Понятие об элегии и ее разновидностях. «Сельское кладбище» Первым стихотворением, которое принесло Жуковскому известность в литературных
кругах, была элегия «Сельское кладбище», перевод одноименного стихотворения
английского поэта Томаса Грея. Знаменитый русский философ и поэт В.С. Соловьев назвал
элегию Жуковского «началом истинно человеческой поэзии России».
Название стихотворения «Сельское кладбище» и обозначенная подзаголовком
жанровая принадлежность – элегия – сразу же настраивают на печальные чувства и
размышления.
Элегия – это и есть в первоначальном своем содержании грустная лирическая песня о смерти. Такой она была в античности. Но затем, с развитием лирики, ее содержание расширилось – элегией стали называть грустную песнь о всякой утрате, потому что утрата чувства, желания – это подобие смерти, исчезновение и небытие. Например,
разлука с любимой или с другом – тоже утрата и тоже «смерть», но только временная или
ненастоящая, метафорическая. И все-таки очень горькая, заставляющая нас страдать, как
будто и в самом деле потеряли любимого человека.
Жуковский выбрал для перевода элегию классического вида: в ней речь идет о смерти
настоящей и размышляет поэт на кладбище, месте захоронения. Такая элегия получила
особое название – кладбищенская.
Человек на кладбище вспоминает о своих близких, задумывается о них и естественно
сожалеет об их кончине. Вместе с тем он вспоминает и о том, как ему жилось рядом с
умершим или умершими. Следовательно, грусть и печаль рождаются в воспоминании, а
воспоминание удерживает не только горечь разлуки, но и радость общения. Религиозный
человек к тому же верит, что когда-нибудь, когда он умрет, снова встретится с теми, кого
сейчас, будучи живым, он оплакивает. И эта будущая встреча дает ему надежду на радость и
счастье. Такими сложными бывают чувства человека, когда он предается раздумьям об
ушедших в иной мир дорогих ему людях. Эта сложность усугубляется тем, что печаль
становится особенно сладкой, когда человек вспоминает о них. Он наслаждается и встречей,
состоявшейся в земной жизни, и нынешним воспоминанием о ней, и надеждой на будущее
свидание. Он услаждается и возвращением в прошлое благодаря воспоминанию. Но человек
возвращается на мгновение и тут же понимает, что прошлого не вернешь, что счастье
бывшей встречи исчезло навсегда.
Особенно остро все это человек переживает на кладбище. Он то охвачен чувством
безнадежности, то – надежды, то испытывает горечь, а то – сладость, то подавлен разлукой, а
то мечтает о встрече. Наконец, его размышления относятся к самым торжественно-высоким
предметам: что может быть возвышеннее рождения и смерти? В том числе и тогда, когда
умирает обыкновенный человек, а рассуждает об этом тоже обычный человек. Разве
умирают только государственные деятели, императоры, полководцы? Все смертны. И если
смерть настигает самого заурядного человека, то все равно уходит из земной жизни
неповторимый личный мир, который никогда не появится вновь. А вдруг он не сумел или не
успел раскрыть себя в полной мере, вдруг он все свои силы растратил не на то, к чему был
призван и что, может быть, было ему предназначено? Вдруг обстоятельства не позволили
ему воплотить в повседневной деятельности блестящие и глубокие мечты? Кто знает и кто
опишет? Но жалость, горечь и печаль никогда не исчезают. Их достоин любой человек.
Поэтому тон элегии не похож на тон оды: в нем нет выспренности, ораторской декламации,
торжественности, а есть глубокое, в себя и к себе обращенное раздумье. Оно с самого начала
окрашено личным чувством, в нем присутствует личность поэта. Вместо одического пафоса,
который выражал могущество отстоявшего от личности и потому абстрактного,
отвлеченного государственного или национального разума, в элегии господствуют мысли,
неотделимые от личности, от ее души, от ее эмоций. Речь в элегии спокойная, приглушенная,
ритм плавный.
Кладбищенская элегия полна негромких раздумий. Размышление изначально присуще
всякой элегии, не только кладбищенской. Элегия, в которой господствует размышление,