Лето в пионерском галстуке Глава Возвращение в «Ласточку» Лето в пионерском галстуке
жүктеу/скачать 1,71 Mb.
|
Лето в пионерском галстуке Глава Возвращение в «Ласточку»-emirsaba.org
Глава 15. Горькая правда «Поклянитесь, что вы больше никогда…» — голос Маши до сих пор звучал у Юрки в ушах. И Володин ответ, и собственная клятва — никогда, никогда, никогда… Как они могли пообещать такое? Разве так можно было? Но Маша не оставила им выбора. Чёртова Маша! У них с Володей оставалось так мало времени, и даже эти крохи отобрала какая-то выскочка! Прошёл всего один день, всего день они не были вместе, всего день прожили в оторванности друг от друга, но Юрке, мучимому одиночеством, этот день показался месяцем. Он не раз порывался наплевать и на Машу, и на то, что она может рассказать, потому что в груди клокотала буря, которой нужно было дать выход, иначе она его разорвёт! Юрку тянуло к Володе, хотелось его увидеть, услышать, коснуться… Но он останавливал себя. Понимал, что единственный такой порыв может стоить слишком дорого им обоим. Конечно, в театре они виделись. Заканчивали с декорациями и репетировали часами напролёт — Ольга Леонидовна официально отпустила всю труппу со всех мероприятий и работ, чтобы ребята полностью сосредоточились на премьере. Конечно, Володя всегда находился рядом, и Юрка слышал его, видел его, руку протяни — мог коснуться. А нельзя. Нельзя было даже позволить лишний раз взглянуть друг на друга. Маша постоянно мельтешила где-то рядом, будто тюремный надзиратель не спускала с них глаз. Стоило только подумать, только понадеяться, что вот он — шанс, как Юрка тут же натыкался на её подозрительный взгляд. А Юрка чувствовал себя так, будто у него забрали жизненно важный орган. Он вроде бы жил, решал поставленные перед ним задачи, выполнял указания, ходил, ел, говорил. Дышал, а надышаться не мог. Не хватало воздуха, будто перекрыли часть кислорода, будто подмешали в него ядовитый газ. И каждый новый час без Володи отравлял его существование. Ему казалось, будто весь мир погрузился в сумерки, цвета смешались, тени поблекли и расплылись. Жить одному в этом мрачном, пустом мире становилось страшно. Но страшнее всего было видеть, как больно от всего этого Володе. Тот старался не подавать виду. Вёл репетицию как обычно, прикрикивал, командовал актёрами, раздавал указания, но… не осталось в нём былого энтузиазма. Володя будто бы погас изнутри и снова стал походить на запрограммированного робота. Он больше не переживал, не паниковал и вроде даже не заботился об успехе спектакля, а единственной его эмоцией была грусть — когда он нет-нет, да кидал взгляды на Юрку. И столько там, в его глазах, было этой грусти, что хватило бы на полжизни вперёд. Даже засыпая, Юрка видел как наяву его подавленное, измученное тоской лицо и сам с тоской понимал, что пролетел ещё один день. Целый день, который они могли бы провести вместе, ушёл в никуда. Целый вечер — в никуда и ночь — в никуда. *** Утром перед Юркой была поставлена задача съесть кашу даже через «не хочу». Он возил ложкой в тарелке клейстера, зовущегося овсянкой. Обычно она пахла приятно, но этим утром Юрку воротило от любой еды, исключая ватрушку. Вот она-то была отличной: пышная, начинки много, блестела румяными боками. А каши совсем не хотелось. Вообще-то Юрке многого не хотелось и больше всего не хотелось, чтобы в одном лагере, в одной плоскости, в одной с ним геометрии существовала Маша. Впрочем, по лицу её было ясно, что ей тоже и невкусно, и несладко. А Юрке в глаза будто песок насыпали — моргать больно, смотреть — тоже, но он не мог не смотреть. Во всяком случае, не за стол пятого отряда. Дети опять суетились: Сашка махал руками, Пчёлкин жужжал что-то соседке на ухо, та вскрикнула и подскочила. Очередь смотреть за ними во время завтрака, то есть не кушать во время завтрака, выпала Володе. Лена сидела рядом, тоже приглядывала, но не срывалась с места по любому поводу. А Володя поднялся и пошёл разбираться. Он выглядел сонно, бледно и блёкло. Уставшим голосом начал допрашивать девочку, в чём провинился Пчелкин. Юрка видел, что эти разбирательства даются Володе очень тяжело. Пока Юрка ковырялся ложкой в каше, пока Володя разбирался с хулиганом, а Маша смотрела на них, обалдуй Сашка доел и понёс убирать за собой тарелку, а сверху поставил стакан. Его одернул соотрядник, Саша остановился над Володиным местом, сказал что-то другу на ухо и расхохотался над своей же шуткой. Юрка понял, что Сашка сейчас махнет руками, что стакан качнётся, вывалится из неглубокой тарелки и грохнется точно на Володину, стоящую на краю стола. Только Юрка открыл рот, чтобы рявкнуть, как стакан уже вывалился и полетел вниз. Брякнул об угол тарелки, та подлетела. Выплёскивая кашу, снесла Володин стакан с чаем и лежащую сверху ватрушку, перекувырнулась в воздухе и упала на пол. Володя молча смотрел, как со страшным грохотом одна половина его завтрака разлетелась на куски, а другая размазалась по серому кафелю. Юрка ждал, что Володя закричит, но он лишь обратил на Сашку полный беспомощности взгляд, устало вздохнул и даже слова против не сказал. Видно, не выспался и так устал, что сил на злость попросту не осталось. «А теперь ещё полдня будет ходить полуголодным», — проворчал про себя Юрка. Ясно, что каша ещё осталась на кухне, а вот ватрушки кончились — Юрка уже спрашивал, хотел ещё одну умыкнуть. Да ладно голодным, Володя вечно голодный, наверное, уже привык. А вот таким печальным и отчужденным Юрка не видел его даже вчера. У Юрки пропали последние остатки аппетита — так стало жалко Володю. Пока вторая вожатая Лена, отчитывая Сашку, строила отряд на выход из столовой, а Володя звал дежурных, чтобы убрали разведённый бардак, Юрка завернул свою ватрушку в салфетку. — Возьми, — он протянул её Володе, когда тот вернулся с дежурной из третьего отряда. — Спасибо, ешь лучше сам. Ты же так их любишь. — Не хочу, я наелся, — заупрямился Юрка, тыча ватрушкой Володе в лицо. — Мне тоже хватит. — Бери, это тебе! Юрка хотел сказать ему больше. Надеялся, что сейчас уйдут ребята и выговорится: «Всё тебе: ватрушка тебе, тебе даже компот сейчас раздобуду. Всё тебе, улыбнись только». Но за спиной послышалось Машино «кхе-кхе». — А тебе-то что надо? — спросил Юрка угрюмо. — Ничего, просто тебя жду. — Меня? Зачем? — Так просто. — На кой чёрт я тебе нужен? — Юрка начал сердиться. — Вы обещали не встречаться и больше так не делать! — взвизгнула Маша. Володя вздрогнул и залепетал, не дыша: — Маша, мы ничего не делаем. Но совсем не встречаться мы не можем, — он развел руками, — это же лагерь. — Так ты что, теперь ещё и разговаривать нам запрещаешь? — вклинился Юрка. — Юра, не начинай, — попросил Володя напряжённо. — Пожалуйста. Не ссорьтесь. Только этого не хватало, — он нервно качнул головой, резко моргнул, развернулся и стремительно пошёл на кухню. Юрка принялся помогать дежурной собирать с пола крупные осколки, исподлобья глядя на Машу. Та стояла, уперев руки в бока, пока её за локоток не дёрнула Ксюша и не оттащила в сторону — к остальным ПУК. Воспользовавшись ситуацией, Юрка рванул следом за Володей. На кухне было тихо, только булькала греющаяся в чанах вода для мытья посуды. Юрка сгрузил осколки в мусорный бак, прошёл вглубь помещения и увидел Володю. Он стоял у плиты над огромным, будто котёл, чаном. Лица было не разглядеть в клубах поднимающегося пара. Володя оцепенел, держа правую руку так низко над водой, что его кожа начала краснеть. — Эй, ты чего? Горячо ведь! — Юрка шагнул к нему и уставился непонимающе. Володя резко обернулся — лицо тревожное, будто сведенное судорогой, очки запотели. Следом за непониманием Юрку охватила тревога — чем бы он ни занимался, это очень странно! Потом нахлынул страх: «Что он делает? Зачем он это делает?» Пар заволок линзы Володиных очков туманом, и Юрка не видел его глаз. Юрка сам будто плыл в тумане, растерянный, напуганный нереальностью происходящего. В какой-то миг ему даже показалось, будто пар холодный, и, чтобы проверить, Юрка тоже сунул руку к чану, опустил почти к самой воде… — Ай! — Убери! Обожжёшься! — Володя рывком отвёл его руку в сторону от горячего. — Я ничего, я… закаляюсь. Его голос прозвучал так резко, что тут же вернул Юрку на землю. Ещё секунда — и линзы Володиных очков отпотели, пелена схлынула с них, показался его неожиданно спокойный и даже чуть отрешённый взгляд. — Но разве так закаляются?.. — усомнился Юрка, но договорить не успел. — Я давно этим занимаюсь, а ты — непривычный, можешь навредить себе, — предостерёг Володя в своем вожатском репертуаре, Юрка аж выдохнул и окончательно пришёл в себя. А Володя аккуратно взял его за запястье, поднёс к губам, нежно сжал кисть и подул на неё, шепча: — Береги… — …руки, — Юрка закатил глаза. — Себя, — улыбнулся Володя и быстро чмокнул его большой палец. Юрка так смутился, что не нашёл ничего лучше, чем отшутиться: — О, я слишком сильно себя люблю, чтобы… — Я тоже, — перебил Володя. Но Юрка не успел понять смысла этих слов. — Вы чего это тут?! — по кухне прокатился возмущённый визг. Маша стояла посреди зала, и казалось, пар валит у неё из ушей, а не от воды. — Да ты заколебала уже!.. — Юрка только зашёлся, чтобы выплеснуть на неё всю свою злость, когда почувствовал недолгое, но очень горячее прикосновение к предплечью — Володя быстро сжал и отпустил его. — Хватит. Не надо опять, — негромко произнес он, но Юрка, не дослушав, вышел. Ярость закипела в нём куда сильнее, чем вода в чанах, но, раз Володя попросил, он прекратил. Юрка бы что угодно для него сделал. Всё бы отдал ему: самое вкусное — ему, самое лучшее — ему, небо — ему, воздух — ему, музыка — ему. Весь Юрка — ему. Всё, что у него есть, было и будет. Всё, что есть в нём хорошее и ценное, всё лучшее и светлое, вся душа, всё тело, все мысли и память. Всё бы подарить, лишь бы Володя не был таким подавленным и нервным. Но Маша… Маша посмела запретить им даже говорить друг с другом! Если на протяжении всего вчерашнего дня она постоянно оказывалась рядом, то после сцены в столовой, видимо, решила преследовать в открытую, ходить за Юркой по пятам, не стесняясь и не таясь. Юрка брёл от столовой, слыша Машины шаги позади него, и раздражался больше и больше. У них осталось всего два дня — сегодня и завтра, но даже эти крохи времени им нельзя было провести вместе из-за неё. Из-за неё приходилось только смотреть друг на друга издалека и вместо обожания испытывать жалость, а после Володиного странного поступка ещё и тревогу. «Вот зачем он это сделал? — волновался Юрка. — Это он из-за неё. Всё это из-за неё!» Каждый удар её каблука об асфальт гремел в Юркиной голове набатом. От каждого её вздоха гадкой судорогой сводило тело, будто он слышал не дыхание, а скрежет мела по стеклу. Нервы натянулись, как струны: «Теперь нам нельзя говорить…» За спиной стучали низкие каблучки. Шаг, ещё шаг. «Решила, что может управлять нами?» Шаг, ещё один и ещё шаг. «Теперь ходит за мной. Запрещает стоять напротив него!» Шаг. Шаг. Ещё один. «Нет уж. Хватит!» Юрка больше не мог терпеть. Он рывком остановился посреди дороги. — Да что тебе от меня надо? — не в состоянии сдерживаться, закричал он. — Чтобы ты от него отстал. Он — хороший человек, комсомолец, а ты — урод и отморозок, ты его портишь! — Кто, я? А сама-то ты кто тогда? Не тебе решать, какой он и что с ним делаю я! — Не мне, а всем решать! Весь лагерь и так знает, каким он был хорошим, пока ты не прицепился к нему! — Мы — друзья, а друзья… — Это не дружба! — закричала она. — Ты сбиваешь его с пути, ты превращаешь его в психопата, ты совращаешь!.. Да, ты совращаешь его! — Да что ты вообще понимаешь?! Юрка и сам удивился, но этот вопрос поставил Машу в тупик. Она покраснела и уставилась на землю. — Понимаю… представь себе. — Да ты влюбилась в него! — злорадно хмыкнул он. Маша уставилась на Юрку, стояла не шевелясь. Вокруг проходили пионеры, и, чтобы они не услышали, Юрка взял Машу под руку и отвёл в сторону от дорожки. — Не трогай меня! — воскликнула Маша, когда Юрка уже остановился. — А ты не лезь не в своё дело, тогда мне даже смотреть на тебя не придётся. — Отстань от Володи, или все узнают! — Влюбилась, да? Ответь, да или нет? Одно слово. — Перед тобой не отчитываюсь! — Да или нет? — Да! Да! Доволен? Да! — И что, ты думаешь, если будешь следить и шантажировать, он полюбит тебя в ответ? Думаешь, это так делается? — Юрка зло захохотал. — Твоего совета не спрашиваю. В последний раз говорю — отстань, или я всё расскажу! — И чего ты этим добьёшься? Ты хоть понимаешь своей тупой башкой, что с ним сделают, если обо всём узнают? Ты понимаешь, что сломаешь ему всю жизнь? Его из института, из комсомола, из дома выгонят. Он лишится всего, чего хотел, и всё из-за тебя! Чёрт с институтом и комсомолом, а если хуже? Если дурдом или тюрьма, ты об этом подумала? Юрка уже не мог остановиться, злоба больше не кипела внутри, а хлестала наружу диким потоком. До истерики остался один шаг. Юрку трясло, тело его вообще не слушалось, и, не понимая, что делает, он схватил Машу за плечи и сильно тряхнул. Заорал в голос: — Ты думала о том, как он тебя возненавидит? Какими словами будет вспоминать? Этого ты хочешь? Так ты его любишь?! Маша тоже закричала, но от страха, и этим взбесила Юрку окончательно. Ещё чуть-чуть — и он бы бросил её на землю, но вдруг кто-то перехватил руку и грубо оттолкнул в сторону. Володя. Юрка с Машей орали чересчур громко, неудивительно, что Володя услышал, доедая завтрак в столовой. Найти их тоже не составило бы труда — увидев среди кустов потасовку, сюда сбежалась половина детей со спортплощадки. Благо среди зевак не было руководства, только вожатая Лена и Ира Петровна. Володя оттащил брыкающегося Юрку в сторону, Ира закрыла Машу собой. — Конев, ты что, сдурел?! — рявкнула Юрина вожатая. — Володя, расскажи ей все! Расскажи! — заметив Иру, взмолился Юрка. — Успокойся! — приказал Володя. — Ира, эта тварь в него влюбилась. Полсмены за ним бегала, а сейчас совсем с ума спятила — следит за ним и угрожает, что наговорит всяких бредней, если я не отстану. — Конев, да что с тобой? Ты сам-то в своём уме? — Володя, мне никто не поверит! Расскажи им всё: что она за нами на реку бегала, как к тебе в комнату ночью лазила. Ну?! Володя отвёл его в сторону и заговорил очень тихо: — У тебя истерика. Давай вдох-выдох, вдох-выдох, — пытаясь успокоиться, он и сам глубоко вдохнул и медленно выдохнул. Но Юрка физически не мог дышать ровно, от злости трясло, глаза слезились. — Расскажи им, прошу тебя, — пылко прошептал он. — А ты выбора мне не оставил, теперь придётся рассказать. А ты иди в медпункт, пей пустырник или что там Лариса Сергеевна даст. — Я никуда не пойду! — Юра, нам всем и так на ковёр к Леонидовне. Пожалуйста, иди к врачу, пусть она подтвердит, что у тебя переутомление и нервный срыв. Скажем всем, что случилась истерика из-за спектакля и ты сорвался на Машу, потому что ходила за тобой. — Да не устал я! Я соскучился. Пожалуйста, пойдём вместе, тебе ведь тоже к Ларисе надо! Вот что ты делал на кухне? Зачем? — Сейчас это неважно. Иди в медпункт, надо, чтобы врач засвидетельствовала… — Пойдём вместе! — перебил, повторяясь, Юрка. — У медпункта кусты есть, спрячемся там. — Юр, сейчас не до этого, вдруг Маша всё расскажет? Не могу я уйти! При мне она, может, не станет болтать. А если станет, у меня хотя бы шанс будет что-нибудь сразу соврать. Иди один, пожалуйста. Не подливай масла в огонь, только хуже сделаешь. И Юрка не стал подливать — посопротивлялся ещё немного, но все-таки послушался. В медпункте рассказал, как и договорились: что у него, видимо, случилась истерика из-за спектакля и он накричал на Машу. На ковёр, конечно, вызвали. Юрка и там рассказал всё по придуманной Володей легенде. Странных, лишних и личных вопросов не задали, смотрели сочувственно, и даже Ольга Леонидовна не сердилась. Сердились на неё — нечего так сильно детей перенапрягать. Юрка узнал в приёмной, что Володя с Ирой тоже были. Что позже, конечно, приглашали и Машу. Но вроде бы руководство не стало поднимать шума. И это хорошая новость — значит, не проболталась. Пока. Ещё одно доказательство того, что о происшествии пока никому ничего неизвестно, предоставили ПУК. Только Юрка появился на крыльце кинозала после ковра, как Ксюша призывно замахала руками, крича: — Юр, Юрчик, пойди сюда! Юрка хмуро взглянул на неё и помотал головой, но Ксюша, а за ней и Ульяна с Полиной поднялись и побежали к нему. Взяли под локти и завели в уголок возле сцены: — Что у вас случилось? — зашептала Ксюша. — У вас что-то случилось! — закивала Ульяна. Полина же молча уставилась полными азартного любопытства глазами. — Да так. Не хочу говорить. Это личное, девчат. — Да ладно, мы же всё равно узнаем, — попыталась убедить Ульяна. — Это ведь Сидорова что-то отчебучила, да? — спросила Ксюша. Полина закивала, подбадривая. — Да просто поссорились мы с ней, — махнул рукой Юрка. — Ничего особенного. — Из-за пианино? — Ксюша сощурила хитрые глаза. — Ой, ну тогда это скучно, — протянула Ульяна. — Юра, но ведь завтра же последний день! — неожиданно вклинилась Полина. — Помиритесь! Обязательно помиритесь! Послезавтра ведь уже всё, по автобусам и домой. Не надо расставаться на такой ноте. — Кстати о нотах! Вам ведь завтра играть вместе! — поддакнула Ульяна. — Не вместе, а по очереди. И всего один раз, — раздражённо объяснил Юрка. — Будто вы не знаете. — Кстати, Юр! — оживилась Ульяна. — А ты можешь сыграть что-нибудь из мюзикла «Юнона и Авось»? Всего разочек, пока репетиция не началась. — Нет, я ничего оттуда не знаю. — Тогда что-нибудь из эстрадной музыки. «Последний раз» «Веселых ребят», например? Очень хочется попеть, ну сыграй, а! Давай: «Время пройдёт, и ты забудешь...» — запела она, пританцовывая. — Извини, Уль, совсем нет настроения. Как-нибудь потом, ладно? Или… или вон Митька пришёл, — Юрка обернулся и заметил на себе полный зависти Митькин взгляд, — его попроси, он тебе на гитаре что хочешь забацает. Отвязавшись от ПУК, Юрка сразу бросился к Володе. Пока Юрка разговаривал с девчонками, он вернулся в кинозал и уже сидел на зрительском кресле в центре первого ряда. — Растрепала про нас? — спросил сходу. — При мне ничего такого не говорила. — А у директора? — Не знаю. Но если бы проболталась, меня бы тут уже не было. Директору рассказать у нее вряд ли смелости хватит. Меня другое волнует: потом они с Ириной вдвоём ушли… — Думаешь, ей сдала? Дверь скрипнула, на пороге появилась заплаканная Маша. Володя, ничего не ответив Юрке, поднялся и ушёл на сцену. Но Юрка и без слов понял — могла. Но убедиться в этом не получилось — некогда. Помучив «Лунную сонату», Маша принялась помогать Ксюше с костюмами и провозилась до самого вечера. Володя до наступления темноты прогонял с актёрами сцены и оттачивал реплики. Юрка играл, потом дорисовывал декорации и готовил реквизит к спектаклю. Он заставил себя снова переключиться в режим робота — хорошо, что работы было хоть отбавляй и найти, чем занять себя, не составляло труда. Ночью пошёл мелкий дождь. Юрка не спал. Действие выпитого утром пустырника закончилось ещё к обеду, а ночью, только Юрка лёг в кровать, с трудом сдерживаемое волнение охватило его снова и стало мучить сильнее, чем днём. «Рассказала или нет? Кому? Ире?» Стараясь отвлечься, Юрка принялся болтать с ребятами, собравшимися мазать девчонок зубной пастой. В спальню первого отряда умудрился пробраться и радиоведущий Митька. Всей компанией они сидели на кроватях, грели тюбики под мышками и перешёптывались. Звали и Юрку, но он отказался. — Ну и зря, такое веселье пропустишь! — Митька предпринял последнюю попытку его убедить. — Молча мазать и стараться не заржать — где ты тут веселье нашёл? На результат смотреть веселее, если, конечно, это «Поморин». — Нет у нас «Поморина», Ирина отобрала. Эх, как жаль-то… — пригорюнился Паша. — Во вы даёте! — покачав головой, Юрка полез в чемодан. — И в чем тут соль — мазать обычной пастой? Но вам повезло, самая лучшая на свете паста есть у меня! Под всеобщее ликование он вынул целых два тюбика «Поморина». — По гроб жизни, Юрец!.. — Митька прижал руку к груди и раскраснелся от радости. — Осторожнее жертву выбирай, — напутствовал Юрка. Он догадался, кого Митька хочет намазать. — Завтра спектакль, и кое-кто с ума сойдёт, если ей придётся выступать с раздражением в пол-лица. — Я ее успокою… — Митька подмигнул. — Ну-ну, успокоишь. Для начала говорить при ней научись. Митька терял дар речи, стоило ему только увидеть Ульяну. Но, ясное дело, парней уверял, что все у него идёт строго по плану. — Машу разрисуй от моего имени, — шепнул ему Юрка напоследок. В ответ тот снова заговорщицки подмигнул и скрылся за дверью. За ним на цыпочках вышли остальные. Юрка упал на кровать. Напряженно вслушиваясь в глухой стук капель о крышу, смотрел в темный потолок. Оставшиеся в отряде ребята не давали уснуть: то храпели, то скрежетали зубами во сне. Последнее раздражало ужасно, но заставить себя не обращать на скрежет внимание Юрка никак не мог. Он взбивал тонкую подушку, ворочался с бока на бок, боролся с упрямо лезущими в голову мыслями, но ежеминутно проигрывал в этой борьбе. «Как долго мы не были вместе и сколько ещё не будем? Завтра последний день смены… Завтра — конец! Нет, к чёрту эти мысли, лучше зубовный скрежет Ватютова». Ватютов застонал, повернулся на другой бок и наконец умолк. А дождь то утихал, то усиливался. «Лишь бы дождь к утру кончился. Завтра костёр. Будет весь лагерь. Может быть, затеряемся там и поговорим? Может быть, хотя бы попрощаемся? Как это глупо — избегать друг друга из-за этой дуры! Чтобы ей так же, как мне, из-за какой-то ревнивой мра…» Юрка замер, прислушался — вдруг в хаосе звуков пробился ритм. Вдруг пропал. Спинка его кровати упиралась в подоконник. Юрка сел, повернулся левым ухом к окну — не послышалось ли? Не послышалось, кто-то действительно барабанил по стеклу. Он выглянул — в темноте, едва разбавленной грязно-жёлтым светом фонаря, стоял некто, как ниндзя, закамуфлированный в чёрное: брюки, куртка, капюшон… очки. Володя! Увидев Юрку, тот с облегчением опустил плечи. Юрка едва сдержался, чтобы не подпрыгнуть от радости, и прижался носом к стеклу. Поднял руку, хотел открыть окно, но Володя яростно замотал головой, полез в карман и вынул лист бумаги. Прижал его к стеклу и подсветил часами сбоку. «Недострой. Сейчас!» — прочитал Юрка и кивнул. А Володя, прежде чем прошмыгнуть в кусты, одними губами, но разборчиво произнес: «Жду тебя там». Юрка собирался, как учил отец — по-солдатски, пока горит спичка. Спешил ещё и потому, что Митька с ребятами вот-вот должны были вернуться, а лишние вопросы Юрке ни к чему. Он так торопился, что надел первое попавшееся под руку — тёплый свитер и легкие шорты, но не забыл о главном — самому по-шпионски облачиться в куртку с капюшоном. Он по-шпионски заглянул в окно девчачьей спальни, убедился, что Машу мажут пастой, и по-шпионски же оглядывался весь путь до нового корпуса, боясь заметить её где-нибудь в кустах. Его охватила настоящая паника, хотя Юрка точно знал, что Маша спит в отряде. Ведь если бы она не спала, подняла бы чудовищный визг, стоило парням только шагнуть к девочкам в спальню. Тропинка на строящийся корпус вела почти от самого начала аллеи пионеров-героев. Протоптанная, но очень узкая, она уходила в лес и петляла между деревьями. Юрка не взял с собой ни зонта, ни фонаря и, с трудом пробираясь к забору, окружавшему новострой, то тонул в лужах, то запинался о кочки. Пустой четырёхэтажный корпус в безлунную дождливую ночь казался серым гигантским пауком с десятком пустых глазниц-окон. До двенадцати здесь работали фонари, но времени было далеко за полночь, и ни единого лучика света не падало на разбросанные по двору куски арматуры, бухты кабелей и какие-то трубы, кажущиеся в темноте кривыми паучьими лапками. Высокие ворота были не заперты и, скрипнув, открылись, но Юрка, пересекая необитаемый двор, сомневался, правильно ли понял, что надо встретиться сейчас и здесь? На Володю это не было похоже. Узкая дверь парадного входа легко поддалась. Вместо тёплого, присущего прогретому жилому дому воздуха Юрке в лицо ударил сырой и холодный поток. Темнота здесь царила полная, плотная, даже осязаемая. Продвигаясь по ней медленно, с усилием, будто в воде, Юрка брёл куда-то вперёд. Вдруг под ногами что-то зашелестело, и он посмотрел вниз. Не сразу, а как только привыкли глаза, увидел, что на полу, размывая тьму, проявляется фотографическим снимком узкая бледно-серая полоса, ведущая вперёд. Будто лунная дорожка из детских страшилок, она светилась на чёрном фоне. Но совсем не как лунная, дорожка то стелилась ровным лучом, то резко расширялась, то слишком сужалась, то петляла туда-сюда, кое-где становясь светлее, кое-где зияя тёмными провалами. Чтобы сообразить, что это на самом деле, Юрке пришлось присесть и присмотреться. Всё оказалось обыденно — кто-то разложил по полу газеты. Юркин взгляд уцепился за один из заголовков «Правды» за шестое мая этого года: «Станция и вокруг неё: наши специальные корреспонденты передают из района Чернобыльской АЭС». Гадая, для него ли выложили эту дорогу указателем или разбросали газеты ради чистоты, Юрка брёл по ней как по единственному видимому в коридоре. Время тянулось медленно, в голову лезли странные мысли, что, шагая по газетам, Юрка будто шагал по времени. Ведь у каждой газеты была дата, у каждой статьи — тема, на каждой странице — событие. Дат Юрка не видел, и тем страннее было перешагивать одно и замирать на другом: страницы, а с ними будто бы сами события и фотографии людей, прилипали к подошве, приклеивались к нему самому и не желали отпускать. «В жизни ведь так же бывает, — философски заметил Юрка. — Вот бы тут были газеты из будущего. Пусть не очень далёкого, а так, хотя бы за лето восемьдесят седьмого… Или через пять лет, или через десять. А через двадцать?..» Не закончив мысли, Юрка повернул направо и оказался в комнате. Успел отметить только, что здесь довольно холодно, хоть окна и застеклены, как кто-то стремительно бросился к нему и обнял. Конечно, это был Володя. Юрка узнал его запах, узнал и тепло. Какое-то оно, Володино тепло, особенное, совсем родное и узнаваемое. Хотя такого ведь не бывает — нельзя узнать по теплу. Они молчали. То бережно обнимали, то жарко стискивали друг друга. Утыкались то носом, то губами всюду, куда достанут: в щёки, они у обоих были холодными, в шеи — те были тёплыми, в мокрые волосы. К Юркиному лицу постоянно прилипали Володины прядки, и очень мешались очки. Но он думал, что пусть бы каждую минуту до конца жизни прилипали, щекотали и мешали, ведь это Володины волосы, ведь это Володины очки, ведь это он! Юрка радовался бы любому неудобству, только бы оно напоминало о нём. Лишь обняв его, Юрка осознал, как сильно скучал. Воображая их встречу, он и представить не мог, что сердце зайдётся так сильно и что глаза защиплет, а дыхание схватит. Не ожидал, что от всего этого он не сумеет выдавить ни единого слова, а когда попытается и сможет, то не найдёт что сказать. Но если даже найдёт, если произнесёт хотя бы крупицу из того, о чём на самом деле думает и что чувствует, то расплачется. А плакать — это стыдно и ни к чему. Так Юрка и стоял, надрывно дыша, сжимая и прижимаясь, молча, боясь каждого звука — вдруг прервёт это горькое счастье, вдруг сломает его, вдруг их разъединит. — Сколько же времени мы потеряли! — едва слышно простонал Володя. — Да, потеряли. И много, — кивнул Юрка и потянулся к его губам. — Но ведь ты ей слово давал, что больше не будешь со мной… Володя чуть наклонил голову и тоже привлек его к себе, но, услышав последнее, отпрянул и хмыкнул: — «Слово дал»… Пф! Вот именно, это всего лишь слово! Пустая условность и ничего больше. И к тому же, кому я его давал? Никому. Она ведь мне — никто. — Так ты и не собирался его держать? — удивился Юрка. — Нет конечно, — ответил Володя, прижимаясь своим лбом к его. — И не смотри на меня так. Будто ты сам никогда не нарушал обещаний… Но знаешь… — он хотел сказать что-то ещё, но передумал. Или не решился? — Давай сядем? Убрав одну руку, второй продолжая обнимать Юрку, Володя повёл его в дальний угол пустующей комнаты. Там на полу возле окна, образуя подстилку толщиной в палец, была разбросана кипа газет. Здесь можно было сидеть, лежать — места мало. И ребята опустились на колени на пол друг напротив друга. — Юра, сейчас я расскажу тебе кое-что нехорошее, но важное. Мне неприятно говорить это, поэтому не перебивай, ладно? — Что случилось? — всполошился Юрка. — Я считаю, что… — произнёс Володя и замялся. Перебивать его и не нужно было. Он и без вмешательства Юрки делал большие паузы, долго собираясь с мыслями и подбирая правильные слова. — Я думаю, что, наверное, Маша права. Наверное, всё это к лучшему… Ну, в смысле всё: и что она нас поймала, и что мы так долго не виделись, и что завтра разъедемся по своим сторонам… Нет, Юрке не показалось, в этой комнате действительно стояли лютый холод и сырость. Он бы даже не удивился, если бы пар пошёл изо рта. Или, наоборот, это в нём всё замерзло? — Что? — не веря своим ушам, выдавил Юрка. — Да я представить не могу, как буду дальше жить без всего этого, а ты говоришь — к лучшему! Как это может быть к лучшему?! — Это к лучшему для меня, — ответил Володя и снова надолго замолк. Юрка уставился на него так, будто увидел впервые. Володины слова не имели смысла, Юрка просто не поверил им. Он хотел сказать многое, но в то же время понимал, что лучшее, что он может сделать сейчас, — это промолчать. Володя продолжил спустя бесконечно долгую минуту: — Я много думал о нас и о себе. И, конечно, о том, что буду делать со своей ненормальностью. Это ведь ненормально, Юр! Что бы ты ни говорил, Маша права — это против природы, это психическое отклонение. Я читал об этом кое-что, что удалось найти: медицинский справочник, дневник Чайковского и статью Горького. И знаешь, то, что мы делаем, — это правда плохо. Настолько плохо, что даже ужасно! — Ужасно? — обалдел Юрка. — Обнимая меня, ты чувствуешь себя ужасно?! — Да нет же, не в этом смысле! Как бы объяснить?.. — он задумался и вдруг воскликнул: — Это вредно! Да, именно вредно. И не только для тебя и меня, а даже для общества! Вот, например, фашистская Германия. Горький писал, что тогдашние немцы — сплошь педерасты и именно педерастия — есть зерно фашизма. «Уничтожьте гомосексуалистов — фашизм исчезнет», — так и писал. Это исторический факт. — Но ты не такой, как они. И я не такой! Просто так сложилось, что мы встретились и... вот, — с жаром выпалил Юрка. Ему будто проткнули мозг раскаленной иглой, когда он услышал это некрасивое гадкое слово — «педерасты». Ведь он уже слышал его и сейчас отчетливо вспомнил, когда. Совсем еще маленький, он тогда совершенно ничего не понял, слушая бабушку. Она рассказывала, как во время поисков пропавшего деда узнала о том, что в концлагеря помимо евреев ссылали таких людей, которых помечали розовыми треугольниками и называли «педóрасами». Среди них могли быть даже немцы. Фашисты ненавидели и истребляли их так же, как и евреев. Эти воспоминания будто бы дополнили мозаику в Юркиной голове, и он твёрдо заявил Володе: — И ты ошибаешься. В фашистской Германии этих «педерастов» ссылали в концлагеря. Володя удивленно выгнул бровь: — Откуда ты это знаешь? — Я еврей всё-таки, про концлагеря немного наслышан. — Ладно. Но достоверно об этом всё равно ничего неизвестно. Даже книг в СССР о таком нет нигде. Только заметка в медицинском справочнике, что это — психическое, и статья в Уголовном кодексе. — И? — Юрка не мог поверить в реальность происходящего. Он чувствовал какой-то подвох. Что это с Володей? Он позвал его среди ночи и просто вывалил все это разом. Он не задавал вопросов, не советовался, не делился переживаниями, а утверждал. Зачем? Чтобы образумить Юрку? «Статья в Уголовном кодексе» — зачем эта статья им двоим сейчас? Юрка потряс головой и выдал Володе единственный хотя бы относительно здравый вывод: — Ты думаешь, что Маша рассказала кому-то и тебя отправят за это в тюрьму? — Нет, не думаю, это ведь ещё надо доказать. Да и тюрьмы я не боюсь, я за семью боюсь, понимаешь? И поэтому решил… Я, как приеду… я заставлю себя рассказать обо всём родителям, чтобы они помогли найти доктора, который это вылечит. Стены будто покрылись инеем и засверкали, ослепив Юрку в полнейшей темноте. Иней пополз по полу и коснулся его ног. — И ты хочешь лечиться? — прошептал Юрка. — Где, как? Если психическое, то тебя же в дурдом положат! — Ну и пусть кладут, лишь бы помогли. Я много времени потратил и немного узнал о том, как это лечат. И ничего страшного в этом нет. Просто показывают фотографии мужчин… ну, вроде тех, что ты видел в журнале… и колют рвотное. Это повторяют много раз, и в результате должен выработаться рвотный рефлекс. Но меня не это заинтересовало — там проводят сеансы гипноза! Могут внушить интерес к девушкам и с помощью него же могут заставить забыть об этих чувствах. Блестящая ледяная корка поползла по коленям, схватила живот и грудь. — С ума сошёл? Ты собираешься в одной палате с психопатами лежать? Ты же нормальный, а с ними ты на самом деле с ума сойдёшь! — Я не нормальный! Я хочу избавиться от этого раз и навсегда, мне это мешает! Мне это жить не даёт, Юра! Я хочу всё забыть. — Ты хочешь забыть… меня?! Вот так вот просто выбросить из головы и всё?! — Не просто, Юр… — Ах ты… да ты… Друг, да? Предашь меня, да? Я… я вообще не понимаю, что происходит. Почему ты говоришь мне всё это? Чтобы я отстал? Юрка вскочил на ноги и потопал к дверному проёму, но Володя бросился за ним и схватил за руку: — Подожди! Юр, ну пойми же ты, всё очень серьёзно, так серьёзно… Я ведь даже тебе врал, Юра, прямо в глаза! Не могу больше. Ты, наверное, уйдёшь, как узнаешь правду, но, пожалуйста, хотя бы дослушай до конца. Юрка замер на месте — «я ведь даже тебе врал». Он не раз чувствовал между ними не то чтобы ложь, а некую завесу недомолвок. Того, что не давало им стать ещё ближе, о чём Володя знал, но не говорил Юрке. Или говорил, но не всё. Решение уйти было импульсивным. Юрка не хотел уходить, но и остаться был не в силах, и долго решался, выслушать ли, боялся — вдруг станет ещё больнее, вдруг он пожалеет о том, что завеса падет. Пока Юрка решался, Володя, откашлявшись, начал шёпотом: — Ты правильно говорил, никакой ты мне не друг. Мы только встретились с тобой, и всё так завертелось, что я даже не понял, когда именно это произошло. — Вдруг его голос сел. В такой кромешной темноте Володя никак не мог разглядеть Юркиного лица, но, видимо, не желая даже смотреть в его сторону, отвернулся и произнёс чётко и громко: — Я влюбился в тебя. Услышанное ввело Юрку в ступор. Полное эмоциональное отупение сковало и мысли, и чувства. Он хорошо расслышал и понял его слова, но уложить их в голове не получалось — как это влюбился? Вдруг иней стал таять. Потеплело сначала внутри, а потом снаружи. А Володя сипло продолжал, и с каждым словом его шёпот становился жарче: — Так в девушек надо влюбляться, как я влюбился в тебя! И всё это время хотел от тебя того, чего нормальный хотел бы от девушки: нежностей всяких, объятий, поцелуев и… прочего. Я — опасный человек! Я сам для себя опасен, но для тебя — особенно! «Прочего…» Юрка тоже фантазировал об этом «прочем». Но он считал, что эти вопросы никого, кроме самого Юрки, не касаются, ведь это только его тело, а значит, проблема тоже только его. К тому же, как её решить, Юрка знал. И Володя вроде бы был совершенно к этому непричастен. Да, он — объект желаний, но это вовсе не значило, что Юрка станет их воплощать. Конечно, он давно знал, что «прочим» можно заниматься просто так, для удовольствия. После журнала он догадался, что этим можно заниматься не только традиционно. А позже сообразил, что это возможно не только с девушками. Но чтобы это касалось их с Володей, чтобы они могли этим заниматься? Нет, это лишнее. Юрка и сам мог справиться со своими проблемами. По правде говоря, он это и проблемой-то не считал! А Володя считал и, видимо, сам справиться не мог. Он так отчаялся, что был готов пойти даже к врачу, лишь бы забыть. Забыть всё, а значит, и Юрку тоже. Но Юрка не мог этого допустить! Володя очень боялся своих желаний. Но не потому ли, что жаждал их воплощения? Не потому ли высказал Юрке всё это, что подсознательно хотел, чтобы Юрка сам подтолкнул его к этому? Чтобы Юрка убедил его, что, в сущности, в «прочем» нет ничего опасного? И что, скорее всего, наоборот — это счастье, доверить себя тому, кто любит? Наконец Юрка пришёл в себя. Брови поползли на лоб — Володя влюбился! Тяжёлые мысли исчезли, будто их и не было. Володя влюбился! Разве во всём мире есть что-нибудь важнее этого? Нет! Будущее, страхи, ненормальность — всё это ерунда, они ничего не значат и ничего не стоят, если он влюбился. Для «нормального», по его мнению, человека это было бы абсурдом, но Юрке стало так радостно и так захотелось смеяться, что он не выдержал. Хохотнул и силой развернул Володю к себе лицом, толкнул на лежанку из газет и прыгнул на него сверху: — Чой-то я должен тебя бояться? Что ты мне сделаешь — заобнимаешь до смерти? Да пожалуйста, обнимай сколько угодно. — Дело не в том, что сделаю — ничего я тебе не сделаю, — дело в том, что хочу сделать. Как маньяк какой-то… Плохой из Володи вышел маньяк. Невозможно было всерьёз воспринимать угрозы того, кто сидел на полу, безвольно придавленный сверху Юркой. — И что именно? — Юрка всё понял, но хотел, чтобы Володя признался. — Это неважно. Всё равно ничего не будет, — но Володя сопротивлялся только на словах, на деле же — не шелохнулся. — Нет, важно! Скажи мне — что? — Я не хочу и не буду причинять тебе вред! Юра, ведь это — вред! Это осквернение и кощунство! Я ни за что не… — Что «это»? Это? — Юрка залез рукой ему под рубашку. — Юра, не надо! Володя не выдержал. Грубо схватил Юркину руку и оттолкнул его от себя, потом сел на колени и спрятал лицо в ладонях. А Юрка, окрылённый счастьем — Володя в него влюбился! — отказывался возвращаться на землю. Но вид готового расплакаться Володи остудил его пыл. Юрка попытался взглянуть ему в глаза, но между пальцами смог рассмотреть только нахмуренный лоб. — Ну зачем ты так, Володь… — он провёл рукой по его волосам, но вместо того, чтобы успокоиться, Володя вздрогнул и разозлился. — Неужели ты не понимаешь? Неужели не осознаешь, к чему это может привести? Ты не такой, как я. У тебя ещё не всё потеряно! — Володя отнял руки от лица и посмотрел Юрке в глаза. — Юра, обещай, — не для вида, а искренне, дай такую клятву, которую никогда не нарушишь, — обещай, что я останусь у тебя единственным. Обещай, что, как вернёшься домой, возьмёшься за ум и влюбишься в хорошую девушку-музыкантшу. Что не будешь как я. Что ни на одного парня никогда не посмотришь так, как смотришь на меня! Я не хочу, чтобы ты был таким. Это горько и страшно, ты не представляешь, как это страшно! — Неужели ты так сильно себя ненавидишь? — прошептал в изумлении Юрка. — Неужели тебе всё равно? Я же больной, я — урод! У Юрки зачесались руки влепить ему пощёчину, чтобы очухался наконец и прекратил себя оскорблять. — Нет, мне не всё равно, — вместо пощёчины он обрушил на Володю поток отрезвляющих слов. — Но знаешь что? Когда ты сам — никто и тебе нечего терять, потому что у тебя ничего нет, все эти ужасные мысли очень быстро забываются и приходят другие мысли — трезвые и правильные. Вот, например, я смотрю на тебя и думаю, а что, если они ошибаются? — Глупости — не могут ошибаться все! — А вдруг? Я же вижу, какой ты, я же тебя знаю. Это я! Я могу быть неправильным и сумасшедшим, но не ты! Ты — самый лучший на свете, ты самый хороший человек, ты умный и правильный. Это я испорченный, я — какой угодно, я — виноватый во всём, но не ты! Я привык быть во всем виноватым, и от новой вины ничего не будет, это всего лишь капля в море. — Ты несёшь какую-то чушь. Юрка не стал отвечать. Чушь? Если Володе станет хоть чуточку лучше, Юрка был готов нести и чушь, и ответственность, готов был врать и скрываться. Но неужели Володе всего этого не было нужно, неужели он хотел избавиться от того, что Юрка столь беззаветно стремился ему отдать? Нет. Вот это настоящая чушь! Но было больно смотреть на Володю, такого подавленного, почти смирившегося с неизбежным. Было страшно задумываться о том, что он хотел с собой сделать. И жалко его было очень. Так сильно, как себя не бывало жалко. Юрка слез с него и уселся рядом. Обнял и положил голову ему на плечо. — А что, если я скажу, что тоже люблю тебя? В ответ Володя даже не шелохнулся. Чуть погодя выдал холодным тоном: — Тогда лучше не говори. — Уже сказал. — Об этом лучше забыть. Юрке будто ножом по сердцу прошлись. Как бы Володя ни боялся, как бы ни страдал, неужели не понимал, что слышать от него такое попросту больно? — Я в таком тебе признался! Неужели ты даже не рад? — ужаснулся Юрка. Володя не ответил, но улыбнулся. Заметив, Юрка продолжил пылко: — Тогда я ещё скажу. Я тоже во многом сомневаюсь, тоже много не понимаю, но одно знаю точно — нельзя разрушать то, что построено. Если всё закончится сейчас и так, как сейчас — ничем, я всю жизнь буду об этом жалеть. — Нет, ты будешь мне благодарен. Это сейчас ты упрямый, а потом поумнеешь и поймёшь, что всё правильно. Ведь я же говорю тебе это не просто так, я больше тебя знаю. — Больше знаешь? Так расскажи! Расскажи уже наконец, что ты там такого знаешь! Вечно меня поучаешь, а чтобы рассказать как есть — глуп ещё Конев, поумнеешь, сам поймёшь! — Неправда. Наоборот, именно ты поймёшь меня лучше всех. Просто я не хотел тебя пугать и… разочаровывать. — Тогда признавайся! Что у тебя было? Что это была за старая и скучная история? Володя обреченно вздохнул и начал: — Ты — не первый, к кому у меня возникло это. Первым был мой двоюродный брат, — он внимательно посмотрел на Юрку, ожидая реакции, но тот просто кивнул и скомандовал: — Говори! Хуже уже не будет. — Ну, это мы ещё посмотрим… Ладно. Они всей семьей приехали к нам в гости. Мы не виделись много лет, я успел даже забыть, как он выглядит, и тут вижу его. Он вырос, стал таким… не знаю, как сказать, особенным. Он старше меня, и я всегда к нему тянулся и хотел быть похожим. А тогда увидел и обомлел — он стал даже лучше, чем был. Всё связанное с ним казалось мне хорошим и важным. Я себя не помнил, когда он находился рядом. И вдруг возникло оно. И не к кому-нибудь, а к брату! — он отвернулся к окну, прижался виском к стене и произнес в отчаянии: — Я ненормальный. Ты только вдумайся, Юр, насколько я отвратительный! На что эта мерзость внутри способна меня толкнуть, ведь это же был мой брат! Моя кровь, родня, сын отцовского брата, у нас даже имена одинаковые — он тоже Владимир и тоже Давыдов, отчества только разные… — Ты рассказал ему? — глухо спросил Юрка. — Нет, конечно, нет, — теперь Володя заговорил тихо. — О брате я никому не рассказывал и вряд ли расскажу — даже родителям. Тем более им. Такого ужаса, как тогда, я никогда не испытывал и вряд ли когда-нибудь испытаю. Потому что ещё больший страх — это уже за гранью, это просто разрыв сердца. Доходило до того, что, просыпаясь утром, я смотрелся в зеркало и на полном серьёзе не понимал, почему ещё не седой. Я не шучу и не преувеличиваю, Юр. Я стал бояться себя, стал бояться других ребят — вдруг эта мерзость проснётся от них? А потом стал бояться вообще всех. Я ведь не всегда был таким замкнутым, как сейчас. И я не ненавижу людей, я их сторонюсь, потому что боюсь — вдруг заметят во мне это. Юрка не знал, что ему ответить и надо ли вообще отвечать. Он заставил Володю оторваться от стены, обнял обеими руками, крепко прижал к себе и, погладив по плечу, притих. Дождь за запотевшим стеклом упрямо накрапывал, была уже глубокая ночь, а он все шёл и шёл. Володино дыхание, недавно надрывное, постепенно стало выравниваться. Он начал успокаиваться и, может быть, даже задремал — Юрка не проверял, боялся потревожить. Юрке и самому хотелось спать, но для сна сейчас был не лучший момент. Он и не спал, и не дремал, просто расслабился. Левая рука случайно сползла Володе на живот. — Юра, это провокация? Я же просил, убери руку. Я запрещаю трогать там. Юрка вздрогнул от неожиданности и рассердился — как это запрещает? И, насупившись, высказал: — А я запрещаю совать руки в кипяток! — Ой, да ну тебя! — без борьбы сдался Володя. — Завтра костёр, — сказал Юрка, поглаживая Володин живот сквозь рубашку. — Ты это вообще понимаешь? Завтра мы увидимся в последний раз! Может быть, даже в самый последний раз в жизни! Володя хмуро посмотрел сперва на его руку, затем Юрке в лицо. Тот понял его недовольство: — Ладно, как скажешь, я уберу руку! Но знаешь что? Я оставил в «Ласточке» так много, что не сосчитать. Да я оставил тут половину себя! И когда я вернусь домой, больше всего на свете буду жалеть о том, что убрал руку. И не говори, что это ради меня! Что это во благо и я буду благодарен, что ничего не было, и что ты будешь благодарен, что ничего не было. Ты же сам в это не веришь! Володя вспыхнул: — Да конечно я в это не верю! Оказалось, он не успокоился — только делал вид, а на самом деле, видимо, опять о чём-то раздумывал и теперь вылил на Юрку все свои мысли разом: — Ты говоришь про какое-то «завтра», а посмотри на время — уже пятница наступила. Костёр уже сегодня. Сегодня — конец. Как только мы разъедемся, я на стену полезу от тоски… — он прерывисто выдохнул: — Юра, но пойми же ты меня! Я так запутался, так устал от сомнений и метаний! Бросить бы всё, как сказал, пойти и вылечиться. Но только решусь, как снова швыряет в крайность — я больше всего на свете не хочу, чтобы то, что у нас есть сейчас, заканчивалось! Потом думаю о тебе и снова боюсь — не хочу, чтобы с тобой произошло то же самое… Юрка прервал его: — Поздно боишься, оно ведь уже произошло! По-другому, конечно, не как у тебя, но всё-таки. Сто раз тебе говорил, уже не знаю, какие ещё нужны слова. Володя, если бы не ты, я бы не начал снова играть! Музыка вернулась именно благодаря тебе! Добро и смысл вернулись, и это значит, что ты не можешь быть злом. И сегодня никакой не конец, если ты сам этого не захочешь. Володя, ведь я — не брат. И со мной по-другому будет. Я понимаю тебя, и я… я люблю тебя. И не из книжек теперь знаю, как это трудно — стать первыми друг для друга и как тяжело ими быть. Зато оставаться — проще простого. Давай сделаем так, чтобы ими остаться? Мы ведь в первую очередь друзья, и я не предам тебя и не брошу. Буду писать и поддерживать. Пока Юрка говорил, Володя смотрел на него не моргая. В его глазах читалось, что он очень хочет верить этим словам, хочет верить, что всё у них получится. — Я тоже буду тебе писать! — наконец улыбнулся он. — Ни одного письма не пропущу. Буду два раза в неделю писать или даже чаще и даже без поводов. — Вот видишь! Эти разговоры — правильные. — Твоя правда, — Володя усмехнулся: — Лезть на стену хочется уже не так отчаянно… Юрка совершенно замёрз и, чтобы согреться, вытянул покрывшиеся гусиной кожей ноги и принялся их растирать. — Кстати! — вспомнил он. — Неужели Чайковский в своем дневнике тоже писал, что этих педерастов нужно истреблять? — Нет, — хмыкнул Володя. — Он как раз-таки им и был. Тогда за это в тюрьму не сажали, но он тоже от этого мучился. Называл это чувство «Z» и писал... — Вот видишь! — перебил Юрка, чтобы не дать Володе снова пуститься в разговоры про страдания и мучения. — А он войн не развязывал. Наоборот, он был гением, — Юрка хотел воскликнуть на слове «гением», но клацнул зубами от холода и поёжился. Володя, конечно, заметил, что Юрка замёрз, и принялся стягивать с себя куртку, видимо, собираясь накрыть ею Юрку, но тот помешал: — Лучше потереть. Володя кивнул и положил руки на его лодыжки. Какие тёплые у него оказались ладони — будто бы совсем не холодно вокруг! Володя принялся растирать ему ноги. Юрка чувствовал, как по телу расходится тепло, не простое, а то самое тепло, Володино. От наслаждения он прикрыл глаза и не заметил, как Володя наклонился вперёд, но почувствовал жар на коленке. Она так замерзла, что губы Володи на ней казались обжигающе горячими. Уставившись на Володю, Юрка замер, не смея даже шелохнуться. А тот, перехватив его взгляд, улыбнулся, медленно выдохнул ртом, обдав новой порцией жара Юркину кожу, и потянулся с поцелуем к другой коленке. Юрка не выдержал — положил руки ему на плечи, потянул на себя, попросил: — Поцелуй меня. По-взрослому. Как в лодке. — Юра, не нужно… Не буди во мне… это. У тебя и без поцелуев слишком хорошо получается меня будоражить, я потом по полночи не сплю. Я не хочу опять распускать руки и раскаиваться. — А я хочу! И ты сам… будишь, целуешь меня тут… в коленки! Володя сокрушенно покачал головой: — Да, прости, я не хотел… Боже, я ведь совращаю даже самое невинное… — Хватит винить во всем себя! — взорвался Юрка. — Ты постоянно взваливаешь на себя ответственность и вину, которой нет! Разве плохо то, что мы делаем? Разве кому-нибудь это вредит? — Нет, но Маша может рассказать. — О чем? Она же даже не знает, где мы сейчас. Дрыхнет там в отряде, видит десятый сон. Слушай, я не хочу из-за неё портить последний день. Володь, он же последний! А вдруг мы больше никогда не увидимся? Вдруг и правда… — И всё равно не надо. — Володя прижал Юркину голову к плечу. — Это выльется в… в неприличное. А я несу за тебя ответственность. — Да ёшкин дрын! Вот прямо сейчас ничего тебе не скажу, пойду и совершу что-нибудь плохое, какой-нибудь акт вандализма. И что тогда? Володя, хватит носиться со мной как с маленьким. — Давай хотя бы не сейчас, ладно? Я еле заснул тогда, после лодки. Завтра рано вставать, а мы и так засиделись уже. — Ну так завтра уже наступило, — улыбнулся Юрка. Он согрелся, а Володя притих. Видимо, опять поглощенный какими-то новыми переживаниями. Но Юрка не противился. Он хотел только одного — вот бы Володя положил голову ему на грудь, а тогда пусть думает себе сколько угодно, слушая стук Юркиного сердца. Они снова обнялись, и Юрка превратил своё желание в реальность — он привлёк Володю к себе и прижал его голову к своей груди. Дужка очков больно давила на кожу, и Юрка, не спросив, стянул их с Володиного носа. Володя не сказал ни слова против, только положил себе на голову Юркину руку, как уже делал когда-то под ивой, чтобы тот его погладил. И Юрка не смог ему отказать. Дождь стихал, и в перезвоне капель вдруг послышалось резкое «Юра, убери руку! Да не эту, другую! Ну не сейчас». В прорехах серых туч на востоке забрезжили полосы рассвета. Пора было уходить, но расцепить объятия или оторваться друг от друга хотя бы на несколько секунд было слишком трудно, почти невозможно. Прощаясь, они много и часто целовались — в губы, но не так, как в лодке, не по-взрослому. Плюнув на осторожность, ушли вместе. Но, добравшись до перекрёстка аллеи пионеров-героев с тропинкой на новые корпуса, Володя спохватился — забыл выбросить газеты, которые расстелил, чтобы скрыть следы их присутствия. Он пожал Юрке руку и повернул обратно. Юрка всё ещё немного сердился на него: за то, что не поцеловал, за то, что запретил трогать живот, за то, что… много за что рассердился. Проще сказать, сердился вообще за всё. Топая по лужам к своему отряду, он вспомнил свою последнюю угрозу, мол, пойдёт, никому ничего не сказав, совершит акт вандализма. Остановился, огляделся — убедился, что вокруг никого, — и бросился обратно к перекрёстку, где они расстались с Володей. Он вспомнил, что в кармане его шорт всё ещё лежал мел. Перекрёсток аллеи пионеров-героев был уложен свежей плиткой и образовывал ровный квадрат, будто специально созданный для того, чтобы стать холстом. Юрка прикинул, что написать. Может быть, как в беседке романтиков две буквы их имен и год? Нет, такое писать было слишком рискованно. Понятно, что под «В» может скрываться и Витя, и Валя, и Валера, и кто угодно другой, а под «Ю» не Юра, а Юля. К тому же стихающий дождь вряд ли успеет смыть мел к подъёму. А если не смоет и если об их с Володей отсутствии все-таки узнает Маша, дело примет плохой оборот. Нет, писать буквы их имен было нельзя. Да и зачем две буквы? Вот, например, «Ю» Юрке никогда не нравилась — какая-то палка с нелепым кружком, другое дело «В»… Он вынул мел из кармана. Наклонился и стал выводить размашистую, самую красивую на свете букву — «В», букву любимого имени. Обводя её, утолщая и заштриховывая, Юрка сообразил, что мало одной только буквы. В этом его «акте вандализма» должен крыться смысл, должно крыться чувство. То самое чувство, которое до этой ночи он даже мысленно боялся назвать любовью. Но это точно была она, теперь Юрка знал. Он любил эту букву, любил это имя, любил этого человека и с любовью стал обводить «В» большим, размашистым сердцем. Раньше он смеялся над теми, кто рисует подобное. Раньше он считал это глупостью и детскостью. Но это было раньше, до встречи с его В. На тропинке, ведущей в недострой, послышались шаги. Юрка узнал их и стушевался — как быстро Володя закончил! А он, Юрка, ещё не успел дорисовать сердце! Он вел мелом косую линию вниз, собираясь соединить с уже нарисованной, чтобы получился острый угол. Вдруг ему стало неловко — что Володя подумает, когда увидит? Может быть, ему, такому серьёзному, станет смешно и он посчитает это наивным ребячеством и опять скажет ему: «Тебе надо повзрослеть!» И тогда Юрке станет уже не стыдно, а больно. Лишь бы не быть застигнутым, он рванул в кусты, не глядя черкнув мелом по рисунку и случайно испортив сердце — вместо нижнего острого угла получилась дуга. Сердца не вышло, получилось яблоко и заключенная в него «В». Володя заметил букву. Остановился, его плечи дрогнули — засмеялся? — и покачал головой. Юрка думал, сейчас уйдёт, но Володя постоял над рисунком с минуту, оглядывая его со всех сторон, будто пытаясь запомнить каждый штрих, каждую мелочь. Юрка промок в сырых кустах, но и не думал жаловаться. Он любовался Володей, стоящим над косым, неправильным сердцем. Только Володя собрался сделать шаг, у Юрки ёкнуло сердце — неужто затопчет? Но Володя не стал ни топтать, ни стирать. Он обошёл сердце по траве. Можно было пройти по плитам, повредив совсем чуть-чуть, самую малость, всего сантиметр мелового сердца — Юрка бы сам так сделал. Но Володя обошёл его по сырой, грязной траве. жүктеу/скачать 1,71 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|