Лето в пионерском галстуке Глава Возвращение в «Ласточку»
жүктеу/скачать 0,6 Mb.
|
Лето в пионерском лагере
Глава 21. Капсула времени Вырезанная на стволе надпись «Ю+В» потемнела, стала нечёткой, затянулась, как старый шрам. Юра с трепетом и нежностью провёл по ней пальцами, а потом взялся за лопату. Влажная земля поддавалась легко, и уже через пару минут послышался звон удара о железную крышку капсулы. Юра выдохнул с облегчением — она на месте! Испачкав руки в земле и ржавчине от старой жестяной коробки, открыл её и принялся вытряхивать содержимое на траву. Сперва показались выцветшие кончики галстуков, за ними посыпалась превратившаяся в труху лилия, комсомольский значок и разбитые очки. Но ведь тогда ни значка, ни очков в капсулу они не вкладывали… Юра осторожно стиснул оправу в руке, вспомнив, как когда-то осторожно, будто это драгоценность, снимал их с Володи здесь же, под этой самой кроной. Он повторил мысленно: «Это его очки… А тетрадь? Где же его тетрадь?» Но Володиной тетради со страшилками, сценарием, с «Юрчкой» и пожеланиями себе-будущим в капсуле не оказалось. Зато — этого Юра никак не ожидал, — из неё выпала связанная бечёвкой, аккуратная стопка писем. Он взял её дрожащими руками, развязал верёвку. В горле пересохло, в ушах зашумела кровь, а в голове зажужжал целый рой вопросов: что это за письма и откуда они? Конечно же, их положил сюда Володя, кто ещё? А значит, он приходил и открывал капсулу, а значит, был здесь! Но когда? Ответы должны были лежать внутри. На верхнем письме, запечатанном в обычный почтовый конверт, был написан старый Юркин адрес и московский Володин, но ни марок, ни почтовых отметок не было. Это письмо Володя написал, но не отправил — Юра по содержанию догадался, когда. «Неужели я обидел тебя своей последней телеграммой? Ты говорил мне, что, если ещё раз я оттолкну тебя, ты навсегда исчезнешь. Неужели я оттолкнул? Ведь ты исчез. В таком случае ты молодец. Наконец научился держать своё слово. Но всё это было ради твоего же блага! У отца начались очень серьёзные проблемы. Он связался не с теми людьми — с преступной группировкой, не по доброй воле, конечно. Они сами пришли и стали требовать мзду, мол, за то, что не трогают. Но батя — человек принципиальный, советский, дал от ворот поворот. А они — наоборот, беспринципные, „тронули“ — устроили пожар на объекте. А потом стали угрожать, что причинят вред семье. Юра, когда я писал тебе эти слова, а потом — телеграмму, я думал только о тебе! Ведь почтовый ящик у нас не в квартире! Они могли бы найти твоё письмо, приплести ко всему прочему ещё и тебя, а ты для меня — самое дорогое. Конечно, боясь за себя, мать и отца, я боялся и за тебя. До сих пор страшно даже предположить, что было бы, узнай они о том, кто ты для меня. А если бы стали угрожать мне, что навредят тебе… Что бы я стал делать? Сейчас я понимаю, что это было бы слишком мелочно и что в Харькове явно есть свои группировки, что наши вряд ли полезли бы на чужую территорию. Это сейчас я понял, но тогда… Не только я паникёр, мы всей семьёй всерьёз боялись даже выйти из квартиры. Но, что ни делается, всё к лучшему. Я не хотел! Я ужасно скучаю по тебе и не хочу тебя терять. Но так будет лучше. Я хочу, чтобы ты наладил свою жизнь, чтобы не отвлекался на меня, не думал обо мне. Чтобы девушку нашёл. Ведь зачем я тебе? От меня только вред, я мешаю тебе, сбиваю с пути и отвлекаю, а тебе надо жить своей жизнью. Не держи на меня зла и прости за всё. Я ни на минуту не забываю тебя, но без меня тебе будет лучше». Юра бегал глазами по строчкам и с каждым новым словом всё дальше и дальше уходил во времени. Вспоминал, каким был тогда сам и каким был Володя. Сейчас, в новом изменившемся мире, всё это казалось забытым, совершенно несущественным, но тогда… как же важно это было тогда! Это письмо Володя так и не отправил, и теперь Юра понимал, почему. Володя боялся за него, Володя защищал его, не хотел подставлять. И из-за этого страха Юрка долго потом ещё гадал, что сделал не так, почему Володя взял и оборвал всё так просто, резко… Но причина оказалась до смешного простой: Володя хотел его уберечь, он думал, что убережёт, бросив, он боялся, что до Юрки кому-то есть дело. Следующие три письма были уже с марками и почтовыми отметками. В графе отправителя значилось «ВЧ-1543» — воинская часть, а адресом получателя значилась Юркина харьковская квартира. Первое из этих писем датировалось началом августа 1991 года. «Представляю твоё лицо, когда ты без единого предупреждения получишь письмо из армии. Ну что ж, рано или поздно я должен буду отслужить, так почему бы не сейчас? Не могу сказать, что мне здесь нравится, но я жалею только о том, что пришлось за семестр до окончания института забрать документы. Но это ничего, восстановлюсь. Больше этого я жалею о том, как нам с тобой пришлось попрощаться. Пришлось, Юра! Пришлось! Я этого не хотел! Я знаю, что ты злишься. Но знаю ещё, что всё равно читаешь. Не злись. Когда вернусь на гражданку, я всё объясню, ты поймёшь. Мне тут тоскливо. Черкни хотя бы пару строк в ответ. Но… писать нужно очень аккуратно, ты знаешь. Жду». Но Володя так и не дождался. Юра вздохнул — он не получил этих писем, потому что тогда уже жил в Германии! Как же ужасно должен был чувствовать себя Володя, не получая ответов. Но тут было ещё два письма из воинской части, и Юра по очереди открыл их. В конце августа Володя писал: «Не знаю, почему ты не отвечаешь. Надеюсь, что просто не получил первое письмо — может, что-то с почтой? Мне тут тяжело, вдали от родных и… друзей… без твоих ответов. Особенно трудно из-за моей проблемы. Окружение… влияет. Ты, наверное, спросишь, что я делаю здесь со своими-то страхами? Конечно, та моя проблема никуда не делась, мне ничего не помогло, я писал тебе об этом, ты должен помнить. Потом, после той истории, о которой я не могу рассказать тебе в письме и из-за которой нам пришлось уехать из Москвы, отец предложил пойти служить ради моей безопасности. И добавил, что тут из меня точно сделают мужика. О том, что у меня случился „рецидив“, знаешь только ты, родителям я не рассказывал, поэтому отец за меня спокоен, и мне тоже было спокойно. Сейчас я вспоминаю прошедшие три года и думаю, что я был очень наивным, считая, что от моей проблемы можно так просто избавиться. А теперь здесь, в воинской части, мне и подавно с ней не совладать. Хотя есть и обратная сторона медали — армия закаляет. Мне некуда бежать от своих страхов, здесь мне приходится привыкать жить с ними. Ответь мне, я очень жду». Юра понял, что Володя в этом письме скрытно говорит о своей «болезни», и о том, что ему очень сложно находиться в армии среди мужчин. Юра с трудом мог его понять — то, насколько это было сложно. Общество… Юра знал, что в России и сейчас всё намного хуже с отношением к ЛГБТ, что тут взгляды людей меняются очень медленно и тяжело, не так, как на Западе. А тогда… Лечение гомосексуализма как психологического отклонения — это вообще бесчеловечно, врачи ведь могли сделать из Володи инвалида. А потом армия — то ещё испытание. Шутка ли, ему, борющемуся со своими монстрами, считающему, что он сам — монстр, два года в окружении мужчин. Сейчас Юра безумно жалел, что не получил этих писем — как бы он хотел вернуть всё и поддержать Володю. Рассказать, что таких, как он — много, и что там, где живёт Юра, общество их принимает. Последнее письмо из воинской части датировалось мартом 1992 года и было очень коротким: «Ответа всё нет и нет. Неужели ты переехал? Или правда возненавидел меня? Как ты? Что с тобой? Встретил девушку? Может, уже женился? Очень надеюсь, что так и есть — что ты нашёл себя и своё счастье. С трудом осознаю, что пролетел почти целый год. У меня увольнительный в апреле, я приеду к тебе, Юра! Я сразу приеду к тебе!» Последняя строчка письма заставила Юру зажмуриться — вот когда Володя приезжал искать его, но не нашёл. Все остальные письма лежали в обычных белых конвертах, без марок и адресов. Единственными пометками на них были даты, написанные карандашом. Юра открыл самое раннее, за май 1993 года. «В прошлом году ездил в Харьков. Не нашёл тебя. Приехал по тому адресу, на который всегда писал, а там новые жильцы, в твоей квартире. Они рассказали мне, что вы уже давно уехали в Германию. Всё правильно, Юра. Ты поступил правильно. Раз ты не забрал письма, значит, тебе они не нужны. Если не оставил адреса, значит, тебе не нужен я. Наверное, оно к лучшему, всё равно у нас ничего бы неполучилось… От досады Юра дёрнул рукой так, что чуть не порвал письмо: — Я оставлял адрес! Я писал им, я просил их дать ему адрес, я просил переслать письма. Зря я понадеялся на других! Но Юре нельзя было надеяться на других. Надо было писать соседям самому каждый месяц, пусть даже в квартире никто не жил, всё равно завалить их письмами. Но он этого не сделал. — Я всё просрал! — прошипел он вслух. Читать дальше не хотелось, но остановиться он не мог: «…Но почему ты тогда искал меня? Зачем тогда приехал в Тверь, как ты вообще нашёл адрес брата?» Юра всерьёз намеревался бросить это письмо и перейти к следующему. «Брат…» Тот Вова действительно был его братом! Юра отвернулся. Но письмо, будто магнит, притягивало взгляд. Володин почерк, ровные строчки, мелкие буквы — живая память о том, что было с ним, и о том, что могло бы случиться с ними. «Новые жильцы отдали мне письма нетронутыми — какие хорошие люди. Даже не открывали. Я был в отчаянии, когда узнал, что связь между нами окончательно оборвалась. Меня бросает из крайности в крайность — я понимаю, что так будет лучше, но не могу с этим смириться. Я и сейчас в отчаянии, поэтому и пишу это письмо, хотя знаю, что отправить мне его некуда. Писать письма в никуда — это такая методика по борьбе со стрессом. Я ещё в институте вычитал про неё в книгах по психологии, а впервые попробовал в армии. Суть заключается в том, чтобы писать свои мысли и переживания, а потом уничтожать их. Так сбрасывается груз с души. В армии мне это очень помогло. Меня приписали к штабу, так что время и возможность писать я находил. Кстати, часть у меня была вполне себе адекватная, ребята-сослуживцы хорошие, со многими я подружился. Знаешь, я слышал истории о том, какие порой случаются ужасные вещи во время службы, но меня даже дедовщина обошла стороной. Сложно было совсем из-за другого… Ты знаешь, из-за чего. И я выплёскивал эмоции в письмах. Тех, которые не отправлял. Я обращался в них к тебе, хотя по методике писать нужно было самому себе. Если бы ты только знал, сколько откровений и слов любви я там сказал! А потом всё сжигал, потому что нельзя было никому узнать о таком. Но теперь я дома, и надобности сжигать всё это нет… Мне сейчас очень плохо, но я очень рад за тебя. Я надеюсь, что тебе там лучше. Вообще надеюсь, что там и люди, и жизнь лучше. Два года прошло, я вернулся домой, а такое впечатление, что попал совершенно в другой мир. Мир и правда изменился, страна изменилась. Отец заново открывает бизнес… Он говорит, чтобы я помогал ему, а я никак не могу оклематься. Но это нормально, Вовка говорил, что после армейки тоже полгода отходил. Кстати о Вовке! Когда он мне рассказал о том, что приезжал какой-то парень и спрашивал про вожатого из „Ласточки“, а он при этом даже на порог тебя не пустил, я разругался с ним в пух и прах. Понимаю, нужно было предупредить про тебя, но, честное слово, я даже не думал, что ты можешь приехать к нему! Вовку можно понять — он знал про проблемы отца, знал, что мы уехали, потому что прятались от криминала, поэтому он ничего не сказал… Но я всё равно не могу смириться с мыслью, что у нас с тобой была надежда не потерять друг друга, а мы потеряли! Я и поражаюсь времени, в котором живу, и боюсь последствий всего этого. В Твери началось что-то неладное, на отца снова давят. Родители опять хотят переехать. На этот раз в Белгород, мол, на окраине спокойнее будет. Но как они не понимают, что теперь это граница с Украиной, вся контрабанда там, а значит, спокойно никак быть не может. Отец гнёт свою линию, наотрез отказываясь от партнёрства с бандюгами. Да, партнёрство — это слишком опасно, но сотрудничать всё равно придётся, вынудят. Но нет, упрямый батя и слышать об этом не хочет. И что же? Он думает, в Белгороде никого нет? Я разругался теперь и с отцом — настаиваю, что надо не из города валить, а из России. Тут не то что честного бизнеса не построить, а с отцовскими принципами, которые я вообще-то разделяю, его не построить вообще. Не могу втемяшить ему, что эти затраты нужно просто учесть заранее, заложить отдельной статьёй в бюджет и всё! Но пусть делает, что хочет. Пока набивает новые шишки, хотя бы я займусь чем-то полезным. Всё-таки планирую когда-нибудь уехать в Штаты, но пока нет никакой возможности. Для начала доучусь — восстановлюсь в институте, закончу заочно, а там посмотрим. Вспоминаю, как ты относился к моим стремлениям стать коммунистом, вступить в партию и получить хорошую репутацию. Вспоминаю и улыбаюсь — как же ты был прав, говоря, что всё это ничего не значит. Ведь действительно — теперь это пустое. Ладно, нужно заканчивать это письмо в никуда, у меня уже запястье болит…» — «Если бы ты только знал, сколько откровений и слов любви я там сказал! А потом всё сжигал», — вслух перечитал Юра. — Если бы знал! Столько лет прошло, но сейчас его будто отбросило назад. Когда Володя изливал свои чувства на листы бумаги, которые позже сжигал, Юра ждал писем от соседа по двору. А потом и правда начал забывать Володю, завязав отношения с Йонасом. Мучимый чувством вины за то, что сам всё и упустил, и за то, что не сохранил свою любовь дольше, Юра открыл следующее письмо. Володя написал его почти через год — в апреле 1994-го. «Давно не писал таких писем. Вроде и нужды нет, просто захотелось. Я отошёл от армии, доучиваюсь, в июне уже получу диплом. Помогаю отцу с бизнесом, а вот планы с переездом в США пришлось отложить. Вообще пока не думаю об этом, может, и не в Америку вовсе уеду. А уеду ли вообще? Пока действительно не до этого, нужно заниматься делами. Помогаю отцу. Наконец он научился меня слышать. Мы занимаемся скупкой земельных участков и нежилых старых домов, в основном на окраине города и в области. Я нашёл лазейки в законодательстве, и благодаря им получается продавать дороже в два-три раза». Ещё одно письмо было датировано февралём 1995 года. Юра обомлел, прочитав первые строки. «Представляешь, я переехал в Харьков! Какая ирония! Ведь это я мечтал удрать за границу, а сделал это ты. Зато теперь я живу в твоём городе! Отец получил гражданство Украины и официально оформил здесь фирму. Выбор города пал на Харьков не из-за моих сентиментальностей. Просто Белгород — граничит с Харьковской областью, а ко времени переезда мы выкупили там несколько участков, и у нас уже набралась небольшая клиентская база. Я тоже получаю гражданство. Честного бизнеса, конечно, нет и здесь, но думаю, что вскоре батя созреет до того, чтобы послать свои принципы подальше. Мне так странно ходить по улицам, по которым когда-то ходил ты! Почти так же странно, как писать тебе эти письма, зная, что ты никогда их не прочтёшь. Мне очень нравится твой город, Юра. Он чем-то похож на Москву, но в нём не так много людей, он тише и спокойнее. Гуляю, когда выдаётся свободная минутка, гадаю, гулял ли ты моими маршрутами. Два месяца искал Харьковскую консерваторию, но не нашёл. Кто же знал, что ты называешь свою альма-матер „консерваторией“, а на самом деле это Институт искусств Котляревского. Проходил мимо какого-то из корпусов, слышал фортепиано. Было такое приятное чувство, будто это ты играешь, но одновременно я понимал, что такого просто не могло быть. Это грустно — я будто стал к тебе немного ближе, но при этом остался всё так же невероятно далеко. Знаешь, я познакомился с девушкой… Её зовут Света. Она очень добрая и действительно светлая! Она проводила мне экскурсию по городу и рассказала, что ваш главный Ленин на площади Свободы указывает пальцем на общественный туалет. Не знаю, почему мне стало так от этого весело, но я долго смеялся. И вспоминал, как ты в театре разговаривал с бюстом Владимира Ильича. Мне нравится Света: она очень позитивная и радостная. Я ни на что не надеюсь, понимаю, что испытываю к ней лишь дружескую симпатию, но мне приятно находиться с ней рядом. Может, я в неё влюблюсь?» Юра улыбнулся — вспомнил памятник Ленину и свой родной город. Неужели Володя в то время жил в Харькове? Действительно, какая ирония! И каким же он глупым тогда был, этот Володя! Сколько ему исполнилось в девяносто пятом? Двадцать восемь лет, а он всё ещё надеялся стать нормальным! А на самом деле Володя и был всю жизнь нормальным, просто не знал об этом. Никто ведь не сказал, что ненормальным для него было бы обратное — действительно полюбить девушку! Может, слова, что он хочет влюбиться, и были шуткой, но Юра увидел в них надежду. А ещё где-то очень-очень глубоко в сердце кольнула ревность. Совсем немного кольнула, но он понимал, насколько это глупо сейчас, и опять улыбнулся. Стал читать дальше. На следующем конверте был указан апрель 1996 года. «Юра, я так напортачил! Как я её подвёл! Она мучается, звонит иногда, а я как могу успокаиваю. Кто бы меня успокоил. Какой я дурак! Года с девяностого всё вокруг кричало, что такие, как я… ну нет, не нормальные, но, во всяком случае, не такие монстры, как мне раньше казалось. Нет, я до сих пор разделяю не всё и не со всем мирюсь — такие, как Моисеев и травести, мне отвратительны, но хотя бы задуматься стоило! Но нет, я решил испортить жизнь себе, а потом и Свете. Жалко её. Она такая весёлая и смешная… на тебя похожа. Светлая, совсем как её имя. А я причинил ей боль! Такие люди, как она, просто обязаны быть счастливыми! Я её любил. Вернее, мне это казалось. Так сильно старался поверить в то, что смогу полюбить, так сильно этого хотел, что и её убедил, и себя! Знаешь, мы начали встречаться через месяц после знакомства. Я виноват, я запутался в себе. Перепутал симпатию к ней как к человеку с настоящей симпатией — как к девушке. Мы так много говорили и гуляли. Наверное, глупость скажу, но она передавала мне свой свет и свою теплоту. Я не смог устоять! Я снова понадеялся, что моя болезнь излечима, я видел в Свете свой шанс измениться! Мы стали жить вместе, а два месяца назад у неё случилась задержка. Она сразу сказала мне об этом. Меня будто оглушило! Сидел, ничего не понимая, и чёрт меня дёрнул ответить ей сразу. Сразу! Я ни дня не подумал! Как порядочный человек сказал, что если она забеременела, то женюсь, это даже не обсуждается. Сообщили родителям и пошли в клинику сдавать анализы. Клиника хорошая, платная. Сидели со Светой в коридоре, я смотрел вокруг: на фото младенцев, на беременных. А Света вся светилась! Улыбалась, листала журнал, протянула его мне, показала фото молодой семьи: счастливая мама, у неё на руках милый младенец, и их обоих обнимает отец. Света мне: „Смотри, какая лапочка!“ — а я… на мужика смотрел! И сказал, мол, да, красивый. И меня будто громом поразило — что я творил?! Что я здесь делал, как меня вообще угораздило влипнуть в такое?! В каких мечтах я жил, на что надеялся? Совсем ничего не видел? Свету позвали в кабинет, а я в туалет побежал. Думал, приведу себя в чувство, отпустит, раньше ведь помогало. Ничего подобного! Только хуже стало. Что я за отец такой? Я же неуравновешенный, суицидник какой-то! При малейшей ерунде в ванной прячусь и руки под кипяток. А каким мужем я буду? Несколько дней, пока ждали результаты, места себе не находил. Я будто попал в какой-то ад. Настолько хреново мне даже в армии не было! Мне и так, чтобы со Светой переспать, надо было себя заставлять, а потом настраиваться по полчаса. Света, конечно, любитель прелюдий, но я-то делал это не ради неё. Если всё настолько плохо сейчас, то что будет дальше? Два варианта: либо буду ей изменять, либо руки на себя наложу. А ведь Света меня любила и любит, надеялась на меня. А тут ещё ребёнок! Он не успел родиться, а я его уже ненавидел. Потом пришли результаты анализов — оказалось, ложная тревога. Я был настолько этому рад, что не спал сутки! Света подумала, что у меня бессонница, наоборот, от расстройства. А родители мои сказали — женитесь. Они-то, конечно, Свету любили. Видимо, за то, что сына-педераста якобы исправила. Светины родители поддержали моих, сказали: „Благословляем, а дети — дело наживное“. Но я, только пришёл в себя, сразу ей сказал, что хочу расстаться. Она, бедная, до сих пор думает, что это из-за той не-беременности. Плачет всё время, звонит по ночам. До двух ночи не сплю, вишу с ней на телефоне. Жалко. Правды я ей так и не сказал — и не скажу никогда. Вообще никому не скажу. Но что делать с этим, не знаю. Понял уже, что неизлечимо. Смотрю на таких же и вроде бы ненависти к ним не испытываю. Но они — это одно, другое дело — когда сам такой. Не могу себе этого простить. Мне кажется, будто я живу чужой жизнью. Но какая она, „моя“ жизнь, не знаю. И не могу решиться узнать. Она меня пугает». Юра зажмурился и резко открыл глаза. От количества информации и от эмоций, которыми были наполнены эти строчки, шумело в голове. Столько жизни было вложено в письмо, столько отчаяния и надежды. Юра не мог собрать собственные мысли в кучу. Отчётливо понимал лишь одно — в то время, когда Володя писал это, собирался жениться, отменил свадьбу, боролся с собой и всё ещё не мог себя принять… В это время Юра и думать забыл о своём Володе. Он был всецело поглощён отношениями с Йонасом. А теперь его мучила совесть. Нужно было попытаться раньше найти Володю! Юра же обещал! Обещал, что они не потеряются… Но вспомнил об этом слишком поздно. Из стопки осталось всего два конверта. На одном из них в этот раз стояла точная дата: 31 июля 1996 года. Рука Юры дрогнула, когда он увидел дату их встречи в «Ласточке». Тогда прошло ровно десять лет после расставания. «Сегодня я открыл капсулу. Достал из неё свою тетрадку, а в ней прочитал наши напутствия. Ничего из них не сбылось. Мы потеряли друг друга, Юра, а я потерял себя. Я не уехал в Штаты и уже не уеду, у меня здесь бизнес идёт в гору семимильными шагами. Мы открываем филиалы в других городах. Отцу уже скоро на пенсию, всё перейдёт ко мне. Поздно отправляться на поиски себя, нужно довольствоваться тем, что имею. Может, хотя бы ты поступил в консерваторию и стал музыкантом? Я, конечно, не надеялся, что ты придёшь сюда в этот день. Ладно, вру, надеялся, но понимал, что шанс твоего появления здесь так мал, что сродни чуду. У тебя там своя жизнь. И я отчётливо понимаю, что того Юрки, которому я изредка пишу, уже давно не существует. Ты повзрослел, ты стал другим, а мой невидимый собеседник — всего лишь образ в голове, память о тебе, которую я так бережно храню все эти годы. Не знаю даже, плохо это или хорошо — то, что я никак не могу отпустить тебя. Порой сам себе напоминаю безумца — ну а разве не так? Я ведь разговариваю с выдуманным тобой! Но всё это оттого, что мне одиноко. Только внешне у меня всё хорошо, а внутри чувствую себя стариком, хотя мне ещё и тридцати нет… Найду ли я когда-нибудь своё место? Где бы я ни был, везде чувствую себя оторванным от мира, я везде другой… Но я ведь и правда другой — и далеко не в самом хорошем свете. Я принял себя, я больше не борюсь со своей порочностью. Мне бы встретить кого-то… своего человека, с которым я мог бы быть честен. Но, думая об этом, я всё больше понимаю, что такого человека мне не найти. Я вкладываю эти письма в нашу капсулу времени со слабой, но всё ещё живой надеждой на то, что ты когда-нибудь их прочитаешь. В конце концов, эта капсула — своего рода почтовый ящик. Единственная возможность тебе их получить. Или могила моего прошлого? Не знаю. Я постараюсь больше не писать писем своему немому собеседнику. Хватит». Юру скручивало изнутри — от понимания, насколько Володя прав в письме. Они не смогли сберечь, они потерялись сами и потеряли себя. Да, Юра стал музыкантом, как и обещал. Но он не обрёл счастья. Всё, что осталось у него сейчас, — карьера и одиночество. А одиночество в тридцать лет совсем не такое, как в шестнадцать, когда только кажется, что ты никому не нужен. От Юриного одиночества едва ли нашлось бы спасение, потому что рядом уже никого не было. Мать умерла, отец его знать не хочет, а настоящих друзей почти не осталось: у кого-то появились семьи, с кем-то поссорился, кого-то просто потерял, как когда-то «Ласточку». Володя тоже был одинок, но он сам обрёк себя на это одиночество. У него не было никого, с кем он мог бы поговорить, кому открыться — поэтому он и писал все эти письма. Конверт последнего письма отличался от остальных — современный, продолговатый, бумага выглядела более светлой и новой, на нём не было надписей, только тем же карандашом проставлена дата — 2001-й год. Юра развернул его. В отличие от других писем, написанных на тетрадных листах, это было написано на офисном листе формата А4, сложенном втрое. «Это письмо последнее. Теперь я понимаю отчётливо — пришло время избавиться и от этой привычки, она больше мне не нужна. Здесь не будет криков о помощи, это письмо — подведение итога. К тому же для него есть повод. Прозвучит странно — я купил свою юность. Но надо жить дальше. А оглядываясь назад — когда пишу, я всё равно вспоминаю о тебе, — трудно идти вперёд. Мне бы очень хотелось сказать, что я ни о чём не жалею. Но, увы, это не так. Жалею и сильно. Не о тебе, а о том, что сделал с собой в восемьдесят девятом. Если бы я знал, какие будут последствия, я не то чтобы не стал лечиться, я бы задушил этого „врача“ голыми руками. Что за психиатр такой? Где его компетенция? Где были его глаза, в конце концов? Как врач не смог разглядеть за моей привычкой наказывать себя — а ведь я говорил ему об этом! — признаки суицидальных наклонностей? Именно с этим нужно было бороться, а не с тем, что я тосковал по своему другу Юрке Коневу. Он говорил, что, когда мы заглушим влечение, пройдёт и привычка обваривать руки. Если бы! Но не только это, а ещё другие последствия его „лечения“ аукались мне почти десять лет. И всё-таки я почти полностью избавился от привычки себя наказывать. Нет, иногда, когда панические атаки очень сильные, эта мысль начинает зудеть, но я научился её прогонять. Конечно, избавился от неё я не без посторонней помощи, но точно без вмешательства врача! Какое правильное слово „вмешательство“ — в моей голове всё и так было перевёрнуто, а он и это вконец раскурочил. Единственные внятные отношения начались у меня поздно — в тридцать один год. Сейчас я понимаю, что никогда его не любил как человека, как личность. Я любил в нём только одно — его пол. То есть сам факт, что он мужик. Что он мой мужик! Дорвался наконец! В какой бешеный восторг я приходил от того, что у него мужские плечи, руки и… остальное. Его личность, характер, даже внешность на самом деле мне были безразличны. И окончательно я убедился в том, что не любил его, когда мы расстались — я тосковал не по нему, а по близости. Но я ничуть не жалею о том, что он был в моей жизни. Он помог мне переступить через свой страх, я простил себя, принял, и, чёрт побери, как же мне стало легко! Мы были вместе почти два года. Хотя как сказать „вместе“ — мы встречались, виделись, общались, спали, но речи о том, чтобы, например, съехаться, никогда не заходило — он был женат. Мне надоели его метания, и я закончил эти отношения. Но в моей жизни изменилось не только это. Юра, я здесь! Поверить не могу — здесь, и всё это моё! Вот теперь-то я точно могу сказать, что у меня есть всё. Хотя… терять всё равно нечего…» Юра развернул письмо, намереваясь читать дальше, но отвлёкся — из сложенного листа что-то выпало. Он поднял с земли заломленную посередине чёрно-белую фотографию, развернул её, и у него перехватило дыхание — это было то самое фото, сделанное после спектакля. За неполные восемнадцать лет Юра совершенно забыл его. Посмотрел на молодого себя и на Володю, приобнимающего Юрку за плечо. Каким всё-таки красивым был Володя: высокий и стройный, чуть бледный, под точёными скулами пролегла тонкая тень. Каким смешным вышел Юрка: в как обычно перекошенном пионерским галстуке, с кривой улыбкой и в кепке, повёрнутой козырьком назад, как это было нелепо! Какими радостными они вышли, и какими счастливыми они тогда были! Несмотря на скорую разлуку, несмотря на то, что им оставалось побыть рядом всего ничего… Тогда они были счастливы, потому что были вместе, были рядом, а главное — надеялись и верили, что ещё встретятся! Юра собирался отложить фотографию и продолжить чтение и, убирая её, перевернул. Сердце на мгновение замерло и снова пошло, больно ударив по рёбрам — на обратной стороне фотографии убористым почерком было выведено: «Я уже ни на что не надеюсь и ничего не жду. Только узнать хочу, что с тобой», а дальше — номер телефона, перечёркнутый. Под ним, уже другими чернилами, ещё два номера. Сердце опять ёкнуло, внутри ярко вспыхнула надежда. Юра предположил, что послание и зачёркнутый номер Володя написал на фотографии раньше — в девяносто шестом, когда положил сюда старые письма. А новые номера переписал уже позже — в две тысячи первом. Юра выхватил из кармана мобильный, пытаясь вспомнить, сколько денег у него на балансе и заблокируют ли номер, если они закончатся. Не вспомнил, потому что местную симку купил недавно и подробностей не узнал — без надобности. Дрожащим пальцем Юра набрал номер. И помедлил — казалось, будто не «вызов» жмёт, а кнопку детонатора. На том конце ответили быстро. Немолодой женский голос. Молниеносно в голове пролетела мысль: «Кто это? Ревнивая жена? Да ну? Он же вроде одумался!» — Здравствуйте. Могу я услышать Володю? — Какого Володю? — раздражённо ответил голос. — Давыдова. После секундной паузы, показавшейся Юре часом, ответили: — Вы номером ошиблись. — И бросила трубку. Юра предположил, что Володя, скорее всего, сменил номер. В 2001 году мобильная связь только начинала распространяться, менялись операторы, тарифы, номера. Скорее всего, Володя уже сменил симку, а этот номер могли отдать другому абоненту. Сверяясь с написанным на фотографии, Юра стал набирать второй, отчего-то показавшийся знакомым городской номер. — Пятьдесят пять, пять… — вслух повторял Юра. — Странно… — Он определённо где-то его уже видел. — Офис компании «Эл-Ви-Девелопмент», приёмная, — ответил прохладный женский голос. — Здравствуйте. Юра растерялся, инстинктивно обернулся назад, на рекламный щит. Но отсюда его видно не было. — С Воло… димиром Давыдовым соедините. — Владимира Львовича сегодня нет на месте. Оставьте свои контакты, он перезвонит вам позже. — Позже мне не нужно, надо сейчас, это срочно! Дайте его мобильный. — Представьтесь, пожалуйста. — Конев. Юрий, — тупо ответил он. — Будьте добры отчество. — Ильич. Последовало несколько секунд молчания. Вероятно, секретарша искала его имя в списке клиентов или партнёров компании. А Юра начал терять терпение — Юрий Ильич, к сожалению, я не могу дать вам личный номер директора. Пожалуйста, оставьте свой… Юра скрипнул зубами. Он понимал, что секретарь не имеет права раздавать кому попало личный номер руководителя, но сейчас для Юры она была единственной ниточкой и при этом же преградой. Вежливо, но максимально настойчиво он сказал: — Пожалуйста, позвоните ему сейчас сами и скажите, что звонит Конев, дайте мой номер. Пусть немедленно мне перезвонит. Я действительно не могу ждать, это очень срочно и важно — и для него тоже! Скажите, что насчёт «Ласточки»… то есть «Ласточкиного гнезда». — Он продиктовал номер и предупредил, что, если ему не перезвонят в течение десяти минут, он сам снова позвонит. Юра ждал, бессмысленно уставившись в фотографию. Он обошёл иву кругом, посмотрел в небо — его полностью затянуло сизыми тучами, а прекратившийся было дождь снова стал накрапывать. Под ивовый купол вода почти не попадала, но поднявшийся ветер шевелил жёлто-зелёные косы. Юра сжимал мобильный, постоянно поглядывая на время — десять минут прошло, а звонка не было. Но он не решался перезванивать в приёмную, боясь, что линия будет занята и Володя не дозвонится. Если он вообще ему позвонит. «Вдруг он занят? Вдруг он вне зоны действия сети? Может, в командировке или на загородном объекте, где нет покрытия… А вдруг он просто не захочет со мной говорить, ведь столько лет прошло? Он же писал, что хочет забыть…» Юра мерил шагами полянку под ивой. Дождь усиливался, нужно было собирать капсулу и возвращаться к машине, но он был слишком взволнован. В голове крутилась дикая мысль о том, что спустя двадцать лет он наконец услышит Володин голос. Но тут же эта мысль перебивалась другой, полной страха — что даже спустя двадцать лет он может его и не услышать. Кровь бухала в ушах. На востоке грянул гром. Резкий, пронзительный писк телефонного звонка заставил вздрогнуть. — Юра? Он замер, прижимая телефон к уху, на несколько секунд забыв, как дышать. — Да… Да! Володя, это я! — Юрка… — было слышно, что он улыбается. — Как же я рад тебя слышать! Я читал письма… Володя, прости, я всё просрал! Мы обещали не потеряться, но потерялись, я слишком поздно стал тебя искать. Володя ничего на это не ответил. Вдруг его тон изменился — искажённый динамиком, он показался Юре равнодушным. — Ты в «Ласточке» — Да, под нашей ивой. Всё вокруг разрушено, река пересохла, а ива стоит, стала больше и красивее, будто… — Нас ждёт, — закончил за него Володя. Юра обеими руками прижал телефон к щеке, будто хотел протиснуться туда, к Володе. — Каким ты стал? — негромко спросил он. Володя ответил через пару секунд: — Ну… Явно не о деньгах и болячках спрашиваешь. Каким стал? Повзрослел… — Ты далеко отсюда? Володя хмыкнул: — Ближе, чем можно подумать. Ты хочешь увидеться? Юра проглотил подкравшийся к горлу ком: — Хочу. — А разочароваться не боишься? — Конечно, боюсь. А ты? — Ты стал пианистом? — Не поверишь, Володь, стал! — он улыбнулся. — Стал! — Значит, я не боюсь. — Пауза. — Ладно, тогда подожди… Фраза оборвалась, и в трубке послышались короткие гудки. Юра остался стоять в растерянности, глупо глядя на экран мобильного. Он набрал Володин номер, улыбаясь от мысли, что теперь, спустя столько лет, этот номер у него есть. Но в ответ услышал, что абонент недоступен. Через минуту перезвонил снова — то же самое. «Он вне зоны доступа? Батарейка села?» — подумал Юра. Склонившись над капсулой, стал собирать открытые письма в стопку. И заметил в капсуле ещё один листок. Он уже успел обрадоваться — ещё одно письмо! — как понял, что ошибся. Расправил лист и увидел ноты «Колыбельной». На лице сама собой заиграла грустная улыбка — однажды на ней всё чуть было не закончилось, а потом с неё всё началось. Он аккуратно разгладил лист, собирался сложить его вместе с другими бумагами в капсулу, но, держа ноты в руках, так и замер на месте. За стеной из ивовых веток показался чей-то силуэт. Юра механически развернулся и вышел из-под кроны. Метрах в десяти от него стоял человек. Издалека Юра мог отметить только то, что он был высокого роста. Человек сделал шаг к Юре, Юра — к нему. Сквозь туманную морось сложно было разглядеть черты, но с каждым шагом, будто проявляющаяся фотография, они становились резче и отчётливее. Юрина рука дрогнула, он хотел взглянуть на фото из театра, свериться, сравнить того, кого он видел перед собой, с тем, кого хотел бы увидеть. Но фотографии в руке не было. А даже если бы и была — ведь столько лет прошло. Но, как бы ни менялся с возрастом человек, всегда оставалось одно, по чему его можно было узнать — глаза. И эти глаза, пусть не скрытые за стёклами очков, были его. Володины. — Как? — одними губами прошептал Юра. Он посмотрел налево, на виднеющиеся из-за пролеска крыши домов, и вдруг вспомнил строчку из последнего письма: «Юра, я здесь! Поверить не могу — здесь, и всё это моё!» Это был Володя! Повзрослевший, изменившийся, но точно-точно он! Володя растерянно улыбался, смотрел на Юру, замершего в полуметре от него. Будто не мог поверить. Юра тоже не верил. Хотелось обнять его, и какое-то мгновение Юра ещё сомневался. Мелькнула мысль спросить, можно ли, но он тут же наплевал на всё это. Они не виделись двадцать лет, и Юра имел полное право просто взять и обнять его без всяких разрешений. И он обнял. И не было ничего в мире важнее этого момента. Как и тогда, двадцать лет назад, время вокруг остановилось, замерло. Были только они вдвоём, шум дождя и шелест ветра в ивовых листьях. Володя робко положил руки ему на спину, будто не веря, что это действительно Юра, а потом тоже крепко обнял и протяжно, с облегчением выдохнул ему в плечо, точно уронил с души огромный тяжеленный камень. Володя взял его плечи и немного отодвинул от себя. Вгляделся в лицо, будто всё ещё сомневаясь, Юра ли это. Затем посмотрел на ноты, до сих пор стиснутые в его руке, и улыбнулся, взглянув в его глаза: — Ты сыграешь мне «Колыбельную»? жүктеу/скачать 0,6 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|