  Душечки.  Пожалуй,  более  точно  будет  говорить  о  ее  стремлении  так  пристроиться, 
чтобы  обрести  полный  покой,  совершенную  защиту  от  любого  вмешательства.  Ради  этого  она  отдает 
дом. 
 Кроме  того,  опираясь  на  все  вышеперечисленное,  можно  утверждать,  что  только  после  общения  с 
ребенком  у  Душечки  появились  мечты,  стремления,  цель.  Не  «вещный  мир,  ценности  материального 
порядка - исход всех попыток Душечки думать, рассуждать о чем-либо» [6, c.37], а нечто большее. «Саша 
станет  доктором  или  инженером,  будет  иметь  собственный  дом,  лошадей,  коляску,  женится  и  у  него 
родятся дети...» - грезит сейчас Душечка, как раньше она мечтала о муже (петух в курятнике) и о ребенке 
(молитвы  с  Пустоваловым).  Следовательно,  собственность,  доходная  служба  нужны  лишь  для  того, 
чтобы могли родиться дети. Большего счастья быть не может, ради этого можно отдать все, что имеешь, 
на этом обрываются ее фантазии. Кроме того, именно это особо выделяет в тексте и сам Чехов: «Ах, как 
она его любит! Из ее прежних привязанностей ни одна не была такою глубокой, никогда еще раньше ее 
душа не покорялась так беззаветно, бескорыстно и с такой отрадой, как теперь, когда в ней все более и 
более разгоралось материнское чувство» (отметим, что многие единодушны в выводах о том, что там, 
где нет места ребенку, – дно жизни, бездна). Как Душечка жила раньше? Несчастья Кукина ее тронули, 
она его полюбила. Степенный голос и темная борода «заставили» полюбить Пустовалова. Смирнина она 
жалела (из-за его неудачной семейной жизни) и привязалась к нему, так как он развлекал ее (в том числе и 
рассказами о ребенке). Теперь же все совсем иначе: сердце Душечки сладко сжалось, точно этот мальчик 
был ее родной сын. Она знала о нем по рассказам ветеринара. Пустовалов и она жалели чужого мальчика 
и  молились,  чтобы  бог  послал  им  детей.  Квартира  нужна  была  и  для  мальчика.  Вот  причины,  из-за 
которых Душечка согласна отдать свой дом и переселиться во флигель! Она любит мальчика до того, как 
его видит, «заочно», но потом оказывается, что и внешне они похожи: полнота, белизна, ямочки на щеках, 
только  они  могут  весело,  радостно  смеяться.  Впервые  Душечка  думает  о  будущем,  самостоятельно 
мечтает (никто из ее окружения не говорит о детях как о высшей точке счастья). 
Исследователи  неоднократно  подвергали  сомнению  ее  способность  к  безоглядной,  самозабвенной 
любви (В.И.Тюпа, Э.Полоцкая, А.К.Жолковский и др.). Но ни разу критики не указали на то, что Кукин 
всегда  был  мал  ростом,  тощ,  с  желтым  лицом,  он  постоянно  кричал  о  петле,  разорении,  убытках, 
мучениях,  бессоннице,  а  умер  он  в  тот  момент,  когда  в  письме  "уже  делал  распоряжения  насчет 
«Тиволи»". Пустовалов умер, потому что «вышел без шапки отпускать лес». А Смирнина «спасло» то, 
что он уехал с полком. Душечка же хорошела, так как повторяла не все его слова, а только о публике и 
театре  (она  даже  деньги  давала  взаймы  как  бы  стараясь  избавиться  от  них  (возможно,  поэтому  и  не 

Абай атындағы ҚазҰПУ-нің Хабаршысы, «Филология» сериясы, №1(47), 2014 ж. 
119 
жаловалась на обманы)). При описании ее жизни с Пустоваловым ничего не сказано о ее  «физических 
улучшениях»,  так  как  она  писала  счета,  говорила  о  дороговизне  леса,  ужасалась  тарифам  и  даже 
вскрикивала  (!)  во  сне.  Когда  она  бескорыстно  отдает  свой  дом  Смирнину,  отдает  так,  что  даже  в 
мечтаниях  не  упоминает  (она  представляет,  что  Саше  достанется  не  ее  дом,  а  какой-нибудь  другой 
большой дом), то и «физически» оживает, молодеет, улыбается и сияет. 
Наконец, неправильно было бы связывать «посвежелость» Душечки и то, что Саша хмур, недоволен, 
плачет, так как он печален и не в духе из-за того, что «не совсем очнулся от сна», плачет из-за учебы, а его 
слова во сне «Я тебе! Пошел вон! Не дерись!» - это реакция на сильный стук в калитку, который будит и 
пугает  Душечку,  то  есть  естественные,  мимолетные  реакции  любого  человека  в  подобной  ситуации. 
Скорее всего, Душечка опять «довольная и покойная» потому, что не надо думать о материальном, можно 
опять (как во времена Кукина) смотреть на звезды и мечтать (мечта о петухе в курятнике – это мечта о 
своих детях. Потом она заменена на мечты о сашечкиных детях). Традиционная дилемма «жить для себя - 
жить  для  других»,  с  решением  которой  связаны  важнейшие  коллизии  в  произведениях  И.Тургенева, 
Л.Толстого,  Ф.Достоевского,  решается  Душечкой  в  том  плане,  что  нужно  жить  для  других,  но  чтобы 
было  хорошо  тебе,  -  пристраиваясь,  нужно  обязательно  сохранять  обособленность.  Пожалуй,  в  этом 
содержится  мудрая  снисходительная  природная  целесообразность,  оправдываемая  жизнью,  и  поэтому 
Душечку  нельзя  осуждать  или  восхвалять,  а  нужно  принимать  ее  такой,  какая  она  есть,  со  всеми  ее 
плюсами и минусами. 
 
1.
 
Горький М. Полное собрание сочинений. – Т.6. – М., 1979. 
2.
 
Катаев В.Б.Сложность простоты: Рассказы и пьесы Чехова. – М., 1998. 
3. Толстой Л.Н. Собрание сочинений. Т.41. - М., 1957. 
4. Берковский Н.Я. О русской литературе. – Лл., 1985. 
5. Цилевич Л.М. «Его врагом была пошлость…»// О поэтике Чехова. – Иркутск, 1993. 
6. Мучник Г.М. Проблемы коммуникативной поэтики. – Алматы, 1995. 
7. Русская литература. Советская литература. Справочные материалы. - М., 1989. 
8.  Лулудова  Е.М.  Архетипический  мотив  с  эротическим  оттенком  (на  материале  анализа  русской 
литературы  конца  XIX-начала  ХХ  века).//Экономика,  право,  культура  в  эпоху  общественных 
преобразований: мат.междунар.научно-практич. конф. – Алматы, 2009.  
9. Кант И. Собрание сочинений в 6-ти т. Т.6. – М., 1966. 
10. Бабаев Э. Из истории русского романа 19 века. – М. 1984. 
11. Горячева М.О. Драмы Чехова: психология и пространство // Чеховские чтения в Ялте. – М., 1990. 
12.  Шах-Азизова  Т.К.  Современное  прочтение  чеховских  пьес  (60-70-е  годы)  //  В  творческой 
лаборатории Чехова. – М., 1974. 
13. Кубасов А.В. Рассказы Чехова: Поэтика жанра. – Свердловск, 1990. 
14. Родина Т.А. Блок и русский театр начала ХХ века. – М., 1972. 
15. Лулудова Е.М. Архетипы в художественном мире Чехова (К проблеме интерпретации прозы 90-х 
годов) – автореф. дис. к.филол.н. – Алматы, 1999. 
16.Тюпа В.И. Художественность чеховского рассказа. – М., 1989. 
 

жүктеу/скачать 2,38 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: