О чем мы молчим с моей матерью. 16 очень личных историй, которые знакомы многим

так мне, во всяком случае, казалось. «Я не могу его контролировать», —
отвечала она, когда я спрашивала, почему она позволила ему закатить
скандал в День благодарения из-за того, что кто-то взял с тарелки
последнюю креветку, хотя на кухне было еще. «Мои слова ничего не
решали», — объясняла она. Или: «Если я прошу его прекратить, он только
выходит из себя». Все это было и остается правдой, но можно ли
игнорировать такое поведение собственного мужа? Его внуки замирали с
открытым ртом, а потом начинали шептаться и хихикать (справедливости
ради, они считали его забавным).
Почему она ни разу не заступилась? Не поставила ультиматум? Хотя я
и сама представить не могу, как бы это выглядело.
Одно могу сказать точно: моя переписка с мамой позволила мне
общаться с ней в новом ключе — и это было здорово.
Теперь, если я задавала вопрос о воспитании детей или просила какой-
нибудь кулинарный рецепт, она иногда отвечала сама. Она могла рассказать
мне о новом ребенке, с которым занималась частным образом, или о
посещении музея со своей старинной подругой; она начала самостоятельно
выезжать в Нью-Йорк последние десять лет. Она делилась историями о
своей семье. Мы говорили о книгах, и никто на второй линии не
спрашивал, куда, черт побери, подевался нож для разрезания писем. Маме
нравятся почти все романы, если только там никто «особенно» не курит, не
пьет, не ругается и не изменяет супругу.
Она начала отслеживать, что публикуется у моих друзей-писателей, и
приглашать некоторых из них (так же, как она однажды пригласила меня)
на заседания своего книжного клуба, которые она устраивает с подругами.
«Мы обожаем твою маму!» — говорили они мне обычно, приезжая к ней
домой на салат с яйцом и кофе. На столе — ваза со свежесрезанными
гортензиями из сада. Мой отец им тоже нравился, дружелюбный,
сыплющий шутками. Он встречал их на автобусной остановке, щедро
одаривая своим обаянием и подкупая галантными манерами, к которым
прибегал, когда ему это было нужно. Он тоже много читает — и тоже не
только одних мужчин-писателей. Среди его любимых книг «Гордость и
предубеждение» и «Миддлмарч»
[12]
. Обе он оценил в четыре балла.
Но, несмотря на новый виток в развитии наших отношений, мама по-
прежнему не хотела заниматься самокопанием или анализировать
поведение отца — по отношению к себе, ко мне, к окружающему миру. Во
всяком случае, делала она это не так часто или довольно поверхностно.
Иногда она смеялась или мягко подшучивала надо мной из-за моих
расспросов («О, Кэти, я не знаю!»). И поскольку я поняла, что это ее выбор

— не говорить на эти темы (а может, мне просто так и не удалось ее
разговорить), — в конце концов я отступила — чуть-чуть. Когда я навещала
своих родителей, я старалась не вмешиваться в их отношения, хотя порой
это было непросто.
«Прекрати кричать на нее!» — взрывалась я, когда ему сносило крышу,
как в случае с той злосчастной креветкой или в другой раз из-за орешков
Costco
[13]
, к которым кто-то имел неосторожность потянуться, — и он
иногда прислушивался ко мне; теперь на этом корабле Женской
Солидарности помимо трех взрослых дочерей были еще и четыре взрослые
внучки, а также двое кротких внуков, воспитанных матерями-
феминистками, вставшими на сторону сестер и кузин. Мы взяли числом.
Иногда мне было его даже жалко; еще один белый мужчина, которого
#отMeToo’лили
[14]
за его же собственным обеденным столом. В конце
концов, если бы не он, ни одной из нас не сидело бы здесь — в этой
комнате, за этим столом, да где бы то ни было.
Ведь в целом у нас все замечательно — замечательно! — и не в
последнюю очередь благодаря ему. У нас была хорошая жизнь, мы не были
друг другу чужими людьми, собирались все вместе пару раз в году —
обеспеченная семья, насчитывающая тринадцать или четырнадцать
человек… Неплохо после пятидесяти пяти лет. Мое детство, проведенное
бок о бок с отцом, было непростым, но я выросла, следуя всем его заветам,
и по-прежнему люблю проводить с ним время. Я делаю это не потому, что
так я оказываюсь поближе к маме, а потому, что иногда нам хорошо вместе,
и я знаю: он тоже этому рад. Отчасти я делаю это и потому, что с годами он
не молодеет, а еще — потому, что, как всегда, он очень щедр: дает
медицинские советы, водит моих детей по ресторанам, берет с собой на
отдых, а теперь уже помогает внукам, оплачивая колледж (конечно, при
условии, что они пойдут в те учебные заведения, которые он одобрит:
Корнелльский университет был бы идеален, потому что он сам там учился,
а вот Университет Брауна
[15]
уже нет, потому что он чересчур
«претенциозный»). Он всегда поддерживал все хорошее, что было в моей
жизни, — в особенности мою работу, — но ровно так же камня на камне не
оставлял от того, что считал неправильным.
Когда-то у моих родителей были темные волосы, потом появилась
проседь, а теперь они и вовсе седые. Во время круиза в Хельсинки,
Венецию или Джуно
[16]
они раздают листовки с рекламой моей последней
книги или хвастаются колонкой, написанной моим мужем для газеты. Я
никогда не воспринимала это как нечто само собой разумеющееся.

Уже на следующий день отец мог поставить кого-то в скрытую копию
в нашей переписке (хотя я умоляла его этого не делать), отпустить жесткий
комментарий в адрес какой-нибудь привлекательной молодой девушки или
заявить, что она некрасива… И все начиналось по новой. А моя мама —
моя мама, о которой я, собственно, и пишу это эссе (вы видите, что
происходит, да?), — моя мама хранила молчание, словно тоже осуждая
меня. Осуждала ли она на самом деле? Если да, отлично! Но я хотела это
услышать от нее самой.
Чтобы написать это эссе, я решила все выяснить, раз и навсегда.
Сейчас моим родителям восемьдесят два и восемьдесят один; они оба
здоровы, но ведь никогда не знаешь, сколько еще есть времени, чтобы
наконец узнать ответы на вопросы, не дававшие покоя всю жизнь. Я
отправила маме электронное письмо, объяснив, что пишу о том, о чем мы с
ней никогда не решались поговорить, и спросила, не могла бы она обсудить
со мной это. Она согласилась. Мы договорились о времени, когда отец
будет в клинике, где он до сих пор по утрам принимает больных несколько
раз в неделю. И взяли в руки телефонные трубки.
Мне кажется, мама изменилась за последние двадцать лет, особенно за
последнее десятилетие. После упорных трудов в течение первых
семидесяти лет ее жизни — воспитания детей, выполнения обязанностей
жены, преподавания, ведения бухгалтерии в клинике отца — у нее наконец
появилось время, чтобы притормозить и заняться своими делами. Начать
посещать женские клубы, книжные клубы, стать членом школьного
совета… И это в восемьдесят один год! Она не из тех, кто сидит без дела.
Мне даже показалось, что она и сама ждет нашего разговора; по крайней
мере, она была не против.
Обменявшись несколькими незначительными фразами, мы перешли
сразу к делу.
— Когда вы с папой познакомились, у него был такой же характер, как
сейчас? И если нет, то когда ты заметила перемены?
— Он был другим, — ответила она. — И чем сложнее была его жизнь,
тем более критичным, более придирчивым он становился. Когда что-то
получалось не так, как он хотел, он злился. — Она замолчала. — Но нет,
его характер изменился много позже, думаю так, да. Отчасти в этом кроется
секрет долголетия нашего брака, Кэти, — я легко забываю обиды. Иногда я
страшно злюсь на него, а потом просто забываю. Я никогда не
анализировала — да и сейчас этим не занимаюсь — брак или отношения
так, как это свойственно вашему поколению. Мы жили в более наивное
время — пожалуй, так.

Весьма справедливое замечание, хотя многие выдающиеся мыслители,
начиная с Глории Стайнем и Бетти Фридан и заканчивая Жермен Грир и
великолепной Вивиан Горник (как раз возраста моей мамы), —
представители именно того времени. Лишь у одной из четырех этих
женщин были дети — а я убеждена, этот факт в то время многое определял:
ваш взгляд на мир, ваши приоритеты, силу, которой вы обладали (если
вообще обладали), чтобы оставаться независимой и потому смело говорить,
что думаешь.
— А ты согласна, что он тебя сторожил? — спросила я. — Что он
закрывал тебя собой от других? От меня, твоих друзей, других членов
семьи?
— Совершенно точно. Да он и теперь это делает, сторожит меня —
например, от учителей в школе. Наш директор всегда предлагает что-
нибудь после занятий, например, пойти вместе в бар или куда-нибудь
поужинать. Мне никогда не хотелось в этом участвовать. — В этот момент
я невольно отметила про себя, как она переключилась с того, что хотел он,
на то, чего хотелось ей, хотя внешне они хотели одного и того же. — В
первую очередь, у меня было четверо детей и масса других обязанностей
— все эти годы я вела его бухгалтерию, поэтому после ужина я всегда
бежала наверх, чтобы записать то, что он мне сказал, или позвонить в
страховую компанию по делам пациента.
Она вспоминает, что ее нью-йоркская подруга, которая была разведена,
постоянно ей предлагала: «Приходи ночевать ко мне!» И тут же добавляет:
«Но я никогда себе такого не позволяла».
Я:
— Почему?
— Ну, думаю, он считал, что я принадлежу только ему. Ты все
правильно говоришь. Он был — и остается — человеком требовательным.
Он всегда давал мне почувствовать, что моя первейшая обязанность — это
он. Наверное, я даже ему в этом потакала в какой-то степени. Я всегда
оставляла ему обед на столе, сама ходила в магазин; ему не нужно было ни
с чем разбираться, потому что всем занималась я. Он никогда не снял бы
квартиру в Нью-Йорке и не бросал меня на столько ночей одну, как это
делает Дэн.
Она имеет в виду моего мужа и ту небольшую квартирку, которую мы
купили сообща в Нью-Йорке несколько лет назад, когда Дэну нужно было
часто ездить туда по работе. Иногда я езжу с ним — у меня там работа,
друзья, коллеги, — но бывает и так, что я остаюсь дома в Массачусетсе, с
нашими собаками. Мы сами выбрали себе такой образ жизни, и нам обоим

это нравится. Почти тридцать лет я сама была лишь женой и матерью — и
вот, наконец, получила долгожданное время для себя, сумев сохранить при
этом любящую семью. Но мамино восприятие происходящего кажется мне
забавным: это Дэн снимает квартиру и проводит время вдали от меня —
как будто это было только его решение. Но лучше я не буду даже пытаться
объяснить ей наше видение ситуации.
— А что насчет случаев, — продолжаю я, — когда он кричит на нас
или не дает тебе слова сказать по телефону? Что ты скажешь об этом?
— Да, что касается телефона, это и правда нехорошо с его стороны, —
признаёт она. — Но он искренне полагает, что должен участвовать во всем,
что касается меня и детей. Я не согласна с этим, у нас ведь три дочери, я
ваша мама, и мне кажется, у меня есть право разговаривать с вами, чтобы
он ничего не слышал, но — тут даже пытаться не стоит, его не
переубедишь. Если я упомяну при нем какую-нибудь мелочь, о которой ты
мне писала, он спросит: «А ты откуда знаешь?» А потом добавит: «Почему
ты пишешь Кэти втайне от меня?» Он не любит, когда от него что-нибудь
скрывают.
Я соглашаюсь; тоже мне новости. Но мама сказала, что «даже пытаться
не стоит» противостоять ему, чтобы иметь возможность пообщаться с
собственными дочерями или кем-либо еще; что ей важнее он, а не общение
с нами, и точка. Конечно, это было очевидно. Но мне стало легче, когда я
услышала это от нее самой, официально.
— А когда он решает, куда вам поехать в отпуск или какой фильм
посмотреть? — продолжаю я. — Ты испытываешь облегчение где-то в
глубине души? Может, тебе проще, потому что не приходится принимать
никаких решений самой?
— Мне проще с ним вообще не спорить, — отвечает она. — Он
сложный человек, и, конечно, трудно всегда уступать ему, но проще
уступить, чем спорить. Для меня по большому счету все это не так уж и
важно.
Я размышляю о ее семье, в частности об отце: маленьком человеке,
приятном, дружелюбном мужчине с круглым лицом и светлыми волосами.
Он был очень близок с моей мамой, ее двумя братьями и всеми своими
внуками. Помню, как, оставаясь ночевать у него, мы с сестрой будили его в
пять или шесть утра, чтобы он посмотрел с нами мультики, — дома нам
запрещали это делать. И он нам никогда не отказывал. В отличие от
бабушки с дедушкой со стороны отца, мамины родители, Мэк и Сильвия,
никогда не сердились на нас или на кого бы то ни было. Я такого не видела.
Однажды, когда меня укусил комар, Мэк сказал, что нужно

постараться не чесать это место, просто принять это как данность, — ведь
чесаться все равно будет. Меня эта мысль просто ошеломила. Он учился на
юриста, но, когда умер его отец, не стал открывать свою практику. Вместо
этого они с братьями взяли на себя семейную галантерейную лавку, которая
обеспечивала все три их семьи в течение долгого времени.
— Ты помнишь свою первую ссору с ним? — спрашиваю я маму.
— Нет.
— А помнишь, когда он в ярости заставил тебя забрать меня со
школьных соревнований на глазах у всех, потому что меня не было дома,
когда он вернулся к ужину? Тебя это вообще беспокоило?
— Я этого не помню, но уверена, что расстроилась тогда.
Пытаюсь представить себе, как, разговаривая по телефону, мама ходит
кругами, протирает кухонный стол, поправляет гигантскую кипу газет и
журналов, которые хранит мой отец и не разрешает выбрасывать.
— Конечно, это он диктовал правила, принимал решения, следил за
дисциплиной и обеспечивал нас, — говорит мама. — Я просто взяла на
себя все то, что должна была, и не задавала вопросов. Мне казалось, у меня
нет выбора.
— Может, — делаю предположение я, — в каком-то смысле тебе
действительно было проще, потому что нашей дисциплиной занимался он?
— Ну, мне казалось, уж он-то точно знает, как оно должно быть. Я
полагалась на него. Я не всегда была согласна с его методами — мне часто
казалось, что он слишком строг с вами, его голос был чересчур сердитым.
И я говорила ему об этом, но он только отвечал: «О, да я совсем не
сердился на них за это». А я говорила: «Но кажется, что ты сердишься, и
именно таким тебя люди и воспринимают, вот в чем проблема». — Она
замолкает на мгновенье. — Но знаешь, Кэти, он всегда искренне
интересовался вашими спортивными достижениями.
И это правда. Когда я была маленькой, отец любил перебрасываться
баскетбольным мячом со мной, а позже и с моим братом. Он всегда играл
со мной в теннис, сколько бы раз я ни просила, а просила я часто. Он
научил меня не сдаваться.
— А еще он невероятно мил с… — Она называет имя одной их общей
подруги, чей муж недавно умер. — В прошлые выходные он заехал за ней,
и мы втроем отправились ужинать, а потом он отвез ее домой, ей очень это
понравилось. Он с большим теплом относится к старым друзьям.
И снова, справедливости ради, так и есть.
— А помнишь ту историю, когда он поругался с гидом в национальном
парке?

— Я тогда ужасно разозлилась, — говорит она. — Я чувствовала себя
словно в капкане, я была унижена и зла на него. Я поговорила с ним, но он
видел это абсолютно по-другому — и до сих пор считает, что все сделал
правильно. До сих пор. Одна моя подруга недавно ездила в тот парк, и он
ей рассказывал о нашей поездке. Он признал, что вел себя гадко, но, по его
мнению, гид заслужила это, так как не предоставила тех услуг, за которые
он заплатил, и это давало ему право жаловаться. Он сказал ей [гиду]: «Да
пошла ты». Как по мне, это не лучший способ расположить к себе
попутчиков. — Пауза. — Но, если честно, я не очень-то хорошо помню все
эти мелочи. Если только специально сидеть вспоминать. А еще я уверена,
что здоровое отрицание некоторых вещей и помогает мне оставаться в
браке.
Я киваю. Я уже заметила, что во многих, если не во всех, браках,
которые существуют долгие годы, уживаются прагматизм и немного
(здорового?) отрицания.
— А тот день, когда П. [моя дочь] ушла из колледжа после первого
курса, — продолжаю я. — Помнишь, как он отреагировал? Могу
напомнить.
Наплевав на мнение профессиональных психологов, которые
единогласно решили, что ей нужно повременить, прежде чем возвращаться
к учебе, он написал гневное, обличающее письмо и ей, и мне, назвав ее
избалованной девчонкой и требуя, чтобы она продолжила обучение. «Долго
ты еще будешь позволять ей манипулировать тобой?» — кричал он на меня.
«Ты когда-нибудь позволишь брату иметь хоть толику родительского
внимания?» — кричал он на мою дочь. Как будто П. взяла академический
отпуск специально, чтобы стать королевой в нашем доме, — так же, как он
был в своем.
— Мне кажется, он хочет, чтобы ты лучше следила за дисциплиной у
детей, — отвечает мне мама. — Как он следил за вашей. Он не поддержал
тебя, когда твоя дочь решила бросить колледж, но он очень доволен
результатом.
Еще бы он не был доволен. Моя дочь пошла работать и в течение года
пыталась разобраться со своими проблемами, а потом вернулась к учебе.
Недавно окончила колледж с отличием — на год позже остальных, —
получив похвальные грамоты, сохранив друзей, приобретя опыт работы,
которого бы у нее не было, если бы она не ушла в академический отпуск.
Отец присутствовал на церемонии вручения дипломов, он светился от
гордости. И снова все вышло так, как ему хотелось.
— А ты? — спрашиваю я маму. — Что ты тогда чувствовала?

— Я волновалась за нее. Ты посчитала, что ей необходимо взять
отпуск, и я подумала, что тебе виднее — П. ведь твоя дочь. Мне казалось,
ты лучше знаешь, что нужно делать, а нам остается только поддержать твое
решение. Уверена, что так я ему тогда и сказала.
А я вот помню, как мама промолчала, хотя кто же знает, что она ему
сказала, оставшись с ним наедине?
Я спрашиваю ее о моей самой младшей сестре, Эми, успешном
руководителе
собственного
аналитического
центра,
где
работает
тринадцать человек, с которой мой отец тоже постоянно выясняет
отношения — мне даже кажется, чаще, чем со мной.
— Он очень гордится Эми и тем, что она делает, — отвечает мама. —
Он считает ее очень умной.
У меня вырывается смешок. Умнее меня, конечно же, потому что она
получила более высокий балл на экзаменах и таки поступила в
Корнелльский университет.
— А еще он считает, что она хорошая жена и мать. По-моему, ему
стыдно, когда у него выходят размолвки с Эми, — она замолкает на
мгновенье. — Да со всеми! Но ему сложно признать свою вину.
Это правда. Мой отец почти никогда не просит прощения.
Единственный случай на моей памяти, когда он сделал это, касался его
сына. Отец переживал, что «позволил» моему двадцатилетнему брату
переехать в Сан-Диего и окончить школу: именно там и произошел тот
несчастный случай. «Если бы только брат был ближе к дому, вероятно, —
корил себя отец, — он смог бы его уберечь».
Да, хорошо. Допустим, я не могу себе представить, каково это —
потерять ребенка, я вообще не понимаю, как с этим можно жить. Отец
имеет право воспринимать случившееся так, как хочет. Но пока я
размышляю об этом, мама говорит:
— Сдается мне, Кэти, ты решила перетряхнуть все истории, связанные
с отцом. Как по мне, какие-то вещи нужно просто отпустить. Ты, например,
постоянно ищешь повода для спора с ним. Да, Эми иногда злится и
переходит на повышенные тона, но ведь она, бывает, и спрашивает его
мнения о политике и других вещах, — мне кажется, у них очень крепкая
связь. Но ты с ним постоянно на ножах.
И ведь не поспоришь, она права — в каком-то смысле даже полезно
такое услышать. Но я их первый ребенок и потому больше своих сестер
испытала на себе все проявления его нарциссизма и авторитарности.
Поэтому вряд ли он дождется от меня каких-либо поблажек.
— Когда он заходит на Facebook под твоим именем, — спрашиваю

я, — тебя это вообще беспокоит?
У отца нет своего аккаунта, поэтому он использует мамин. Он активно
комментирует то, что пишут ее друзья (среди которых и я), — иногда
пытаясь шутить, иногда отвечая довольно резко, не заботясь о том, что это
увидят мои друзья и читатели (многих из которых я не знаю лично).
— Но он не подписывается моим именем, — объясняет мама. — Он
всегда использует свои инициалы.
Ему все равно, что там висит ее фотография и указано ее имя, или что
он иногда забывает свои инициалы, или что лишь немногие из тех, кто
видит его комментарии, понимают: Л. Б. Х., а не Б. Ф. Х. в конце поста —
его, а не ее инициалы. Однажды я сказала маме: если она не будет
контролировать отца, мне придется удалить ее из друзей. Это напугало ее
ровно на неделю.
Наконец я спрашиваю:
— А ты его когда-нибудь боялась? Вы когда-нибудь ругались так, что
ты была даже готова уйти от него?
— Думаю, такое бывало пару раз, — говорит она, как будто и правда
не очень хорошо помнит. — Я очень не люблю, когда он начинает кричать.
Но я бы никогда не ушла. У нас ведь одна, общая жизнь. Что бы там ни
случалось, мы в итоге всегда находили общий язык. — Пауза. — Да он и не
кричит больше.
Смеюсь. Говорят же, что любовь слепа. По-моему, она еще и глуха.
Мой отец каким был, таким и остался, — я наблюдаю за ним все эти
пятьдесят пять лет. И мама тоже. Я благодарю свою славную, милую маму
за то, что она уделила мне время и была так откровенна, и кладу трубку.

жүктеу/скачать 1,3 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: