Я боялась заболеть раком, и этот страх
изменил мою жизнь. Сейчас я благодарна за
каждый день, когда чувствую себя здоровой. Я
поняла, что в жизни главное.
Оливия Ньютон-Джон, австралийская
актриса и певица
Мне было тогда тридцать пять лет. Однажды я мылась в душе и
обнаружила на своем теле что-то странное. Я еще раз ощупала это
место. Действительно, на груди появилось какое-то уплотнение. Я
провела очень неспокойную ночь, уговаривая себя, что это, скорее
всего, игра моего воображения, а не злокачественная опухоль. Настало
утро, но уплотнение не исчезло. Следующие несколько дней я ездила по
разным клиникам и сдавала анализы.
Когда я услышала диагноз, у меня внутри все перевернулось. Никто
в моей семье не болел раком. Доктора удивлялись не меньше меня.
Несколько дней я провела, как в тумане. Меня бросало в крайности: я то
дрожала от страха, то говорила себе, что это ошибка. Но потом я
примирилась со своим диагнозом и с новыми реалиями.
В первую очередь мне надо было заняться лечением, которое
требовало больших душевных и физических сил. Я хотела понимать, с
чем имею дело, поэтому пошла в медицинскую библиотеку, чтобы
выяснить все о злокачественных опухолях на начальных стадиях
развития.
Я
набрала
научных
книг
и
журнальных
статей,
отксерокопировала их и стала подробно изучать три
метода лечения,
которые предлагали врачи: операцию, химиотерапию и лечение
радиацией.
Чтобы не утонуть в море информации, я решила сперва
сконцентрироваться на операции: как она происходит и в каких случаях
ее делают. К тому моменту, когда я зашла в операционную, я была
подготовлена к любому исходу, который мог ждать меня в будущем.
Через несколько недель после операции я пережила шок, увидев
свое покрытое шрамами тело в зеркале. Оно было похоже на сшитое из
лоскутов одеяло. Моя душа тоже казалась лоскутным одеялом, сшитым
нитками любви и поддержки моих родных и друзей.
После операции я начала изучать
вопросы химиотерапии и лечения
радиацией. Я проштудировала достаточно информации и была готова к
серьезному разговору с врачом. Я согласилась на химиотерапию, но
отказалась от радиации, которая «убила» бы часть легких и сердца. Я
хотела сохранить возможность жить активной жизнью, пусть даже она
окажется не такой долгой.
Первый сеанс химиотерапии произвел на меня сильное впечатление.
В нос ударил сильный запах химикатов, и я с удивлением увидела
большой зал с шезлонгами для пациентов. Я представляла себе все
совсем по-другому. Процедуры проводили, не запирая пациентов в
отдельных комнатах, а собрав их вместе в одном пространстве. Ряды
шезлонгов и лежащие на них люди напоминали молочную ферму с
рядами коров, которых присоединили к доильным аппаратам. Я
старалась не смотреть в глаза лежащим под капельницами пациентам и
уперлась взглядом в спину медсестры, которая вела меня в дальний
конец процедурного зала.
Медсестра предложила мне лечь на шезлонг, стоящий между двумя
мужчинами. Они о чем-то оживленно беседовали. Рядом с каждым
пациентом стояли капельницы, наполненные красными или синими
растворами, поступавшими им в вены. Пациенты не обращали на
капельницы никакого внимания. Я заняла свое место между двумя
джентльменами и извинилась, что я нарушаю их беседу. Эти господа
спокойно отнеслись к моему появлению и втянули меня в разговор. Они
сообщили мне свои диагнозы и поинтересовались, какой диагноз
поставили мне. Я поняла, что моя болезнь – просто цветочки по
сравнению с формами рака, которыми страдали мои соседи. «Как я могу
жалеть себя, если людям приходится гораздо хуже, чем мне?» –
подумала я.
Приблизительно через час оба моих соседа задремали. Потом я
узнала, что сонливость – побочный эффект лечения химиотерапией. Я
вынула свои распечатки и начала их читать. Позже я стала
воспринимать эти сеансы как возможность отключиться, заснуть,
мечтать или видеть сны о чем-то совершенно не связанным с
реальностью. Сны и грезы скрашивали часы,
проведенные под
капельницей.
В следующие шесть месяцев я привыкла к химиотерапии и
проходила ее на автомате – ложишься в шезлонг, лежишь под
капельницей, выходишь в туалет и снова возвращаешься на место. В те