Жусипбек Аймаутов

Часть четвертая
Любовь
Прошло пять лет.
Иртыш – великая река. Исток завис над горным Китаем, как свет.
Два берега иртышских в городах и селах вольных. Народа всякого довольно. В середке
самой мира Иртыша – Семь палат – Семей, Семипалатинск, город знаний и искусств, ей-
ей!
Поднялся вековым шанраком город, и к нему причаливают, прокашливаясь дымно,
пароходы с товарами и паровозы катятся с машинами. Доходы!
Семей – мозг губернии. В Семее вы найдете решение всех своих проблем. В нем всем
приют и хлеб найдется всем.
Семей – сердце губернии. Семей шевельнется – задвигается весь народ губернский. Семей
улыбнется – вся степь засмеется.
Семей на правом берегу, на левом – Алаш-городок. На востоке – Запад, на западе –
Восток. Иртыш-река между ними ворочается, как верблюдица на боку, и выпер одинокий
остров из волн горбом. Левый край острова порос густым леском.
Летом лес, расстелив перед собой луговой ковер, а над собой раскрыв небесный голубой
шатер, заманчив так, что, бросив все, к нему на лодках и стар и млад стремится. Одеты
празднично и ярко мужчины и женщины, какие лица! В толпе цвета все больше оттенков
красных и зеленых. По острову бежит дорога, по краям – деревья, разнотравье. Плетенье
паутинок кустам надглавье. А вдоль дороги бродят фигуры, зачарованные арабской вязью
цветов. Туда, туда из зарослей глухих и тихих уголков. Там, под деревьями, в тени
устроились компании. Истинное столпотворение! Среди них татарки с корзинами,
полными мясных пирожков – парамиш и с горделивыми самоварами, к ним халва,
кишмиш; казахи у кипящих на огне казанов кромсают бараньи туши, утоляя жажду
кумысом. Прогуливаются с девицами под ручку русские парни, цветочки в петлицах
пиджаков, фуражка набекрень, волною чуб, смотри – каков! Обрусевшие татары пьют
водку и пьяненькие поют и дудят на сарнаях. Ях-ях! Все представлено там: и песни-
мелодии, и забавные призы, и красавицы, и борцы, и любовь, и пиво, водка, карты,
потасовки – из носа кровь, игры и смех, шум и гам.
Пятница. Есть деньги? Давай на остров! Греби на веслах! Айда! Домбру в руки! Где
Амир? Зови сюда! Пусть споет свою “Ардак”! Пусть заставит звенеть весь остров! Ах, так
тебя растак! Пусть долетит песня до самой макушки Семея! Ай-хай, зеленый остров мой!
Да, были деньки веселые, интересно, там все по-прежнему? Давненько мы на нем не были,
прошло много лет. Соскучились, ау, по острову. Соскучились по Семею, по Алматы!..
На кромке островной заводи, у высокого замшелого дуба, лицом к Алаш-городку сидит,
набросив на плечи легкую накидку, молодая белолицая женщина и смотрит на слегка
бурлящееся течение воды, святые, ау, островная публика шатается, попивая водку и
кумыс, в поисках развлечений, что же она одна, и кто она, и что заставило ее уединиться?
Явно неспроста.
Сидит и как ненормальная сама с собой разговаривает:
– …а какие травы стоят летом на пастбищах нашего аула! Телят не видать! А какой
душистый запах, особенно когда только юрты поставим, голова кружится! А озеро у гор
какое! Гладенькое. Смотришься, как в зеркало. Соберется мелюзга со всего аула, и бежим
на озеро, плещемся, собираем камешки “змеиные головки” и “пуговки”. Мои родные, ай!
Край мой родной, ай! Как я соскучилась… ничего не могу поделать…
В эту минуту к воде вышла женщина в городском модном платье и, остановившись
невдалеке, прислушалась к звучавшему монологу. Услышав знакомый голос, она прошла
к дубу и, заглянув в лицо тосковавшей молодицы, приостановилась:
– Святые, ау! Если не ошибаюсь… Я тебя знаю. Ты ведь Камиля? – и участливо шагнула к
ней.

– Да, – ответила Камиля и живо подобрала под себя ноги, удивленно поглядывая на
горожанку.
А та, не отводя от молодицы взгляд, пылко обняла ее и сердечно воскликнула:
– Племянница… родная моя! Вот не думала, что еще увижу тебя!
На глаза Камили накатили слезы и заскользили по щекам. Молодые женщины прижались
и, умиленно уставившись друг на друга, сели, переплетя ножки:
– Ты как здесь?
– Ты откуда тут? – в один голос воскликнули они.
– Нет, ты первая скажи!
– Нет, ты первая! – городская притянула руку Камили и прижала к себе.
– Ладно, если так, – начала свою историю грустившая особа. – Господи! Ничего не
поделаешь! – Прислушалась к себе и продолжила: – Представить себе не могла, что тебя
встречу... сколько лет прошло, как ты гостила у нас на джайляу с матерью… Мы ведь
тогда детьми с тобой еще были… Святые, ау! С тех пор и не виделись, да?
– Никому не дано знать, с кем расстанешься, с кем встретишься – в родном гнезде, на
перекрестке путей ли…
– Да, не говори! Вышло плохо! Ничего не осталось от тех дней. Так бы и жили мы мирно,
тихо, но появился этот Ракымжан…
– Не помню такого.
– Зато он всех помнил. Всех взбаламутил. Набрал солдат из казахов и повел воевать с
красными… С ума весь мир сошел, что ли?! Ну что страшного случилось бы, если не
воевать никому? А потом появляется и заявляет: “Большевики победили! Скот отберут,
женщин сделают общими. Пока не поздно, откочевывайте в Китай”. Старшие съездили в
город, вернулись: “Мы переходим!”, что оставалось делать, как ни собраться и ни
откочевать за границу? Все юрты поднялись. Успели захватить с собой то, что полегче, да
одежду, сколько было брошено сундуков с платками, баулов с шелком! Да ситец жалко.
Двигались все дни и ночи напролет, гоня скот, еле оторвались от погони. Не помню уже,
сколько дней мы шли, но все же перебрались в Китай, к китайским казахам.
– Да, мы слышали, что вы смогли спастись.
– Спаслись, а оказались среди людишек скверных, разнузданных. У них свои какие-то
законы, нам непонятные, и каждый толкует законы, как ему выгодно, весь скот у нас
отобрали. Особенно злобствовал один местный начальник: отнял у нашего отца весь скот,
остались ни с чем. Ни скота, ни дома, ни родных, ни близких, жили в шалаше. Я бы и
последней собаке не пожелала такую жизнь. Меня хотели украсть, но Бог миловал. Но
ничего не поделаешь, зиму перебились кое-как, чуть с голода не умерли, а летом пешком
доковыляли обратно сюда, к своим. Вернулись в свой аул, смотрим, а все наши постройки,
всю землю нашу присвоил себе один голодранец из соседей. Не пускает нас в наш
собственный дом. Отец и к старейшинам обращался, и к волостному ходил – все без
толку. Да и как иначе! Ведь это сам волостной отдал наш дом. Отец пытался найти какой-
то выход, написал жалобу на волостного. Он думал, что все по-прежнему, а времена-то
изменились, но откуда ему было это знать? В один из дней приехали в аул двое
милиционеров с ружьями, схватили отца и увезли с собой. Спрашивает он у них: “В чем я
провинился?” – а те ему: “Ты беглец, буржуй”. Откуда нам знать, кто такие буржуи. Отца
отвезли в город и заперли в тюрьме. Так и сидел он там, не выпускали. У нас был
дядюшка Акан, ты его видела. Куда он только ни кидался с просьбами. Не смог отца
освободить. Не с одним моим отцом случилось такое. Осталась я одна, мама ведь давно
покойница, что тут…
– Что творится на свете! Дядя мой тебя очень любил.
– Е, как же ему не любить единственную дочь. Не отдал за китайского казаха, привел
обратно. Я ведь еще ребенком была, мне всего-то пятнадцать исполнилось. Сильно я
горевала, когда он сидел в тюрьме. Почти месяц прошел. Дядюшка Акан наконец смог
вытащить отца оттуда. Обрадовались. С освобождением отца вернули нам и все наши

постройки, и все наши пастбища.
– Как замечательно все закончилось!
– Да будь проклят такой конец! Ничего замечательного. Через неделю, а может и недели
не прошло, как к нам пожаловали как-то к вечеру трое человек из города, такие важные…
Провели их в комнату для гостей, усадили на атласные одеяла, барана зарезали, отец
прямо забегался. Я сижу и гадаю: кто они? Бабы стали собираться со всех сторон.
Спрашивают друг у друга: “Жениха видела?” У меня сердце похолодело. Спрашиваю:
“Какого жениха?” “Ойбай, ау! Ты что, не знаешь, что жених твой приехал?” Я и сказать не
знаю что. Только слезы закапали из глаз. Мачеха увидела, что я плачу, и говорит: “Чего
ревешь? Не дитя. Или ты вообще замуж не собираешься? Не о чем и думать. Тебе ровня –
учившийся молодой господин. Хватит, не плачь!” А я не могу успокоиться. Отвернулась,
свернулась калачиком и заливаюсь слезами. Я еще молоденькая, у меня и в мыслях
желания идти замуж не было… Мне ведь ни словечка не сказали, совсем ничего, и когда
вот так вдруг заявляют: “жених твой приехал”…
– Ой, помяни Аллаха, ай!
– Я кушать не встала, лежу почти без чувств. Подошел дядюшка Акан. Приподнял, гладит
по голове и стал учить меня уму-разуму: “Мы не хотели тебя выдавать замуж.
Сговорились кое с кем спасти твоего отца. Вот теперь этот сговор и застрял в горле.
Время плохое: если не породниться с каким-нибудь таким человеком при власти,
останемся навсегда виновными. Вас считают беглецами, вы у всех как бельмо на глазу”.
Кое-что из слов дядюшки дошло до меня. Но все равно не могла я согласиться
безропотно, не желала. Что за ужас, вот так, ни с того ни с сего выйти замуж за кого-то! Я
ходила и радовалась, что отца освободили, головка моя бедовая, а оказалось, что меня
продали за его свободу.
– Ну а потом?
– Потом? После ужина тетушки, не обращая нисколько внимания на мое нежелание,
потащили меня соединить руки с этим женихом. Ввели в ту комнату, а в ней свет еле-еле
мерцает. А под окном громоздится что-то огромное, черное, как медведь. Ужасно
огромное. И пускает клубами дым из пасти.
– Ой, святые, ай!
– Тут-то я и перепугалась по-настоящему. Подумала, что этот огромный горбатый зверь
меня проглотит. Тетки поставили меня перед ним и говорят: “Чего боишься? Мужчину не
видела, что ли? Не будь ребенком. Привыкнешь потихонечку”, – и, усадив рядом, вышли,
прихватив с собой лампу. Я сжалась вся, дрожу, глаза не смею поднять. Этот медведь
бросил дымить и, сдвинувшись ко мне, взял мою руку. Душа ушла в пятки. Рука у него
как железная. Тянет к себе и говорит: “Чего сидишь? Сядь ближе!” Сердце колотится.
Прижал меня к боку и влип мясистыми губами в мое лицо, исцарапал усищами, и
противно так несло от него потом. Перехватил за талию и тащит под себя. И плакала я, и
умоляла пощадить, и жалилась, как могла. Как не слышал. Железными пальцами
переломал все тело. Что тут… муки адские перенесла, сестра моя, настрадалась, истерзал
он всю меня, все прокляла на свете.
– Не твоя тут вина… И что же дальше было?
– Уехал он утром. Дней через десять дядя Акан с мачехой отвезли меня на арбе вместе с
приданым в город. Встретили нас несколько любезных таких мужчин и одна женщина, в
дом провели. Передняя маленькая, другие две комнаты побольше. Деревянный пол,
голый, ничем не застелен. В одном углу стояла железная кровать. Мы с мачехой присели
на ту кровать. Мужчины сели на стулья вокруг стоявшего в середине русского стола.
Говорят о чем-то непонятном, дымят папиросами. Не знаешь, куда и ткнуться, что делать.
– Да, правда. Они, городские, так и поступают при первой встрече. Потом?
– Потом на вечер пригласили гостей. Кровать для меня занавесили. У мачехи разболелась
голова, и она прилегла в прихожей. Стали собираться гости, вежливо так здороваются.
Уселись за блюдо с мясом и давай стукаться стаканами и пить водку и выкрикивать: “За

здоровье невесты!” Дядя Акан пить не стал, но они прицепились к нему и не отставали,
пока не выпил. А я сижу, вытянувшись, одна за занавеской. Сижу и жалею дядюшку…
Чересчур опьянели. Один парень вроде как пил поменьше, так они и на него навалились.
Особенно гудел мой муж, настаивал: “Пей, ты почему не пьешь?” Их успокаивают – не
слышат, а этот, мой муж, кроет заплетающимся языком, орет: “Застрелю!” – и кидается к
ружью.
– Боже, ай! Спаси!
– От испуга я чуть не описалась. Все вскочили, расколотили всю посуду, пол, стол – все
гремело, все в доме перевернули. Я в ужасе вскочила, выглянула из-за занавески, смотрю
– моего мужа держат двое парней. Глаза у него выкатились, перекосились. Только тогда я
заметила, что он косоглазый, правда – не горбатый. В руке у него ружье, так и старается
дуло приподнять. Расстроилась я, страх перед ним мне прямо в кости впился. Очень уж,
сестра моя, характер у него оказался скверным. Гости кое-как утихомирили обоих, стали
расходиться. Кругом разгром: валяются разбитые стаканы и бутылки, водочные лужи,
мебель опрокинута. Перепуганная дракой, я вскочила, тошнит страшно, и с визгом
бросилась в переднюю. Но кто поможет? Муж проводил гостей, пошатываясь, подошел ко
мне и, обняв, опять принялся целовать. Водкой невыносимо воняло. Материт парня, с
которым подрался, добрался до кровати, свалился на нее одетым и захрапел.
– Ой, святые, ай! Какой у тебя муж! Плохой…
– Плохой? О плохом я только начну говорить…
– И что ты сделала?
– Поплакала-поплакала, из последних сил расстелила на полу у кровати одеяло, прилегла
и только на рассвете сомкнула глаза. С тех пор ни одного спокойного дня не было, придет
со службы и пьет водку, и пьяный кроет всех матом, не прибавить, не убавить ничего. Со
мной словечком не перебросится, словно я бездушный предмет какой-то. Только и знает,
что залезет на меня, сделает свое дело, и все. Остается только свернуться клубочком и
замереть. Через неделю мужа уволили с работы. Партия, что ли, или кто там так решил.
Поймался на взятке, передрался со всеми товарищами, ну, в общем, показал себя вовсю.
После этого решил со мной вместе вернуться в родные места. Заглядывала к нам одна
казашка. Болтливая, бойкая такая на язык. Однажды приходит и говорит: “Ты за мужа
своего дурного не держись, он за решетку попадет. К тому же у него ничего нет, не
откупится. И с ним не уезжай. Оставайся здесь! Мы тебе хорошего мужа найдем…”
Соблазняла всяким, всего я и не поняла толком. Я мужу, конечно, все пересказала, когда
он вернулся. Как же мне с ним было разводиться, если я только что за него замуж вышла?
И муж мне говорит: “Это мои враги. Все врут. Не беспокойся”. И привез меня сюда.
– Он, значит, семейский?
– Да, здесь у него плохенький дом был. Но туда он меня не повел, а устроил у одного
своего друга, снимавшего жилье. Жена у него татарка, двое детей, лохматенькие такие,
беленькие. Чай поставили. Попили чай вместе с семьей хозяина. Вдруг появляется какая-
то рябая русская баба, задыхается, губы дрожат, встала в дверях, бледная вся. Все
замолкли и глаза опустили. Но молчание недолго тянулось, рябая уставилась на меня с
ненавистью и говорит:
– Ты, что ли, его новая жена? Я тоже его жена. Он меня бросил с маленьким сыном. А
денег кормить его нет. Забирай себе! – и плачет, глаз от меня не отводит. Я молчу,
пораженная. Потом хозяин дома мне все разъяснил. Оказалось, муж мой был женат на
русской. А от меня утаил.
– Ойбай, позор какой!
– Еще какой позор! Сижу, ничего не понимаю. Наяву все это происходит или мне все
снится – не пойму. Плачу сижу, тут муж приходит. Та женщина уже ушла. Муж сидит,
попивает чай и говорит:
– Ребенка не приму.
Ему друзья:

– Как знаешь, – говорят, и хотя толком ничего не сказали, но прямо-таки ощущалась
какая-то брезгливость в них к нему.
Здесь я вспыхнула и говорю:
– Почему не примешь? Он же с русской матерью русским станет. Возьми к себе!
Что же мне оставалось делать… так и сказала. Задело меня очень его вранье и жестокость.
Как он мог отказаться от ребеночка, ведь все равно он его сын, а ребенок моего мужа и
мой ребенок. И ее, ту женщину, не понимаю, как можно бросить свое дитя. Муж так и не
послушался меня. Та его первая жена и из его домика уехала куда-то, а туда мы
переехали. Плохенький домик такой, как для младшей жены. А брошенный мужем
ребенок время от времени заглядывал к нам. Хорошенький мальчик лет пяти-шести.
Никогда и не заикался, что мой муж его отец. Знал казахский язык. Жалела я его,
бедненького. Спрашиваю:
– Будешь мне сыном?
– Буду, – отвечает.
А явится муж, и тут же сразу:
– Отправляйся к себе, не приходи! – и гонит его.
Но куда ему идти? Вот и попрошайничал на улицах. Однажды ему встретился мой муж –
его родной отец, протянул он свою ручку, но тот ничего не дал. Что за черствый человек,
не знаю… – произнесла молодуха и замолчала.
– И где сейчас твой муж?
– Уехал по делам в другой город, говорит – служба. Прошло два месяца, а ни одной
весточки от него.
– Рожала?
– Был один выкидыш. Другого ребеночка сами загубили.
– А как зовут твоего мужа?
– Наговорила я тут про него…
– Ничего такого ты не наговорила, сестренка. Просто поговорили. Чего ты так боишься,
просто назови его имя и все.
– Что у лошади на шее?
– Хомут.
– Нет, еще выше.
– Дуга?
– Вот и его имя.
– Какое странное. А ты не болеешь? Отчего ты такая худая?
– Как тут не похудеешь? Даже гусыня в одиночестве чахнет… Приболела… это правда.
Покашливаю.
– Ей, дорогая Камиля, ай! Бедненькая, чего только ты ни испытала, чего только ни
натерпелась…
– Ну что я… Лучше расскажи о себе!
Услышав просьбу поделиться своими воспоминаниями, горожанка задумалась, и череда
прошедших лет и дней вновь развернулась перед ней.
Читатели романа, видимо, уже сами догадались, что речь идет об Акбилек. А молодуха
Камиля – ее двоюродная сестра, дочь брата ее матери, в свое время человека
состоятельного, побывшего волостным. Ну ладно, лучше вернемся к истории Акбилек.
Летом того трагического для нее года приехал в аул с продразверсткой ее старший брат
Толеген. Нашел он Акбилек, прятавшуюся в доме у Уркии. Прожив в ауле месяца
полтора, Толеген примирил отца со всем, что случилось с его дочерью, и привел Акбилек
обратно домой. Как она плелась по аулу с пылающим лицом, ау, лучше не вспоминать.
Толеген заявил, что готов забрать сестру с собой в город. Отец промолчал. Наверняка рад
был отделаться от нее.
Так уж случилось, что Толеген как раз намеревался жениться на одной девушке, Марише,
приехавшей со старшим братом, учителем, с Урала, живет там такой народ – есек. От

казахов они отличались разве что языком, были людьми открытыми, с широкой натурой.
И невестка сама видная такая, рослая, глаза черные-пречерные. Видимо, были у них свои
причины переехать в Казахстан, возможно, связанные с тем, что там, у себя на родине,
они относились к знати.
Свадьба брата с Маришей поразила Акбилек, не было ни сватовства, ни всего того, что
положено вековыми традициями. Никто рук новобрачных не соединял, и никаких теток не
было, коим положено вести невесту к постели и расстилать ее, волос ей никто не
расчесывал, приданое не развешивали, не дарили шапаны сватам. Просто Мариша сама
вошла в дом без свадебного наряда с открытым лицом. Вошла и ни перед кем не
кланялась, никому не высказывала свое почтение. И ее никто не встречал с песней “Жар-
жар”. Все одним чохом – и вот тебе весь той. Гости, правда, были. Золовка сама собирала
на стол, сидела рядом с братом и свободно переговаривалась с гостями.
Золовку Акбилек полюбила сразу. И Мариша стала значить для нее, пожалуй, побольше,
чем родной старший брат. Звонкоголосая такая, доброжелательная, с мягким нравом.
Верила всему, что скажут. О делах Толегена знать ничего не знала и не пыталась в них
вмешиваться. С каждым человеком умела поговорить понятно и приятно для него. Потому
как образованная, решила Акбилек. На многое открыла она глаза Акбилек, иначе…
Скоро Толегена перевели по службе в Семипалатинск. Квартиру получили просторную,
жили в достатке. Брат записал Акбилек на курсы.
Кроме Акбилек в школе учились еще пять девушек. Большинство – взрослые. Если и
умели прежде писать и читать по-казахски, то с тем, что им предстояло узнать, это по-
настоящему ничего не значило. Считай – не учились. Вначале Акбилек ничего не
понимала. Грамоту ей втолковывал в доме отца престарелый мулла. А тут стоят перед
тобой мужчины, одетые в городские костюмы, и пишут на черной доске мелом такие
слова, что в голову разом не вмещаются, потом все же объясняют, что написали. Впервые
она услышала об арифметике, о географии. То, чему учили, Акбилек старательно
записывала в тетрадь. Придет домой и те места, которые не поняла, просит золовку или
брата ей объяснить. Объясняли. Акбилек проучилась на тех курсах шесть месяцев. Дома
она помогала золовке по хозяйству. Наденет передник и чистит картошку, лапшу
нарезает. Узнала кулинарные секреты приготовления пирожков, самсы, пельменей,
котлет. И одеваться стала по-другому. После переезда в Семипалатинск брат и золовка
заказали ей городские платья по последней моде.
Иногда Акбилек вместе с братом и Маришей отправлялась в театр и на двигающиеся
картинки. Удивилась: “Как эти плоские фигуры двигаются? Что у них, душа, что ли,
есть?” – все спрашивала у золовки. Оказалось – они лишь кажутся живыми, есть свой
технический способ.
Затем Толеген получил в отделе образования для сестры направление на рабфак в
Оренбурге. Поехала вместе с одной девушкой. С Ажар, надо сказать, легкомысленной
девушкой. Городской. Вела Ажар себя как капризный ребенок. Накрасит личико и бегает
по пустякам или лежит сутками в постели.
Тогда-то Акбилек первый раз села в поезд. О железной дороге и огнедышащих паровозах
она слышала, а вот проехать на поезде – совсем другое. Ночью брат с Маришей отвезли ее
на бричке на вокзал. Толпа народу, все куда-то спешат, суетятся. Паровоз ревет. Брат
заранее побеспокоился о билете, и они взяли билет без очереди.
Сидя в вагоне, Акбилек промчалась мимо четырех городов, пришлось однажды,
пересаживаясь на другой поезд, ночевать с попутчицей на вокзале. Там Ажар
познакомилась с одним парнем, что обернулось для них некоторой выгодой. Пригодился
для того, чтобы непоколебимо отстоять в очереди, и он купил для них билеты. Повидали
они самые разные и удивительные места. Проезжали рядом с огромными озерами и по
высоким мостам. Тянулись за окнами то горы, то леса. Акбилек все боялась, как бы поезд
не врезался в какую-нибудь скалу, не застрял бы в чаще. Нет, бежит, ловко проскакивая
меж камней и стволов деревьев. И как едет! Летит как вихрь!

Приехав в Оренбург, путешественницы взяли бричку и добрались до знакомых Ажар. В
городе Оренбурге все гораздо приличней, чем в Семипалатинске. Улицы вымощены, и
бричка им понравилась. Небольшая такая повозка, чуть разве покачивается.
Утром с бумагами отправились в школу. Им указали на большой дом. Полон молодежью.
Нашли канцелярию, показали свои направления. Приняли без лишних слов.
Девичья коммуна была расположена в отдельном здании. Акбилек и Ажар дали отдельные
кровати. Принесли постель и устроились. Девушки кругом все русские. Среди них всего
пять-шесть казашек.
Учиться оказалось тяжело, не то что в Семипалатинске. В Семее учителями были казахи и
книги на казахском языке. Русских уроков было совсем ничего. А тут учеба на русском
языке. И учителя только русские, кроме одного-двух казахов. Акбилек научилась кое-
каким русским словам и выражениям у брата и золовки, но разве это наука!
Что хорошо – много русских девушек вокруг, разговоры с ними приносили больше
пользы, чем все уроки русского языка. Если бы не русские подруги, которым она ни в чем
не желала уступать, Акбилек не училась бы так успешно.
Были, конечно, и такие девицы, которые носились и прыгали, как козочки, вырвавшиеся
за ограду. Насмотревшись на них, и казашки стали скакать, как ненормальные. Особенно
наша Ажар и еще одна девушка. Исчезали по ночам. В коммуне, забираясь в самые
темные углы, обнимались с мужчинами. Ажар допрыгалась до конца – в середине зимы
ушла из рабфака. Говорили, что она забеременела. Может быть и так, кто знает?
Парни ухаживали и за Акбилек, если это можно назвать ухаживаниями. Но она
старательно избегала встреч с ними. Ей интересней было со скромными русскими
подругами. А парни все не отставали: “Давай прогуляемся, на танцы сходим, поговорим”.
Но она не поддавалась на такие уговоры. Пожила уже. Что ей забавы молодых? Мало ли
натерпелась от мужчин? Скоро она заработала репутацию слишком заносчивой девицы,
байской дочки, зазнайки. Утверждали, что она переписывается с целой кучей парней. И
все, мол, эти письма любовные и что ими все не ограничивается. Подкидывали ей записки
с гнусными предложениями, угрозами. Однажды темным вечером просто избили, сбили с
ног. Крали у нее тетради, книги, платочки. Но не на ту напали, пропади вы все пропадом!
Но парни не самая большая проблема. Через каждые два-три дня обязательно проходили
собрания. Мерзко. Поверить не могла, как все старались на них оговорить друг друга,
пройтись, потоптаться по ближнему своему, унизить, испугать. Но попробуй не приди –
сразу донесут. Особенно в этом деле усердны были наши казахи. Акбилек не понимала: ну
что им нужно, что им не хватает?
В общежитской коммуне жило до пяти сотен человек. Жили тесно и в холоде. Мылись ли
или нет, это, знаете, вопрос личный – не поймешь. Но вонь держалась ужасная. В какой-то
степени такая атмосфера была неизбежна. Откроешь форточку – холод, закроешь –
дышать нечем, да легко простудиться. К тому же с едой было тяжело. Голодные годы. На
день приходилось полфунта черного хлеба и жидкий супчик с картошкой. Вечером –
кружка кипятка.
Сдохнуть от голода было проще, чем уразуметь лекцию. Сколько юных созданий исчезло,
заболев! Были среди них и действительно умершие. К концу зимы и Акбилек дошла до
полного истощения. Весной с двумя-тремя сокурсниками вернулась в Семипалатинск.
Акбилек удивлялась, как она смогла выжить в Оренбурге, но одно знала твердо: от учебы
ты никогда слабее не станешь.
Брат Акбилек уже работал на солидной должности в губернском комитете. Сразу же
нанял ей бездетную учительницу русского языка на четыре месяца, чтобы не скучала без
дела. Она и выучила Акбилек грамотно писать и говорить на русском. Время такое
наступило – надо. Не жить же, как продолжали жить казахи: в копоти, вони да со вшами.
Богатство – в знаниях.
– Хоть в копоти, хоть со вшами, зато со своими, среди своих. Я так скучаю по аулу, по
лицам родным! Кажется, все на свете бы отдала, лишь бы оказаться среди них!

В Оренбурге Акбилек проучилась три года. Город ей уже не представлялся чужим.
Студенты задумали поставить спектакль “Байбише – токал”, и Акбилек сыграла в нем
роль. Спектакль ставили на сцене клуба им. Свердлова. Билеты разносили и продавали
среди студентов. И спектакль удался, и Акбилек осталась довольна своей игрой. Цветы
дарили. Один из учителей пригласил ее сразу после спектакля на чаепитие. За столом ее
познакомили с двумя товарищами: Акбалой и Балташем. Предложили выпить пива.
Отказалась. Мужчины не стали настаивать.
Акбалу ей приходилось раньше встречать на улицах города. О нем говорили как о
красноречивом и много знающем человеке. Рост у него средний, зато лоб высокий,
белолиц. Действительно, заговорит – заслушаешься. И в тот вечер Акбала говорил больше
всех. Каждое слово его было выверено, златоуст, да и только. Остальные слушали его и
смеялись его шуткам. Он обратился к Акбилек и спросил ее об учебе, о житье-бытье. Глаз
с нее не сводил. Рядом с Акбилек сидел Балташ, ухаживал, предлагал отведать то это, то
то. Прощаясь, вежливо заметил:
– Будут проблемы, обращайтесь. Мы нуждаемся в таких кадрах, просто обязаны оказать
вам всяческую поддержку.
Акбилек не стала искать встреч с новыми товарищами, училась.
Как-то прочитала в газете о том, что товарищ Акбала готовит доклад. Не ясно почему, но
появилось желание послушать, о чем он будет говорить. Руки сами потянулись к расческе,
ноги понесли к зеркалу, сама не помнила, как надела пальто и выскочила на улицу.
Большое собрание. Акбилек устроилась на последнем ряде стульев. После выступления
какого-то русского товарища председатель объявил: “Сейчас слово предоставляется
товарищу Акбале”. Сердце Акбилек качнулось.
На сцену уверенным шагом вышел Акбала. Поставил портфель на стол, пристально
оглядел зал. Акбилек надеялась, что он заметит ее, нет, кажется, не заметил или заметил?
Акбала начал свою речь. Говорил не спеша, звучно, хорошо поставленным голосом.
Акбилек так и уставилась на него. Говорил о каком-то большом государственном вопросе.
О чем – Акбилек так и не поняла. Она лишь видела его лицо, она лишь слышала его
баритон. Говорил он страстно, сжав кулак правой руки и обрушивая его на трибуну, как
кузнец свой молот на наковальню. С каждым словом он заводился все больше и больше,
голос его креп. Страстность его речи передалась и Акбилек. Каждый звук, слетавший с
его языка, звучал, как топот копыт, и закончил он свое выступление, вскинув голову, как
жеребец, резво ускакавший от разбойников. Зал взорвался аплодисментами. Хлопала, не
жалея ладошек, и Акбилек.
После выступления Акбалы слово предоставили его оппонентам. Прозвучало несколько
замечаний и критических высказываний в его адрес. Каждого такого критика Акбилек
прожигала уничтожающим взглядом. Не нравилось ей, что люди, которые только что
аплодировали оратору, теперь критикуют его. Акбала спокойно перебирал свои бумаги,
затем вышел и обстоятельно ответил на все критические замечания. Кого-то поблагодарил
за оценку, с кем-то не согласился, кого-то буквально уничтожил своими аргументами, ау!
Стемнело. После завершения собрания Акбилек вышла из здания. Пока она оглядывалась
по сторонам в поисках спутницы, с которой она могла бы спокойно вернуться в
общежитие, кто-то подошел к ней со спины и прикоснулся к плечу. Посмотрела – Акбала.
Улыбается:
– Здравствуйте.
Смутилась. Возможно, даже покраснела. Перепугалась, что он заметит предательскую
краску на лице.
– Я собиралась вернуться в общежитие.
– А-а, пойдемте, я вас довезу.
Застыдилась. Раньше ей не приходилось ездить на коляске комиссара. Но девичий стыд
уже ничего не мог изменить. Впрочем, проехаться с комиссаром в его арбе было лестно.
Акбала помог ей сесть в коляску, сел рядом и доставил прямо к школьному зданию. По

дороге спросил:
– Вы слышали мой доклад?
– Да, слышала.
– И как вам?
– Хороший доклад.
Его вопрос о докладе, его желание знать ее мнение, его рука на ее запястье, его
стремление сесть ближе к ней, теплый отблеск его глаз при свете нечастых фонарей –
всего этого было более чем достаточно для Акбилек. Прощаясь, Акбала предложил:
– А что если мы завтра сходим в театр?
– Согласна.
В ту ночь Акбилек ни с того ни с сего приснился Акбала. Быть может, это чувство
симпатии к нему? Акбилек не стала особенно над этим задумываться. На следующий день
в назначенный час подошла к театру, там ее уже высматривал Акбала. Вошли в
театральный зал. Сели рядышком. Говорили о многом. Он заговорил об образованных
женщинах, о любви. Скажет что-нибудь и спрашивает: согласна она с ним или нет.
Акбилек теряется, хочется ей сказать ему непременно приятное, пусть и далекое от
правды, но никак не выходит – говорит, что думает. Он же: “Мне нравится ваше мнение”.
Расспрашивал о ее родителях, родственниках. Отвез ее обратно опять на бричке. Мягко
пожимал ей руку, снова и снова поглаживал ее. Иногда вместо онемевшего языка
влюбленного говорят его руки.
В тот вечер в театре был и Балташ. Сидел на другом ряду, но в антракте подошел и уже не
отходил от них. О чем-то Акбала и Балташ переговаривались, прогуливаясь вместе с
Акбилек в фойе театра. Акбилек приятно было идти между двумя умными мужчинами,
прямо парила, словно у нее крылья по бокам. Балташ показался Акбилек знающим
вежливым человеком, не воображавшим о себе чересчур и не искавшим с ее стороны
внимания к себе. И если задавал ей вопрос, то что-то вроде этого:
– Вы стали приходить на спектакли. И как… понравился вам спектакль?
Бодрость, с которой комиссары беседовали, приподняло настроение и Акбилек. И не чуть-
чуть, а до небес. Ей казалось, что они красуются ради нее, и ей самой желалось блистать.
Однажды ей встретился на улице Балташ, остановился, зашагал рядом, о чем-то
рассказывая. Но был не столь речист, как Акбала, повторялся, мялся, мыкал. Говорил
больше об учебе, о быте, о весне. Было видно, что с девушками говорить он не мастак.
Расставаясь, он придержал руку Акбилек и сказал:
– Я хотел с вами поговорить. Найдется ли у вас время?
– Найдется, – ответила Акбилек. Ей понравилось, что он смущается. Ждала, что он еще
скажет. Да и какая женщина откажет себе в таком удовольствии?
Через три дня через одного студента Балташ прислал письмо:
“Товарищ Акбилек! Прошу вас, если у вас будет свободное время, прийти в парк имени
товарища Карла Маркса. Ответ передайте через этого студента. Балташ”.
Акбилек нравился Акбала, а тут тебе Балташ принялся ухаживать, забавно. Не пойти
на встречу нехорошо, подумалось, а вдруг обидется? Есть у женщин такая странность в
поведении. К тому же – начало лета. Уроки завершались, настроение приподнятое. Вот и
пошла в назначенное время. Явилась, а его нет. Подождала – все нет; ждет – нет.
Обиделась, собралась уйти. Бежит, запыхавшись, словно несся с берега Урала. Акбилек
ждет. Подбежал, поздоровался.
– Долго заставил вас ждать? – попросил прощения.
Оказалось, задержался по одному делу. Замолк надолго, не решаясь продолжить разговор.
И вдруг заявил:
– Считается нормальным, когда мужчина женат. Я сам ищу спутницу жизни.
– Желаю найти то, что ищете, – пожелала, улыбнувшись Акбилек.
Попробовал поговорить на отвлеченные темы, а затем снова вернулся к сердечным
заботам:

– Вы мне нравитесь.
Акбилек не могла не признать, что Балташ не семи пядей во лбу. Видите ли, ее ему
похвалил один из учителей! Акбилек уклонилась от прямого ответа, сославшись на
необходимость посоветоваться с родными. Такое отношение к браку он посчитал
правильным. Прошлись немного, проводил до общежития. Бестолковый, даже взять
нежно за руку, как Акбала, не умел.
Назавтра пришло письмо от Акбалы. Всякие красивые слова написал. Заметил, что
страстно пылает к ней понятным чувством: “Пишу вам потому, что не в состоянии не
писать вам. Вы для меня идеал, я люблю вас. Без вас жизнь для меня теряет всякий
интерес. Прошу ответить мне”.
Прочитавшую письмо Акбилек охватили радостные ощущения. Разве могла она думать,
что он предложит ей свою руку и сердце? Думала, что он решил с ней просто
позабавиться, представить не могла иначе. Даже опешила. Все сердечные мысли об
Акбале. Балташ рядом с ним казался невзрачным, несолидным. Она ответила Акбале:
“Мне приятны ваши слова. Вы мне тоже приглянулись. Но мне нужно поговорить с
родными. Скоро я вам отвечу определенно. Будьте терпеливей, не обижайтесь”.
Теперь осталось охладить чувства Балташа, чтобы не утруждал себя. С ним она снова
встретилась в саду у здания караван-сарая.
– Есть человек, которому я обещала выйти за него замуж, – и ждет его реакции.
Балташ помрачнел и спрашивает:
– Кто он?
Не ответила. Не унялся. Видя, что он не успокаивается, Акбилек назвала имя. Балташ
сказал:
– Я и сам о нем подумал. Он всегда вызывал восхищение у женщин. И не увлекался
никогда студентками. Видимо, проникся как-то… если ему иного не дано.
Акбилек была полна романтических чувств, а ей отвечали прозой жизни. Балташ ушел
обиженным. И долго ей не встречался.
Хуже нет, когда столкнутся двое влюбленных в девушку парней, думала Акбилек.
Вначале все представляется забавным, а потом оборачивается для одного тяжелой обидой.
Особого удовольствия она не видела в том, что вынуждена говорить: “Ты хуже его, я тебя
не люблю”. Каждый может это сказать о себе.
Через два-три дня Акбилек встретилась с Акбалой. Оказалось, ее слова о том, что есть
люди, с которыми она должна посоветоваться, не пришлись ему по душе. “Разве
образованная женщина не хозяйка своего сердца?” – заявил с некоторой долей гонора. И
после ее заверений, что и ее старший брат, и золовка охотно дадут согласие на брак и
примут его, он успокоился, а слова о том, что она в любом случае не откажет ему, и вовсе
восстановили между ними доверительные отношения. Он принялся ее целовать со
словами: “Милая… любимая… свет мой”. Он – жених, она – невеста, что им стыдиться. О
чем можно еще мечтать, заимев такого жениха, как Акбала? Радость переполняла
Акбилек. Не в силах была усидеть на одном месте. Заговаривала со всеми, с кем
сталкивалась, смеялась любой глупости. Эти дни она провела словно в легком
умопомешательстве.
Так прошел месяц. Пришло время возвращаться домой. Пришло письмо от брата: “Если
обещал жениться – выходи за него”.
Обрадовалась. Тут же, как была, побежала в канцелярию Акбалы. Дорога ей была
известна, заглядывала уже к нему. Показала письмо брата. Он отложил письмо в сторону,
закрыл дверь и, обнимая, стал целовать ее. Оба купались в счастье. Вечером отправились
в кинематограф, сели в дальнюю ложу и, как только погасили свет, вновь принялись
обниматься-целоваться. На экран и не смотрели. Акбала принял решение устроить за
неделю свадьбу и перевезти Акбилек к себе.
На следующий день Акбилек получила письмо от Балташа:
“Я должен с вами встретиться по очень важному делу. Оно связано с вашим ближайшим

будущим. Прошу вас встретиться со мной в любом случае”.
Акбилек удивилась, но заставила себя пойти на эту встречу – неудобно все-таки отказать
такому товарищу. Пошла с некоторой досадой. Встретились, поздоровались. Заявляет,
представь себе:
– Акбала вам не пара.
– Почему?
– Он и до вас был влюблен в таких же девушек. А потом бросал их, видите ли,
переставали ему нравиться!
– Меня это не интересует, – ответила Акбилек, понимая, что он хочет рассорить ее с
Акбалой.
– Если не верите, вот вам его дневник, – настаивал Балташ и, вынув из внутреннего
кармана пиджака блокнот, протянул его Акбилек.
– Где вы его взяли?
– Мы же дружим, вот и взял.
– Как вам не стыдно воровать дневник друга? – рассердилась Акбилек, чувствуя, как
кровь так и хлынула в лицо.
– Знаю – стыдно. В нем записи о его встречах с одной девушкой, хочу, чтобы именно вы
их прочли. Вы не хотите знать, каков на самом деле ваш жених?
– Нет, не хочу.
Балташ принялся заверять, что эти любовные похождения Акбалы очень интересны, и
пристал как репей:
– Разрешите, я прочитаю.
– Хотите – читайте.
Дневник относился ко времени, когда Акбала по какой-то причине, видимо из-за просчета
в работе, был переведен с довольно высокой должности в уезд. Впрочем, была такая
практика – ротация кадров.
“5 февраля. Понедельник.
…У школы ко мне подошла Кулян. Я старался с ней не встречаться. Подумал, что-то
хочет сказать мне. Заговорила о жене Абикена. Я дал ей понять, что не выношу сплетен.
Она рассмеялась, а по глазам я понял, что не о том она хотела поговорить.
6 февраля.
По дороге домой увидел шедших мне навстречу Кулян и Жаныл, болтают о чем-то и
пересмеиваются. Вчера видел, как какой-то парень встретил Кулян и пошел провожать ее
до дома. Этот же парень и сегодня ждал ее.
9 февраля.
Секретарь комитета попался на большой взятке. Сексембаев выпустил его под залог.
11 февраля.
Что мне нужно в этой жизни – страстность жизни, что-то такое. Если бы у меня была
любимая, я только ей посвятил бы свою жизнь, плевать на карьеру, на этот трудовой
подвиг. А сейчас я хожу, словно что-то потерял, чего-то лишился, словно
ополовиненный...
Вчера был в гостях. Была и Кулян. Все мужчины пытались ее разговорить. Я в разговор не
лез, сидел в стороне. Она была в отличной красной кофте, волосы кудрями, накручены,
наверно, как-то. Со мной она заговорила первая. Я отвечал немногословно, чуть с
холодком. Попросил вернуть мои письма. Она, видимо, почувствовала мою
отчужденность и рассмеялась, не подавая вида. Спросила, не связано ли мое желание
вернуть письма с тем, что было в городе Х. Я ответил, что не хочу вспоминать ни о ком из
этого города. Спросила: “И девушек?” Ответил: “И девушек”. Она не ожидала такого
ответа, удивилась. Встретил недавно одну из них на улице. Прошел, не поздоровавшись.
12 февраля.
Кулян взяла манеру прогуливаться в парке с двумя-тремя парнями, идет с ними под ручку,

смеется, о чем-то с ними говорит. Сегодня не показывалась. Не выходила из своего
класса. Наверное, занята уроками. И настроение не то. Хотя она не из тех женщин, у кого
на лице написаны их переживания.
14 февраля.
Ребята второй ступени организовали кружок, начали работу. Работа не заладилась,
переизбрали руководителя. А те, кто остался с первым, купили у русских парней самогон,
напились по случаю дня рождения своего руководителя. Драку устроили. Тот прежний
вроде байский сыночек. Ну как из таких получатся хорошие люди?
16 февраля.
Приезжали из г. Х., принялись хвалить меня, утверждали, что меня им очень не хватает,
звали назад. Мой друг Капай стал говорить, что теперь я могу их использовать, как хочу.
Чего только казахи не натворят! Не поймешь, кто прав, кто – нет. На чью сторону встать?
Сидишь, выслушиваешь, сочувствуешь, выгнать – неудобно. И потом интересно узнать,
что они там задумали, а так и слушать не стал бы. Если я стану влезать во все казахские
дрязги, я не достигну своих намеченных целей. И как бы мне не навредили эти их
хождения туда-сюда. Посмотрят, кто ко мне ходит, и станут болтать обо мне всякое. С
другой стороны, какими бы они ни были, плохими или хорошими, все равно – свои.
Недолго и обрусеть, если станешь сторониться своего народа.
17 февраля.
У граждан из города Х. одна особенность – все у них не так. Никто не желает вникнуть в
суть проблем, верят только тем, кто занимает должность, а это не идет на пользу
государственной службе. Уже этой причины достаточно, чтобы держаться от них
подальше. Написали мне письмо с просьбой посодействовать освобождению из тюрьмы
нескольких парней, неплохо учившихся в свое время. Ну, дела!
27 февраля.
Получил от свояченицы Кулян приглашение прийти в гости. Пошел вместе с Капаем.
Засиделись с бюджетом, освободились только в одиннадцать. Приходим, а там Кулян.
Приготовила самсу, чай разливает. Раскраснелась, сидит, поправляет волосы. Между нами
на столе стояла лампа. Отодвинула лампу в сторону. Так ее лицо оказалось в тени от
самовара, а мое осталось в свете лампы. На место лампы поставила тарелочку со сладким
толокном в масле. Поближе к нам. Из этого я сделал три вывода: 1) специально спряталась
в тень от высокого самовара; 2) хотела, чтобы тарелочка со сладким оказалась рядом со
мной, иначе… 3) решила убрать лампу, как преграду между нами. Впрочем, толокно здесь
ни при чем, наверняка думает вновь возобновить со мной отношения, если так, то это
лучший вариант.
10 марта.
Утром в постели пришла одна мысль. Нужно узнать, действительно ли я нравлюсь Кулян.
Нужна определенность. Надо найти какой-то способ выведать какой-нибудь ход. Иначе
просто умру от ожиданий. Посоветовался с Капаем. Он предложил поговорить со
свояченицей Кулян. Поклялись все сохранять в тайне.
12 марта.
Капай вчера вечером сходил к ее этой родственнице. Как я и думал, безрезультатно. Не
получилось поговорить с глазу на глаз.
В одиннадцать утра выехали компанией в горы на прогулку. Капай ехал рядом с Кулян, я
вместе с одним русским фельдшером. Удалось поговорить с Кулян. Снова ее шуточки,
смех… То да сё, ничего определенного так и не сказала. Подумал, что ее чувства ко мне
не сильны, не пылает, в общем, страстью. Будь женщина хоть самой образованной,
разумной, воспитанной, все равно самое главное в ней – чувственность. Женщина без
чувств все равно, что цветок без запаха. Что за идеи: “Буду учиться”, “Замужество мне
помешает в учебе”! Учеба – голос разума. Любовь – голос чувств. А она и не любит, и не
чувствует… слишком рациональна! Не позволяет себе произнести: “Я люблю”. Не желает
изменить свои планы. Все посвящено учебе, как бы трудно она ей ни давалась. Разве не

должна любовь побеждать все на свете? Не понимаю. Надо написать письмо и наконец
объясниться с ней.
А вечером притащилась какая-то пожилая казашка, мать какого-то милиционера. Заявила,
что по мне сохнет и желает выйти за меня замуж неизвестная мне байская дочь, ее
старший брат здесь учителем работает. И давай описывать, какая она красавица… и
большеглазая, и быстрая, как козочка… Наверное, это учитель отправил эту сваху ко мне.
Сижу, не знаю, верить словам этой старухи или нет. Как бы это не было подвохом со
стороны известных типов из г. Х. Попросил принести письмо ко мне самой девушки.
13 марта.
Сегодня написал письмо к Кулян. Если не получу отказа – моя... Перед глазами та поездка
за город в горы, какие красивые и дорогие сердцу картины. Целое утро пролежал в
постели, вновь и вновь вызывая в воображении ту прогулку...
...горы. Меж деревьев петляет санный след, и вдали кажется, что он обнимает талии берез.
То вверх, то вниз. Скалы... вокруг лес... белый хрустящий снег. Фельдшер примерз к
седлу, городское пальто не греет, топорщится, не решается как следует подстегнуть коня
плетью, все примеряется. А Кулян одета в ладненькую заячью казахскую шубку, на
голове лисий малахай, сидит в седле, как настоящий джигит, хохочет, вырывается вперед,
дразнит всем своим цветущим видом...
Вечером был с Капаем на спектакле. Давали одноактную драму о рабстве. В театре
появилась и Кулян вместе со своей свояченицей. Время от времени я находил ее глазами.
И она, надеюсь, не оставалась равнодушной, тоже, похлопывая тяжелыми ресницами,
поглядывала в мою сторону. Определенно рассчитывала на то, что мы их проводим до
дома после спектакля, и действительно, стояли у дверей. Капай заупрямился, потащил
домой. А Кулян со свояченицей ушли с фельдшером. Не понимаю я эти забавы ее
свояченицы с русским фельдшером! Муж у нее в другом городе, а она прогуливается
здесь с этим. Нет, нельзя верить женщинам.
15 марта.
Выходил в обеденный перерыв подышать свежим воздухом. Тут из соседней двери
появилась Кулян, улыбнулась и подозвала меня пальчиком. Подошел. Сказала, что,
возможно, написала мне в ответ письмо, но его у нее с собой нет. И еще, что не любит
писать, и предложила лучше поговорить. Договорились, где. О времени встречи обещала
сказать.
16 марта.
Видел во сне Кулян, о чем-то говорили с ней, обнимал ее, целовал. Наука утверждает, что
человек видит во сне то, о чем много и долго думал. Следовательно, мой сон отражает
мои настоящие желания. Как могу ругаю себя за эту слабость. Кем только себя ни
обзывал! Стараюсь остановить себя. Зря я влюбился, все это обман, и эта страсть ничего
хорошего мне не принесет. Решил найти в ней недостатки, чтобы вызвать в себе к ней
неприязненные ощущения. И свою жизнь следует рассмотреть по порядку, стал
вспоминать свои неприглядные проступки. Понял, что семейное счастье вряд ли меня
будет ожидать, если я женюсь на образованной девушке. Нет, ничего не выходит.
Продолжаю думать о ней. Верчусь, как ворон на суку. Она связала мои руки-ноги, держит,
как в узде. Я в западне, и имя этой западне – Кулян.
Когда я ее видел во сне: сегодня? Или уже год вижу? Помню, в первый раз она приснилась
мне летом, после приезда в город. Помню ее платье, кружева на нем, прошла, как бритвой
срезала. Снилась она и в Оренбурге, и в этом сне она говорила со мной, отвернувшись в
сторону. Попытался себя утешить мыслью, что мужчина просто охотится за женщиной и
все. Нет, получается какое-то пустое утешение, теперь я это понимаю.
Нафантазировал, что смогу с ней встретиться, объясниться, придумал какую-то
нереальную жизнь с ней, счастливые дни, ожидающие нас… все – пустое. Чувствую, как
во мне вскипает кровь. Куда-то хочется нестись, что-то немедленно сделать. Грешен,
грешен! Не мил, пока прикормил.

17 марта.
Был у школы. Стояла с одним учителем. Поздоровался кивком и произнес мысленно: “Я –
твой”. Она посмотрела на меня то ли с досадой, то ли с умилением. Какие у нее глаза:
теплые, любимые! Одна из искорок из ее сияющих глаз прожгла мое сердце. Волшебные
лучи ее взгляда заставляют буквально трепетать мое сердце. Волшебные лучи ее глаз
звучат, как струны, пронизывающей и тревожащей мелодией, наполняют душу
блаженством! Нет, беру свои слова назад! Ничем не наполняют душу и сердце не греют, а
ударят и таинственно исчезают. Звук – словно одно прикосновение смычка к струнам
кобыза: чудесен, волнует, но полон печали и лишь обещает мелодию любви. Прижимает
мое сердце к своей груди. Звучание ее глаз топит тебя, погружает в вечность. Они
колышутся, как волны, что-то шепчут…
Обещала встретиться со мной в шесть часов. Все время смотрел на часы. Отправил одного
парня высматривать ее. С каждой минутой сердце бьется все чаще. Осталось еще полчаса.
Как тянется время! Не знаю, чем и заняться, взялся за дневник. Кажется, предел счастья,
если она придет через двадцать минут, улыбнется, протянет мне руку, произнесет своим
нежным голоском: “Здравствуйте”. Ни о чем другом и думать не могу… Мысли скачут.
Сижу и не знаю, как себя успокоить. Она придет! Придет, если ничего не случится. Или
возьмет и не придет? И это возможно. Чем она сейчас занята? Одевается? Наряжается,
смотрит в зеркало? Или… или… надо взглянуть на время! Осталось 18 минут. Стой, надо
выходить, вдруг не успею, вдруг ее часы спешат…
12 часов ночи.
Ждал ее на углу улицы. Увидел, как идет мой наблюдатель, жду с нетерпением, не
выдержал, пошел к нему навстречу, говорит: “Вышла из дома”. Поспешил. Она подошла к
комиссариату с одной стороны, я – с другой. Встретились в фойе. Какой-то русский
подошел к нам и спросил билет. Завтра прямо здесь будет спектакль. Еле дождался, когда
он отстанет. Постояли вдвоем. На улице появились несколько студентов, зашли в
комиссариат… Смутилась и зашла за сцену. Они учатся вместе с ней, побоялась сплетен.
Мы вышли на улицу через другие двери.
Говорили ни о чем. Сплетни города Х., здешние сплетни, кто что сказал, что слышал, я
высказал свое мнение об учащихся девушках. Одна из причин моего желания встретиться
с ней – все та же: прояснить наши отношения. Договорились, что пора сбросить занавес.
Для долгого разговора следовало где-нибудь уединиться. Решили, что она когда-нибудь
зайдет ко мне. Но предупредила, чтобы парни, живущие вместе со мной, не болтали чего
не следует. Вроде и говорили много, но снова ничего нужного друг другу не сказали, не
получилось. Самые важные слова высказывали только наши глаза. Она все время
твердила, что ей пора возвращаться, не заметил, как я оказался у ее дома.
18 марта.
Были на спектакле. Пришла она. Села на свое прежнее место сзади нашего ряда. Я все
время оборачивался на нее, пока мне не сделали замечание. Пересел. Настолько сильно
было влечение к ней, что я больше смотрел не на сцену, а на нее. И она поглядывала на
меня. С нетерпением ждал антракта, но все испортили четверо студентов. Встали вокруг
нее и заговорили ее совсем. Один из них – рыжий, был мне знаком, я видел, как однажды
он ее провожал до дома. О чем они там разговаривали – не знаю, но я видел, что она
говорила с ним неохотно.
Терпеть не могу этих из г. Х. Кулян уверяла, что они ей тоже не нравятся. Хуже их,
пожалуй, и нет горожан.
Вернувшись на место, она о чем-то тихо попросила сидевшую рядом с ней свояченицу,
той ее просьба явно не пришлась по вкусу. Но как бы там ни было, скоро я поменялся
местами с ее родственницей и оказался рядом с ней…
Домой мы наших спутниц провожали вместе с Капаем.
Всю дорогу вокруг нас крутился тот рыжий студент, то пройдет вперед, то плетется за
нами. Выскочив откуда-то сбоку, прошел прямо перед нами и так пыхнул своей

папиросой, что искры разлетелись. Я заметил: “Так он и себя спалит”. На что она сказала:
“Зачем же так зло? Разве нельзя быть к людям снисходительней?” Показалось, что у нее
испортилось настроение. Оказалось, что эти студенты болтали, что будто бы она была у
меня на квартире, что неправда. Они же собирались отметить наурыз и приглашали на
весенний праздник и Кулян.
Кулян не желает разрывать с ними отношения, ссылаясь на то, что они учатся вместе, а то,
что болтают о ней всякую чушь, то это случается в дружеской компании. Можно
подумать, что они и без всякой дружбы не треплют языком. Теперь она и не представляла,
как может заглянуть ко мне. Да что же это такое?! Почему она не бросит их?!
19 марта.
У местных горожан часы никогда не идут точно. Обязательно кто-нибудь пристанет на
улице: “Сколько времени?” и стрелки переводит на своих часах.
Здешние студенты совершенно безнравственны, стоят двое парней, и можно услышать:
“Сегодня спектакль будет? Пойдем с козочками (или старухами)”, – вот запросто о
девушках (к ним они относят знакомых девушек, среди них и Кулян).
21 марта.
Был в гостях. Пили кумыс. Было не очень интересно. Кулян с подружкой Жаким уехали
отмечать наурыз с сокурсниками. Они не нравятся Кулян, о них она отзывалась
нелицеприятно. Если это действительно так, зачем же она с ними отправилась? Другое
дело, если бы она относилась к ним с уважением, если хотя бы не давала им нелестные
характеристики… Стоит ли верить такой девушке? Или она это делает назло мне, или с
какой-то другой целью? Боится быть осужденной ими? Человек должен твердо различать
плохое от хорошего, не вилять на жизненном пути. А такая ли та, которую я воспринимаю
как своего ангела? Тоска… Кажется, тоскливей быть не может. Интересно, как она
попытается оправдаться? Посмотрим.
22 марта.
Вчера были дома у свояченицы Кулян. Говорили о наурызе. Свояченица поддержала меня
и высказалась неодобрительно об этой ее поездке за город. Кулян призналась, что
поступила неправильно. Свояченица Кулян намеренно присела разговаривать с Капаем. А
мы отошли к печке и там, стоя, поговорили. Я снова попросил заглянуть ко мне на
квартиру. Она снова сказала, что опасается сплетен. Сказала: “Когда уедем из этого
города”.
24 марта.
В шесть подошел к школе на собрание. Никто не пришел. Постоял возле дверей.
Появилась Жаким, ведя за руку маленького ребенка. Ей около 19–20 лет. Вот о ней
действительно рассказывали ужасные вещи. Слышал, что она связалась с одним учителем,
да и не только с ним была, пропускала занятия. Увидев меня, она громко сказала малышу:
“Скажи, что будут и Кулян и Мадина”, – и отправила его куда-то. Явно все это было
рассчитано на меня.
Русские девушки, прогуливаясь с парнями, говорят громко, не стесняясь, обнимаются с
ними, хохочут на всю улицу. Эта Жаким точно такая же. Испорченные девушки все на
одно лицо, одни и те же манеры. Торговки, чтобы продать свой товар мужчинам,
заигрывают с ними, намекают, что они могут рассчитывать и на большее. Притворно
смеющиеся, похохатывающие девицы из одного с ними племени. Неужели выучившиеся
девушки все такие? Неужели не осталось благовоспитанных девушек?
26 марта.
Вчера в шесть вечера пришла ко мне Кулян. Мы закрыли дверь и от души поговорили.
Обсудили все: и наши отношения, и наши характеры, и то, что о нас болтали сплетники, и
о планах на будущее, и о любви, конечно же. Потом начали целоваться. Она сказала, что
учится по настоянию отца и не хочет, чтобы его труд оказался напрасным. И добавила,
что бросит учебу. Я ответил ей, что это не вопрос, главное для меня ее признание в любви
ко мне. И она стала податливей. В моих объятьях она хоть и смущалась, но разгорячилась.

Осталось приятное, сладкое впечатление.
Получил “Трудового казаха”, в ней траурное сообщение, что известный Бернияз
застрелился вместе со своей девушкой. Печальное событие. Жаль, талантливым был
поэтом!.. Надо же такому случиться! Самоубийства среди казахов были редкостью.
Немыслимое дело! По пьянке, или любовь, или обман? Быт заел или враги?.. Как бы там
ни было, видимо, тяжко ему пришлось. Да, жизнь… раз – и оборвалась!
28 марта.
Кажется, еще Белинский писал: “Воображаемая любовь тяжелее, опасней настоящей
любви. Любовные грезы падают на сердце тяжелым камнем, стеснительны, мучительны,
ядовиты”. Я думаю, это правда. Сильно болело сердце, как прожженное насквозь.
29 марта.
Вечер провел с Кулян, прогуливались, разговаривали. Луна светила вовсю, было тепло.
Она никак не решится. Все то же: “Что скажет княгиня Марья Алексевна?”, что скажут
дядюшки-тетушки! Что за человек: ни туда ни сюда! И какая тогда разница между
образованной и не образованной девушками? Постился всю зиму с усердными молитвами,
и все, видать, напрасно.
4 апреля.
Капай заявил, что Кулян сообщила ему, как будто бы есть какие-то письма, которые я
написал его девушке, на которой он собирался жениться. Я заверил его, что не писал и не
собирался ей писать. Пусть покажет, если есть такие письма. Капай – мой друг, от
которого я ничего не скрывал. Зачем она это сделала? Чтобы рассорить нас? Не ожидал,
что Кулян, как все прочие, способна лгать.
6 апреля.
Теперь снова о письмах. Капай – председатель городского исполкома. И ему не составило
труда найти человека, которому Кулян зачитывала мои письма, адресованные ей. Этим
мужчиной оказался тот рыжий студент, с издевкой показывавший письма своим дружкам.
Говорили, что месяц назад с этим студентом она провела ночь у ее развратной подруги
Жакимы – в доме у базара.
Несчастная моя головушка! Как я обманулся! Как был обманут! Я жаждал выпить чистой
воды из нерасколотой чаши, а вылакал ее паршивый пес. Влюбленный, что слепой, верно
сказано. Как я мог так заблуждаться?! Теперь ни за что не поверю ни одному слову
образованной женщины! Все похоронено: и жертвенное сердце мое, и вдохновение ради
нее, и готовность отдать ей все время!
8 апреля.
Написал письмо Кулян с вежливой, но настойчивой просьбой вернуть мне все мои письма.
И сухо попрощался навсегда. Всего три фразы. Она ответила мне: “Все ваши письма я
разорвала и выбросила. Верьте”.
Дневник не произвел ожидаемого товарищем Балташем эффекта. Акбилек
посчитала, что виновна в этой неприглядной истории девица Кулян. Товарищ Балташ
настаивал на вине Акбалы. И чем больше он говорил о скверных чертах своего приятеля,
тем сильнее в Акбилек вскипало раздражение. Она ничего не хотела более слышать, в ней
осталось лишь одно желание: уйдите, уйдите от меня!
– И что тут особенного? С каждым может случиться все.
Нет! Он не отстает, говорит и говорит о том, что Акбала совершенно не такой человек, как
она его себе представляет… Потерявшись окончательно, она произнесла то, что и не
ожидала от себя:
– Что тут? И я не такая… девушка. Я хуже, я рожала без мужа!
Ничего не скажешь – удивила товарища Балташа, но так и не смогла от него избавиться.
Так и не отстал, а наоборот, принялся расспрашивать о том, о чем она проговорилась.
Терпеливо выслушал и со словами: “Вы правильно сделали, что все рассказали мне”,
наконец, ушел.
Через день Акбала прислал Акбилек записку с просьбой прийти в парк Маркса. Пришла.

Явившийся на встречу Акбала был хмур, говорил сквозь зубы:
– Вы ничего не хотите мне рассказать о вашем прошлом?
– Нет, – ответила опешившая Акбилек.
– Не крути. С Балташем ведь поделилась. Я хочу услышать правду. То, что ты рассказала
о себе, – правда?
– Правда, – ответила Акбилек.
– Если так, то наши пути разошлись. Ведь я считал вас девушкой, – и удалился по
культурно устроенной парковой дорожке.
Акбилек осталась сидеть одна на деревянной скамейке. Сидит и никак уразуметь не
может, что же произошло.
* * *
“Рассвет Зайсана” проревел дважды.
С парохода торопливо сходили модно одетые женщины.
На палубе, облокотившись на перила, стояла белолицая, черноглазая, стройная женщина в
прекрасно сшитом платье, с белой шелковой панамой на голове и смотрела на
суетившихся на пристани людей.
Раздался последний пароходный гудок, женщина подошла к открытому иллюминатору
каюты первого класса и что-то произнесла. Те, к кому она обратилась, не медля, вышли на
палубу. Один из них – Балташ. Его двое спутников когда-то работали с ним, где-то
учились вместе. Семипалатинские приятели вот уже третьи сутки принимали Балташа с
супругой, возили на остров, прогуливались по городу, теперь же, оттягивая прощание,
договаривали дружеские беседы на пароходе. Балташ, как истинный путешественник,
угостил приятелей пивом и, продолжая увлеченно разговаривать с ними, прошел с ними
на нос парохода.
У семипалатинцев были веские причины проявить всяческое уважение к гостю. Как-
никак, Балташ занимал одну из комиссарских должностей в столице республики. Понятно
и простительно губернскому люду таскаться за столичным визитером, как детишкам за
отцом, приехавшим с базара с торбами, полными гостинцев.
Балташ – видный коммунист, способный ответить на любой политический вопрос,
опытный служащий, готовящий резолюции. Балташ – молод, но не преувеличим, если
назовем его даже патриархом советской службы, а его приятелям еще предстоит
прошагать те ступеньки, которые он уже миновал, поднимаясь вверх. Он служил в Акмоле
и Семипалатинске, и в Уральске, и Букеевской губернии, ему знакомы все канцелярские
хитросплетения, кадровые вопросы, общается запросто со знаменитостями, а посему и
весь мир, можно сказать, лежит у его ног. И хотя он не относился к первым партийным
лидерам, но его начальственное кресло подперто со всех сторон – не качнется. Он мог и
грамотно раскритиковать кого надо, и вовремя сослаться на нужный авторитет, отстоять
свое мнение на любом совещании, в общем – государственный муж. Товарищ Балташ
отличался уважением к самостоятельным взглядам, любил подчеркнуть: товарищи, хотя
товарищ К. шагает не в ногу с массами, а идет своим путем, я его приветствую. Был
принципиален и всегда указывал на ошибки товарищам, и если товарищи не реагировали,
мог пойти на самый решительный разрыв отношений. Но умел и дружить.
Друзья интересовались:
– А как там Акбала?
– А что с ним станет? Жив-здоров Акбала. Живет своими мечтаниями. Берется, как всегда,
за какие-то немыслимые дела, и вперед, сломя голову. Как прежде ораторствует
напропалую, – и улыбнулся.
– А как там этот?..
– Уай, забудь о нем! Он себя считает великим хитрецом, способным обдурить всех на
свете. Да где в наше-то время найдешь простачков? Исхитрился прямо весь. Не
перспективный товарищ.
Вот, о каждом человеке Балташ имел свое мнение.

“Рассвет Зайсана” взревел третий раз.
Балташ с компанией подошел ко все еще стоявшей у перил обладательнице белой панамы.
Узнали? Акбилек.
– До свидания, товарищи!.. Так и поступите! – Балташ крепко на прощание пожал
товарищам руки.
– До свидания! До свидания! – приятели Балташа попрощались и с Акбилек и поспешили
сойти с трапа на пристань.
“До-о!.. До-о!.. До-о!”, – пытался вторить людям пароход.
Провожающие, со слезами и улыбками, жадно вглядывались в лица отплывавших
пассажиров парохода и что-то непонятное кричали вслед отходившей корме. Сердца
забились сильнее. Пароход захлопал лопастями колес по воде, как старый пес языком по
жиденькой похлебке. В воздухе над пристанью замельтешили воронами шляпы и
бабочками – шелковые платочки, головы поникли, слезы покатились по щекам.
Пассажиры столпились на задней корме парохода в позах: “И мы с вами не желаем
расставаться”.
На палубе парохода загремел военный духовой оркестр: медные трубы, барабан и литавры
выводили бодрый марш, пульс Акбилек участился, душа качнулась вместе с вольной
волной. Она тоже помахивала беленьким платочком. Сердце сжималось, словно она
навсегда прощалась с очень дорогим ей человеком, бесконечно жалея его. Дорогой ей
человек, конечно, Камиля.
“Бедняжка Камиля не смогла прийти на пристань. Если ничего ужасного с ней не
произошло, все равно ей оставалось жить, как покалеченной птице в клетке!” – думала
Акбилек о ней, вспоминая день, проведенный на иртышском острове. Вспомнился ей и
другой день. День бракосочетания с Балташем.
ЗАГС – появились такие конторы. Зашли расписываться. Регистратор – черноусый
мужчина. Как только прозвучало имя Акбилек, он поднял глаза на нее и буквально впился
взглядом в ее лицо. Акбилек тут же его узнала. Черноус!
Ау! Святые, ай!
Испугавшись, что Балташ что-то заподозрит, Акбилек скосила на него глаза. Нет, стоит
счастливый.
Выходя из ЗАГСа, Акбилек оглянулась на Черноуса. Он смотрел ей вслед, и ей
показалось, с теплотой. Она чуть заметно, прощаясь, кивнула ему. Он запустил пальцы в
волосы и сжал кулак. Сожалел ли, раскаивался ли… кто его знает.
Палуба качнулась. Слезы покатились из глаз Акбилек. Балташ поспешил обнять ее за
плечи:
– Что?
– Просто… так… Жаль стало бедную Камилю… Чем я могу ей помочь? Темная,
безответная… что ее ждет? Мгла могильная… – с глубокой печалью произнесла Акбилек.
– Ну что ты расстраиваешься по пустякам? Нельзя изменить все за один день. Социализм
наступает и уже принес равенство, разве не так? Вспомни себя, – приободрил супругу
Балташ.
– Все равно тяжело… – ответила Акбилек, все еще продолжая дышать тоской и
одиночеством сестренки, оставшейся там… на берегу.
Июльский, с белесым солнцем день на Иртыше. Зеленые берега. По реке скользит, чертя
водную гладь, пароход. По палубе прогуливается под ручку товарищ Балташ с супругой,
вдыхая полной грудью освежающий и пьянящий, как взбитый кумыс, ветерок. Ну как не
поверить его словам о наступившем равенстве – веско произнесенным заверениям
ответственного работника? Кому как не ему знать все? И Акбилек успокоилась.
Надышавшись свежим воздухом, они вошли в сиявший зеркальными стенами салон. На
сцене между двумя колоннами блондинка с невероятно прямой спиной исполняла какое-
то произведение на пианино. В углу справа за маленьким столиком устроились четверо
граждан с длинными носами, по белым воротничкам и манерам которых в них

угадывались типы из торга, и резались в преферанс: “Пас… Пас…”
Балташ и Акбилек, прислушиваясь к игре стройной пианистки, сели за большой стол,
накрытый белоснежной скатертью. Разглядывая меню, они принялись делать заказ
подошедшей к ним официантке в белом кружевном фартуке. Балташ стал зачитывать
список блюд, спрашивая: “Хочешь?”
– А сам ты что будешь кушать?
– Я ничего не смыслю в этих антрекотах, хочу баранину.
Выбор мужа показался Акбилек очень смешным, и она расхохоталась. Услышав
безудержный смех, один из торгашей оторвал глаза от карт и с любопытством глянул на
смеявшуюся женщину. С этой минуты он время от времени бросал сальный взгляд на
Акбилек.
Отсмеявшись, Акбилек сказала:
– Я съем, пожалуй, куропатку.
Покушав, супруги выпили парочку бутылок пива “Жигули” и с замечательным
настроением прошли в свою чистенькую двухместную каюту, прилегли на пружинистую
кровать и, разглядывая журнал “Смехач”, похохатывали.
– Смех очень полезен для процесса пищеварения, – авторитетно заявил Балташ.
Жизнь приятна, жизнь забавна! Все выглядит смешным для молодоженов. Акбилек стала
любительницей подшучивать над мужем. И ничего, терпит, нет и тени обиды.
– Ты заметила, как тот торгаш ел тебя глазами?
– Да? А я надеялась, что ты это не заметил!
– Ты, светик мой, будь осторожна. Опасны эти пройдохи, – предупреждает Балташ.
– И сам, дорогой, будь настороже. Сегодня один командир поднял мой упавший на палубу
платочек.
Балташ спокоен, а, впрочем, что ему остается делать? Сам выбрал, сам прилепился к
Акбилек. Спокоен, прежде всего потому как знал, что Акбилек ничего не утаивала от
него, рассказывала обо всем, что с ней происходило. Вернувшись с работы, за чаем она
пересказывала ему все свои разговоры со своими сослуживцами, с посетителями.
Доверяла ему все свои мысли, сомнения и даже сны. Да и Балташ частенько делился с нею
своими проблемами; секрет, но скажем вам: именно она помогала ему писать отчеты и
доклады. Такой обнаружился у нее талант. Пишет замечательно, точно, с параграфами.
Только вовремя, если засиживалась далеко за полночь, следовало приготовить для нее
горячий чай.
На третий день молодые супруги прибыли в Зайсан. На пристани их встречали Толеген с
женой и маленькой дочерью на руках, получившие от них правительственную
телеграмму: “Ждите”. Встреча с ахами и охами, объятья, поцелуи.
Балташ и раньше был знаком со старшим братом Акбилек, служили вместе. Прежде он
обращался к нему: “Товарищ Толеген”, – а сегодня по-родственному, сердечно: “Дорогой,
как дела?” – и поцеловал в губы. Супругу Толегена чмокнул в щечку.
Толеген всегда считал Балташа человеком ограниченным. Сейчас об этом и не вспоминал.
Теперь Балташ ему зять, к тому же работающий в центре. Какая может быть
ограниченность в новом положении? Не стал бы чваниться, и довольно.
Ожидали две брички. Толеген, придерживая локотки женщин, разместил гостей на мягких
сиденьях, и коляски лихо, поднимая клубы пыли, пронеслись по улицам города, прямо к
его квартире.
Для молодых супругов была приготовлена комната с ковром на полу и кроватью,
застеленной свежей постелью. В гостиной накрыт праздничный стол, ломившийся от яств.
Чего только на нем не было! И баурсаки, и пирожки парамиш, и самса, и конфеты, и
леденцы монпансье, и жареные семечки, и фисташки, и печенье, выпеченное с грецким
орехом, и все – горками в тарелках… У края буфета сгрудились бутылки с красными,
синими и золотыми головками, вытягивая, как лебеди на пруду, свои шеи с молящим
зовом: “Когда, когда вы к нам прильнете!..”

Толеген, посчитав, что водка не соответствует начальственному статусу его зятя, купил
для него аж за 25 рублей бутылку шампанского.
Прослышав, что прибыл столичный комиссар, к дому Толегена, как правоверные к Мекке,
заспешили уездные недокомиссары в пузырящихся на коленях брюках и жеваных
пиджаках. Тут же оказались сбегающиеся на запах казана грошовые певцы и штатные
льстецы и угодники, приученные к тою, как куры к пшену.
“Поздравляем!”, “Проходите!”, движение туда-сюда, скрипят стулья, стук посуды,
бряцание ножей и вилок, звон рюмок – все разом, не дом, а ярмарочный водоворот.
Рюмками – дзинь-дзинь, пузырящееся шампанское бьет в нос сладким винным духом,
водка льется через край, уже запели. Компания завелась, еще бы! Акбилек и Балташ из
самой столицы, как тут не отпраздновать со всем размахом? Ну, есть ли весомей повод
для радости?! “Наливай водку! Поднимай рюмку! Запевай! Е, веселись народ! Жги!
Давай!”
В азарте торжества компания перепилась скоро и дружно. Головы болтаются, ноги –
резиновые, стены комнаты плывут в небеса, и только когда начал качаться стол, гости,
цепляясь друг за друга, стали расходиться. Акбилек дотащила невменяемого мужа до
постели, а сама принялась с золовкой убирать со стола. Где-то прилег и хозяин застолья,
благодаря Аллаха за то, что все так удачно прошло.
Через два-три дня Акбилек и Балташ, утомленные приглашениями в гости и городскими
церемониями, двинулись дальше, к аульному родному миру.
В горы на бричке не поднимешься, только в седле. Да не беда, не казахи, что ли? Быстро и
с умом подобрали для поездки уважаемого зятя надежно объезженных лошадей.
На серую в яблоках кобылу, пристроив под себя еще и сложенное одеяло, взобралась жена
Толегена с ребенком. Сам Толеген сел на жеребца рыжей масти, Акбилек досталась
смирная светло-пепельная лошадка, Балташ выехал на вороном коне, сопровождавший
гостей местный товарищ тоже не остался пешим.
Выехали ранним утром. Акбилек улыбалась, видя, как елозит на лошади ее золовка, не
привычная к верховой езде. Одной рукой она держалась за луку седла, другой то
перетягивала, то теряла уздечку. Толегену пришлось пристроить свою дочурку перед
собой.
Теплый летний день. В полдень путники остановились передохнуть в пристроившемся на
склоне горы ауле, скушали барашка, кумыс попили и вновь забрались в седла. Двигались
уже не так скоро, как в утренние часы, золовка страдала, еле удерживаясь на своей
кобыле. Акбилек же бодро подгоняла свою лошадь легкими прикосновениями камчи. А
девочка беззаботно дремала, покачивая головкой. Везли ее поочередно.
К вечеру женщины стали жаловаться на жажду, и всадники свернули к аулу на берегу
озера. В центре поселения стоял большой дом, у которого крутился десяток жеребят.
Справа от дома была поднята белая юрта. Путники остановились у этой юрты. Они
подозвали к себе появившегося в дверях подростка и спросили о хозяине. Юнец ответил,
что хозяйство принадлежит Бекболату. Сердце услышавшей это имя Акбилек
заколотилось и рухнуло вниз, первым порывом было несмотря ни на что бежать отсюда
подальше, но желание вновь увидеть своего несостоявшегося жениха пересилило, и она
молча ожидала его появления.
Недоросль исчез, и вместо него появился Бекболат в лисьем треухе, сдвинутом набок, и
шапане, наброшенном на одно плечо. Поглядывая исподлобья, он двинулся навстречу
нежданным гостям и в знак приветствия взял за узду коня Балташа. Встретившись глазами
с Акбилек, побледнел, но и с ней, и с ее братом поздоровался, как с давними знакомыми.
И поспешил ввести гостей в юрту.
Перед стопкой одеял сидела за шитьем смуглая курносая молодуха. Ее фигурка сразу
бросилась в глаза Акбилек. Молодая хозяйка с недовольным видом тоже прежде оглядела
женщин. Ей явно не пришлось по душе то, что женщины, нисколько не смущаясь, прошли
и сели рядом с мужчинами, чуть ли не колено к колену! Взгляд ее выразил одну мысль:

“Ишь ты какие! Нарядились-то как! Что они из себя воображают? Ах, так тебя!..”
Бекболат немедля отослал юнца в большой дом за кумысом, сам расстелил перед гостями
скатерть, а затем принялся вспенивать ковшом появившийся в большой чаше
освежающий напиток. На Акбилек он не решался больше взглянуть, робел, словно на нем
висела вина перед ней. Его жена наоборот, задрав свой короткий носик, вышла из юрты,
давая знать, что и не подумает пресмыкаться перед всякими городскими, а ты, мол,
крутись, если желаешь, перед ними, как шут драный, ау! Бекболат с ненавистью
посмотрел ей вслед.
Гость заглянет на минуту, а увидит всю жизнь. Акбилек подумалось о том, что Бекболат
не любит свою супругу, и ей стало жаль его. Несколько ее встреч с ним вновь ожили
перед ней, но не настолько, чтобы взволновать ее, как прежде. И тут же безвозвратно
канули в прошлое, без капли сожаления. Что прежние мечтания девицы? Песок под
ногами женщины, она шагает, нисколько не утопая в нем, дыша новыми желаниями. Да и
Бекболат уже совсем другой – потяжелел, к усам разрослась борода, морщины у рта, вроде
и ростом стал ниже. А разговор?
– Е, значит, едете к родным… Что слышно в городе?.. Зарежем барана, погостите! – вот и
все, о чем говорил.
Акбилек, опасаясь, что Балташ может догадаться о ее хотя и давних, но близких
отношениях с Бекболатом, равно и того, что в самом Бекболате вдруг оживут никчемные
теперь чувства, произнесла по-русски: “Едем!” Нисколько не обращая внимания на
продолжавшиеся просьбы погостить, все встали и вышли к нерасседланным лошадям.
Какое-то время ехали молча. Акбилек поглядывала на брата, но по его непроницаемому
лицу невозможно было понять, о чем он думает. Он же занят был выбором темы для
разговора, никоим образом не способной побудить собеседников ни к каким
воспоминаниям. Заговорив, наконец, с сестрой, он с облегчением убедился, что она
поняла предусмотрительный замысел.
На горном склоне пятеро всадников и всадниц – не более чем муравьи, а в могучих травах
алтайского высокогорья и не видны стали вовсе. Миновали изъеденное пещерами ущелье,
проезжали меж скал, нависавших над ними, как верблюжьи горбы, объезжали валуны,
отглаженные ветрами, как груди великанш... Здесь, у самых вершин Алтая, Акбилек как
никогда до этого часа осознала, что и убийство мамы, и насилие над ней самой, и травля
мачехи, и часы во мгле на краю могилы в лачуге старой Черепушки остались там – далеко
внизу – и больше никогда ее не обеспокоят. Она вынесла свое сердце за семь небес и в
космосе обмыла его в золотой чаше, вновь родилась – чистая, иная.
* * *
Весь мир-Алтай в лучах заката видит струною вытянувшаяся Акбилек: несутся,
вскидывая гривы, с ржанием и рыком кони вдоль волн хрустальных Маркаколя,
отпырхивают кобылицы жеребят, влекут их за собой на горные луга, пылают красно лисьи
треухи табунщиков; на склоне к берегу замелькали женские миндальные головки в
узорчатых платках, зеленые платья очерчивают изгибы тел, и все видится, как сквозь очки
с желтыми стеклами. Золотится и плывет.
Слышен брех собак и блеянье овец в загонах близкого аула. Козлята жалобными голосами
своих мамаш рогатых вызывают. В небе звенит жаворонок. А у земли стрижи летают,
людей оплетают. Идущие по воду три девицы запели с переливами:
Скрыл сережку камышовый строй,
Чужак негаданный заехал за сестрой.
Колечки сдвоенные режут пальцы,
До боли под ребром мне жаль ее порой...
Невесть откуда вылетел на жеребце с развевающимся хвостом мальчишка, увидел
Акбилек со спутниками и, развернувшись, рванул к аулу.
Мечта аксакала Мамырбая – увидеть невестку сына, перед каждым редким его приездом
он ставил белую юрту для молодоженов, надеясь, что в этот раз Толеген непременно

привезет с собой жену. И нынче она поднялась у дома аксакала – ждал старик.
Мальчишка прямо с жеребца заорал:
– Дяденьки подъезжают! И Акбилек с ними!
Услышав долгожданную весть, аксакал встрепенулся и суетливо принялся мотаться по
комнатам, восклицая:
– Эх! Что он там кричит!
Акбилек он не видел с того дня, как она уехала с братом. Слышал, что учится, но лишь
недовольно, без слов поморщился: “Что может девица выучить?” Она как бы исчезла с
лица земли для него, лишь помнил, что была у него такая дочь. Не думал о ней и не
представлял себе, что когда-нибудь ее увидит снова. Что теперь ему делать? Остаться
дома? Или выйти навстречу. Как поздороваться? Невозможно же сидеть так, словно
ничего не происходит. Попросит прощения? Вот свалилась на него такая тягостная
незадача.
Ничего в голову не идет, а у окна баба раскудахталась:
– Вот появились! Четыре человека! Нет… пятеро… две женщины… одна небось
невестка…
Аксакал, услышав о невестке, не в силах был уже усидеть, как в бок его толкнули.
Припоминая известную поговорку о том, что даже к шестилетнему ребенку, ежели он
приехал издалека, старик обязан выйти навстречу и первым поприветствовать его, аксакал
Мамырбай решился выбраться из дома и встретить как полагается гостей.
Вышел, а они в ту же минуту скопом подъехали. Со светло-пепельной лошади смотрит на
него женщина в белом платье. Перед ней пристроилась Сара. Пока гадал: “Кто это может
быть”, – Уркия уже обнимала ее, целовала в лоб. Оказалось – Акбилек. К его удивлению,
к ней первой подходили и мужчины, и старцы аула. Видя, что к ней все относятся с
почтительным вниманием, аксакал решил чуть сгладить свою неприязнь к дочери.
Подошел Толеген, поздоровался и, указывая на последовавшего за ним Балташа,
представил его:
– Вот ваш зять. Зовут его Балташ.
– Е, как поживаешь, дорогой? – произнес оторопевший аксакал.
И сообразить не может, что же еще сказать, на языке вертелось только нелепое:
“Поздравляю!”. За братом, ведя с собой Сару, подошла к отцу Акбилек и протянула к
нему руку.
– Это ты, Акбилек, дорогая? – голос аксакала дрогнул, глаза намокли. Еле, глубоко
вдохнув, смог удержать слезы.
Акбилек стояла печальная, не поднимая глаз.
– Как ты? Здорова, дорогая? – спросил ее аксакал.
В это время аульные бабы повели невестку к юрте молодоженов, обошли ее вместе с нею
и ввели ее в нее.
Стали подходить аульчане, здороваться. Пожав всем руки, аксакал распорядился:
– Хватит, дайте дорогу! Пусть в дом войдут!
Гости вошли в комнаты. А с ними и сам аксакал.
Бабы кинулись искать занавес для невестки, аксакал пресек их суетню:
– Оставьте, не носитесь тут! – И невестке: – Не стесняйся, светик! Тебе можно! Не к месту
сейчас всякие церемонии.
Та между тем и не думала смущаться. А бабы все шумели:
– Е, аксакал, каков старец! Дети приехали! полная чаша! ну, доволен? А этот парень –
зять, значит! Желаем долго жить да любить молодым! Блага всем вашим детям!
Аксакал действительно предоволен.
Внесли дорожные вещи, разместились. Аксакал во двор, при лунном свете режет с
работниками барана и спрашивает у брата:
– Зять из какого рода? Узнали?
Амиру, успевшему уже выведать у Толегена все о Балташе, самому не терпится

посудачить о зяте.
– Семейский, из рода тобыкты. Большую должность занимает, господин! На
государственной службе в Оренбурге! – нахваливает.
Прежние чувства аксакала улетучились без следа, настроение поднимается – рад
несказанно.
Утром, поглядывая на Акбилек и Маришу, возвращавшихся с прогулки за аул, не без
удовольствия подумал: “Достойная жена у сына – дородна, бела и идет плавно”. Ему
говорили, что она не казашка, а из народца естек, но он посчитал, что естеки непременно
какой-то казахский род. Увидев, что Сара, подняв на руки дочурку Толегена, собралась с
ней выйти на воздух, аксакал сказал:
– Дай-ка ее мне, дорогая! – и нежно обнюхал шейку ребенка, поцеловал в личико.
Настроение – уже душа пела.
– Ей, благодаренье Богу, прости нас!
Собрались выйти из дома, надев демисезонные пальто и шляпы чуть набок, и Толеген с
Балташем. Аксакал, проводив их взглядом, подумал: “Время, видать, принадлежит
таким”. И при таких родных господах захотелось жить очень долго.
Пока молодые люди прогуливались, чаевничали у себя, аксакал заскочил в конюшню и
велел взбить молоко всех семи кобылиц, вернулся и строго проверил, как вымели-
прибрали его комнаты. Велел жене расстелить особо толстое одеяло для Акбилек.
Терпеливо выждав час, послал брата за молодежью. Появившихся на пороге Толегена и
Балташа пригласил сесть во главе дастархана, а Акбилек и Макиш усадил по правую руку
от себя.
Мачеха сама принялась разливать по красным пиалам кумыс, щедро, старательно, не
обделяя даже соседей и детей. А к невестке Макише ну просто пристала:
– Пей, милая, пей! Дай-ка еще подолью!
А в лицо Акбилек и взглянуть не решается, только склоняется, вытягиваясь за ее пиалой.
Аксакал не устает потчевать зятя:
– Почему не пьете? Ведь какой замечательный кумыс!
– Напился! – отвечает Балташ.
На что аксакал глубокомысленно и огорченно замечает:
– Городская жизнь от желудка человека ничего не оставляет.
Аксакал на коне: какой сын! каков зять! какая невестка! какая дочь! Ну у кого еще по
нынешним временам так удачно сложилась жизнь?! Плюнь он сейчас через порог –
уверен: плевок его точно ляпнет в нос собаке.
Ну, само собой разумеется, Мамырбай устроил той. Хотел зарезать лошадь-трехлетку, но
Толеген настоял на годовалой. Тем более что десять родственных домов зарезали по
барану. Пять аулов Маркаколя праздновали праздник аксакала Мамырбая! Мясо в казаны
не вмещалось, кумыс разве что в озеро не стекал, борцы играют плечами, всадники
схватились в козлодрании, певцы домбру не оставляли…
С трудом отгуляли. Акбилек со своей золовкой, навесив на юрту красное полотно,
принялись учить женщин грамоте. Мужчины – Толеген и Балташ – взяли выше: повели
мужчин к высотам политграмоты.
С отцом Акбилек мягка, разговорчива, тиха. Не представляя, о чем еще говорить с
дочерью, как не о прощении, Мамырбай замечает:
– Акбилек, дорогая, ау! К чему так себя утруждать? Отдыхайте. Стоит ли баб учить
читать?
– Отец, такое время.
– Все равно им, как вы, не стать!
Акбилек не спорит. Мыслями она занята Сарой. Сестренке двенадцать, носит уже
длинные платья, пора в школу, непременно заберет ее с собой в город. А с братишкой
сложнее. Кажекен расстроил ее тем, что за годы ее отсутствия дома стал лжив и
мстителен. Хмурый, неприкаянный парень – он ее огорчал и тревожил. Что ж, пусть им

займется Толеген.
Часто ходит Акбилек на берег озера с относившейся к ней по-прежнему с нежностью
Уркией. В один из дней неспешный разговор как-то сам собой заставил Акбилек спросить
о человеке, наведшем на нее русских:
– Тетушка, а что стало с этим… Мукашем?
– А ты не слышала? Он в ту зиму вышел из своей зимовки и пропал.
– Как он мог пропасть?
– Кто его знает? Может, убил кто-то.
– Много зла он принес людям.
– Зло и возвращается.
Ну откуда им знать, что приговор был вынесен в известный нам зимний день баем Абеном
Матайиным и исполнен его же людьми.
Женщины задумались и молча смотрели, как Сара играет на прибрежном песке с
дочуркой Толегена. Вроде напрашивался разговор о девочках, но Уркия умеет говорить
только о своем сынишке – Искандере.
Искандер – красивенький мальчик, с характером. Любит она его безумно. Со слов матери,
умный-разумный: и песенки складывает, и время для игр знает, и за овечками проследит,
и теленка придержит. Разве что вспыльчив больно, если что придется ему не по нраву –
упрется и ни в какую, драться начнет – будет кулаками махать, пока руки ему не
перехватят, повалят – ногами, головой станет отбиваться.
Вот и сейчас кинулся драться с мальчуганом, заставившим зареветь его городскую
сестренку. Тот был постарше и покрупнее его, а оторопел, отбежал. Уркия перепугалась,
руками замахала. А Акбилек с восторгом произнесла:
– Искандер, подойди ко мне, милый! Братик мой, айналайын! – и, обняв его крепко-
крепко, расцеловала.
Искандер вывернулся и побежал к воде. Акбилек, не отрывая от него глаз, спросила:
– Тетушка, почему – Искандер? По-русски получается – Александр.
Уркия ответила спокойно:
– Помнишь своего дуану Искандера? Спас тебя. Вот я и назвала сына в его честь.
Глаза Акбилек округлились, задумалась и произнесла:
– Тетушка, ау! Искандер похож на меня, ведь так?
Уркия рассмеялась и ответила ей:
– Если похож, наверное, ты и родила его!
– Правда, тетушка? – воскликнула Акбилек и снова: – Искандер! Искандер, подойди ко
мне!
Мальчик подбежал, и так она его перехватила в объятьях, что у самой дыханья нет.
– Жеребеночек мой! Как славно ты все сделала, тетушка, ау! – и бросилась целовать
Уркию. – Я думала: погубила его… Как я счастлива! Отдашь его мне?.. Ну, когда он к
школе подрастет?
– Отдам, – ответила Уркия.
Вода Маркаколя сладка, как мед. Напитаются ее водой и травушкой божьи вымистые
тварины, и истекает из охватистых сосков – не молоко, а благодать… И здесь она –
Акбилек Мамырбайина – дочь Маркаколя, мать сына, женщина.
Перевел с казахского Шахимарден Кусаинов
2004 г.