Образ древности в советской историографии: конструирование и трансформация
жүктеу/скачать 2,89 Mb. Pdf көрінісі
|
| Заключение
Как можно заключить из нашего исследования, его ход был построен на выяснении того, какие научные результаты (как в их непосредственном воплощении, так и в более символическом – в виде образа) следовали из приложения марксизма в качестве монопольной методологии к истории древности в отечественной науке советского периода. Основу
функционирования этой монопольной методологии обеспечивали властные структуры, которые применяли различные способы прямого и непрямого вмешательства в науку. Подводя итоги, нужно рассмотреть, какие результаты были получены в ходе исследования, коснувшись также и важного вопроса, что изменил сложившийся образ древности в марксистской теории, в научных концепциях древней истории и в отечественном историческом сознании. В нашем представлении судеб марксизма в Советской России мы исходили из, вероятно, спорного, но имеющего определённые основания тезиса о двух циклах развития марксистской теории в России: дореволюционном и советском. К 1910-м гг., пройдя стадии первоначальной популярности, спада, нового взлёта и последующего всё большего отвержения интеллектуальным сообществом, марксизм уже был вполне периферийным течением, а интеллектуальная тенденция в российском обществе обратилась от поиска монистического объяснения общества к учёту многообразия факторов (в том числе, важности культуры или массового сознания). Революция вывела русский марксизм из начинавшегося забвения, при этом, поскольку она имела дело с нисходящей фазой развития и поскольку ленинский большевизм был периферийным течением в современном ему марксизме, прямая преемственность с предыдущим этапом было невелика. В советское время цикл был пройден ещё раз, хотя и с некоторыми особенностями: теперь он нёс на себе черты научной теории, которая опиралась на культурные установки XIX в., и тем самым её
463
«ментальные подпорки» 1
Это способствовало хронологическому удлинению второго цикла,
но не
изменило принципиально его течения: после этапа «постижения теории» (когда Сталин играл роль живого «классика») наступил этап переосмысления (с той спецификой, что Сталин стал «ложным классиком», исследователи предпочитали обращаться к «настоящим» Марксу, Энгельсу и Ленину), а затем этап раскола и постепенного отхода от теории. 2 Динамика развития образа древности в советской историографии в целом соответствовала этому общему развитию теории (чему и посвящены три главы со второй по четвёртую). Однозначно сказать, был ли образ одним из факторов влияния на именно такой ход второго цикла русского марксизма или же теория обеспечивала таковую трансформацию образа, – сложно, поскольку речь идёт о двух абстракциях, хотя и разного порядка, но тесно друг с другом связанных (теория конкретизируется в образах, образы опираются на известную модификацию теории). На наш взгляд, при нынешнем начальном состоянии изученности проблемы легче
всего предположить взаимообусловленность, чтобы в дальнейших исследованиях подобных же образов в других разделах гуманитарных наук оспорить либо подтвердить и конкретизировать эту связь. Что касается воззрений на древнюю историю, то основные выводы нашего исследования в этом вопросе могут быть сведены к следующему. Первоначально советская наука о древности пользовалась определёнными марксистскими образцами историописания, которые
в основном воздействовали на язык и стиль повествования, и не искала ни принципиально новой модели нарратива, ни новой трактовки общественных отношений в древности (ранние работы А.И. Тюменева). Влияние достижений современной тому времени «буржуазной» науки было при этом
1 Образ принадлежит Н.Е. Копосову. См.: Копосов Н.Е. Хватит убивать кошек! Критика социальных наук. М., 2005. С. 180.
2 Подробнее см.: Крих С.Б. Приключения марксизма в России (полемические замечания) // Социальные институты в истории: ретроспекция и реальность. Материалы XI межвузовской региональной научной конференции. Омск, 2010. С. 64-74.
464
определяющим, но подобный вариант марксистской историографии древности, похожий на труды ранних марксистов-антиковедов (таких, как Г. Сальвиоли) не устраивал ни представителей власти, ни приходящее в науку новое поколение, которое стремилось к монистической теории и соответствующему типу объяснения истории. Поэтому дискуссии 20-30-х гг. (прежде всего, об «азиатском способе производства») не смогли реализовать, казалось бы, заложенный в них потенциал свободного развития науки. Дискуссии не могли дать того монистического ответа, к которому стремились их участники, поскольку сама форма дискуссий противоречила цели их проведения. Единственным выходом оказалось навязывание единой воли извне, но власть сравнительно мало интересовалась древней историей и не всегда знала, какие ответы она хочет навязать – хотя при этом обычно хорошо понимала, какие ответы ей точно не подходят (например, с изменением политической конъюнктуры сам термин «азиатский способ производства» стал неприемлем). Эти сложные обстоятельства смог учесть учёный с дореволюционным опытом. В.В. Струве предложил образ рабовладельческого общества (для начала обрисовав и в духе мифологизации упростив его структуру), присоединив его к уже порождённому к тому времени совместными усилиями историков (С.А. Жебелёв) и спонтанными словами лидера партии образу борьбы классов (сталинская «революция рабов»). Таким образом обрисованные основная структура и основной процесс составили вместе простой, но легко воспроизводимый и убедительный исторический образ древнего мира: единая история древности (с признанным, однако, дроблением на греко-римский мир и восточные общества), история рабовладения как основа древней истории; эпоха, равная себе самой (ограничение на проведение аналогий). На вопрос о том, насколько сознательными были эти манипуляции с теорией во 20-30-х гг., однозначно ответить нельзя: как потому, что индивидуальный подход и степень веры в необходимость постижения истинного замысла «классиков» неизбежно отличались у разных 465
исследователей, так и потому, что сомнения и переживания тогда редко выражали вслух. Дневники и воспоминания представителей молодого поколения, которое получало образование в середине 30-х гг., в предвоенный период, свидетельствует о том, что для них далеко не всё было просто и понятно, и тем, кто смел думать, а ещё иногда и записывать свои мысли, было ясно, что теория условна и навязана (хотя при этом они сами понимали, что не знают никакой другой теории). Но старое поколение исследователей, вероятно, опасаясь пристального к ним внимания, оставило очень мало прямых свидетельств мемуарного характера. Можно предположить, что они испытывали не меньшие сомнения как в отношении того, насколько правильно они трактовали «классиков марксизма-ленинизма», так и в отношении того, является ли вообще залогом научности их правильное понимание. Но сознательное и циничное использование манипуляций с теорией лишь для того, чтобы добиться карьерного роста (или сохранить свою работу и даже жизнь), насколько мы можем судить, не было доминирующим типом поведения. Между фанатичной верой в силу марксистско-ленинской методологии и хладнокровным разочарованием в поиске истинного учения, заменяемым скрытым или открытым карьеризмом, существует множество промежуточных позиций; их в основном и занимали советские историки. Они пытались найти ту точку соприкосновения, в которой адекватно понятый марксизм не будет противоречить их представлениям об истории. В современной историографии чаще делается акцент на том, насколько приходилось историкам изменить свои представления, чтобы найти эту точку, но не следует забывать и того, насколько они сумели изменить теорию, чтобы она также приблизилась к этой точке совпадения. Так, Струве изменил себя, чтобы стать марксистом, но он изменил и марксово понимание древневосточных обществ с той же самой целью. Мыслилось ли это тогда как развитие идей Маркса, раскрытие истинного замысла Маркса или даже как перекодирование Маркса, не настолько важно, как то, что без этого процесса становление советской 466
историографии было фактически невозможно. Тем самым, конструирование образа древности в советской историографии было сложным процессом, сочетавшим в сложной конфигурации «внешний фактор» (высказывания Сталина, воздействие партийных деятелей в науке, идеологические установки советского марксизма, общую культурную ситуацию в стране) с «внутренним» (наличием или отсутствием определённых исторических фактов, личным выбором историков). Существование этого образа было поддержано складыванием определённой конвенции среди историков: негласного согласия о том, как следует писать историю в тематическом и в стилистическом отношении. Конвенциональность выглядела как средство защиты от переменчивых идеологических требований власти, она даже помогла науке легче преодолеть последние сталинские годы: сведя почти к формальности очередной поворот в гуманитарных науках, связанный со сталинским «учением о языке», послушно, но так же формально отреагировав и на кампанию по борьбе с космополитизмом. Тем самым уже в конце 40-х гг. начинает вырабатываться «эзопов язык» в историографии. Правда, в ближайшей перспективе именно эти процессы привели к первому кризису конвенциональности, выразившемуся в стремлении к познанию «настоящих» классиков. Сложившийся образ имел тенденцию к фиксации – в учебниках по истории древнего Востока для вузов В.В. Струве и В.И. Авдиева, учебнике истории древнего мира для школ А.В. Мишулина, в обобщающих трудах А.Б. Рановича и Н.А. Машкина. Задача Рановича, пытавшегося трактовать эллинизм как отдельный этап развития общества, была наиболее сложной из- за значительной доли теоретизирования, вынудившего к манипулированию фактическим материалом. Машкину, создавшему фундаментальный труд по принципату Августа, удалось совместить в относительной гармонии позитивистские ориентиры научности, марксистскую логику и образность с зарубежными новациями. Ранович не смог достаточно уравновесить эти 467
элементы в своей методике, потому его работа оказалась ближе к голой схеме, чем работа Машкина. В любом случае, в ближайшей перспективе устарели обе классических книги советской историографии древности: К.К. Зельин отверг мнение об эллинизме как об этапе в истории рабовладельческого общества, а С.Л. Утченко заменил в теории кризиса Республики основной движущий механизм: с кризиса рабовладения на кризис римской civitas. В основе этого отвержения классического этапа советской историографии лежали две причины: во-первых, исследования Рановича и Машкина создавали такой образ древности, который нельзя было далее развивать, а потому новое поколение исследователей шло по пути критики; во-вторых, менялись установки советской историографии: с борьбы классов на эволюцию социальных институтов. Таким образом, начиная с 50-х гг. набирал силу процесс трансформации сложившегося образа древности, который затронул все основные составляющие этого образа и при этом так и не был завершён. Отвержение стереотипов предыдущего этапа историографии вызвало сопротивление: большинство учёных верило в то, что основные представления о древности вполне логичны, надёжно соотнесены с марксистской теорией и историческими фактами; отдельные уточнения не меняют сути дела. Более заметные фигуры в мире науки прекрасно понимали, что проблема гораздо глубже, но и они претендовали лишь на коррекцию образа или отдельных его черт, а не на принципиальное изменение или, тем более, отвержение. Свою роль играло и опасение утратить конвенцию в освещении истории, которое обусловило известный страх перед принципиальными переменами. После этого перевесила тенденция к дополнению и конкретизации образа, имевшая свойство к нарастанию, несмотря на сильнейшие охранительные усилия со стороны самого исторического сообщества и манипулировавших им через научные учреждения властных структур; эта тенденция привела к появлению в образе древности новых черт, часто слабо согласованных друг с другом: представления о роли средних рабовладельческих хозяйств в античной 468
товарной экономике, о роли гражданских общин в историческом развитии древности, о несовпадении классов и сословий в докапиталистических обществах. Завершилось это тем, что целостный образ всё более размывался, и если отдельные советские историки могли в этих условиях предлагать свои, часто оригинальные и полезные для исследовательской работы концепции, они уже не могли убедить остальных коллег в их обязательности. А это показывало, что менялся не столько образ древности в советской историографии, сколько сама советская историография. В итоге образ представал в крайне перегруженном виде, насыщенный множеством оговорок и уточнений, включая в себя и сложную теоретическую аргументацию, – что предопределило начавшееся в 80-е гг. бегство от базовых для образа тем социально-экономической истории, выразившееся прежде всего в расцвете истории культуры. Постсоветский этап в историографии характеризуется, в частности, переходом трансформации образа древности в его разложение. Это выражается не только в исчезновении отдельных элементов, их изъятии из структуры аргументации и из логики преподавания, но и в том, что возрождаются элементы, ранее отвергнутые ещё на этапе дополнения образа. Утрата целостности не означает ещё исчезновения образа окончательно, но теперь его существование поддерживается благодаря его вписыванию в ряд постмарксистских исторических концепций. При этом такое положение дел ощутимо замедляет складывание нового образа древности, как и вообще складывание целостных воззрений на древний мир, которые бы соотносились с современным этапом развития исторической науки. Если ранее образ способствовал определённой консервации советской науки о древности, то теперь его элементы в той или иной мере способствуют стагнации исследований – прежде всего в том, что препятствуют построению другого типа повествования, ввергая исследователей, которые пытаются обобщать древнюю историю, в круг прежних, давно уже неразрешимых задач.
469
Таким образом, итог второго цикла развития марксистской теории для советской историографии древности был обескураживающим. Оказались равно невозможными как реконструкция советского образа древности, так и его перерождение в новый образ. Это отражает общее состояние растерянности в современной исторической науке. Однако положение это не является безвыходным. Осознание причин успехов и неудач, особенностей формирования и изменения образов истории может создать основу для преодоления затянувшегося кризиса. 3
свою трансформацию фактической диссолюцией, лежат как в особенностях его конструирования, так и самой этой трансформации. Внешний парадокс здесь заключается в том, что советские учёные могли и умели менять подходы к освещению древности, точно так же, как постепенно научились сложно преобразовывать, а иногда и обходить идеологические импульсы, направленные на них, но ни то ни другое не подготовило историческую науку к существованию в новых условиях. Советская наука научилась жить в условиях, в которые она была поставлена властными структурами, но она не умела функционировать и развиваться вне этих структур, и поэтому в постсоветский период, когда идеологическая связь между наукой и государством уже прервалась, наука в целом продолжала воспроизводить тот единственный тип теоретического мышления, который был ей известен. Даже критика марксизма чаще всего велась по советским канонам. Следовательно, сама по себе смена политической системы не означает автоматически рождения нового типа исторического мышления, может привести к кризисным и даже катастрофическим последствиям для
3 В последней академической шеститомной «Всемирной истории» заметно как расставание с прежними концепциями (рабовладельческой формацией), так и сохранение ряда точек зрения поздней советской историографии: о трёх основных социальных слоях в древнем обществе. Древний мир мыслится единым историческим этапом при значительном своеобразии отдельных древних обществ. Различные точки зрения на дискуссионные проблемы древней истории кратко излагаются, но при этом описательность преобладает. См.: Всемирная история. Том I. Древний мир / Отв. ред. Головина В.А., Уколова В.И. М., 2011.
470
исторической науки. Для того, чтобы их избежать, историки должны осознавать пройденный ими путь во всей его полноте и неоднозначности – насколько, по крайней мере, это возможно.
|