Мажитова жанна сабитбековна

459 

 

предмет  академических  исторических  изысканий  превращается  в  продукт 

компаративного анализа разных областей гуманитарного знания.  

В  диссертационной  работе  доказано,  что  институт  биев  на  протяжении 

долгого  времени  привлекал  внимание  многих  научных  школ,  представители 

которых в своих работах ориентировались на разные теоретические подходы. 

В  совокупности  они  создавали  неоднозначный  калейдоскоп  мнений  о  биях, 

поэтому  неудивительно,  что  при  знакомстве  с  их  трудами  перед  взором 

предстает  довольно  противоречивая и  в  то  же  время  чрезвычайно  интересная 

фигура бия. 

Рассмотренные выше материалы убеждают в том, что начало изысканиям 

было положено в XVIII веке. Тогда, в период юридического вхождения земель 

Младшего  и  Среднего  жузов  в  состав  Российской  империи,  правительство 

стало искать возможные варианты по включению края в свое социокультурное 

пространство.  В  основе  этого  дискурса  лежала  твердая  убежденность  в  том, 

что  Россия,  являясь  преемницей  Рима  и  Константинополя,  имела 

«божественное»  право  на  расширение  территорий  и  «естественное»  право 

распоряжаться  судьбами  народов.  Объяснить  успех  широкомасштабного 

присоединения  и  закрепления  на  новых  землях  империи  только  силовым 

воздействием  центра  на  приграничные  окраины  (хотя  этот  фактор  не 

исключается),  разноплановыми  методами  колонизации,  включавшими 

стихийные  и  организованные  потоки  переселенцев,  толерантным  (по  меркам 

той  эпохи)  отношением  государства  к  народам  и  народностям  (к  примеру, 

свобода  вероисповедания)  будет,  на  наш  взгляд,  не  совсем  верным. 

Необходимо  подчеркнуть,  что  историческое  продвижение  и  расширение 

границ  в  юго-восточном  направлении  связано  в  том  числе  и  с  фактором 

государственной политики и административно-правовой практики империи. 

Бескрайние степные просторы, посезонно кочующие казахские племена, у 

которых, по мнению российских исследователей и путешественников, «сложно 

было  найти  какие-то  признаки  государственности»,  сформировали  в 

460 

 

российском  обществе  стойкое  мнение  о  казахах  как  общности,  пребывающей 

на  доклассовой  стадии  развития.  Поэтому  не  случайно  относительно 

общественного  и  социального  устройства  казахов  в  дореволюционной 

историографии  всецело  господствовала  идея  о  родовом  быте  и  родовом 

характере  отношений.  В  ходе  диссертационного  исследования  выявлено,  что 

исследователи  и  реформаторы  казахского  общества  исходили  из  идей 

эволюционизма, согласно которому кочевники воспринимались не просто как 

«чужие»,  но  и  как  «иные»,  живущие  в  «состоянии  незрелости».  Поэтому  не 

случайно частое  употребление  эпитетов  «дикарь»,  «варвар»  и  т. д.  в качестве 

характеристики уровня развития общества номадов. 

Знакомство  с  источниками  и  литературой  убеждает  в  том,  что  такой 

методологический  подход  сохранился  и  в  XIX  в.  и  в  первую  очередь 

применялся  при  проведении  российскими  властями  различных  политико-

административных  и  правовых  реформ.  В  этом  плане  следует  отметить,  что 

наиболее  последовательная  и  продуманная  судебная  реформа  российского 

правительства,  основывалась  на  принципах,  выработанных  Просвещением,  в 

основе  которых  лежали  понятия  о  естественном  праве  каждого  человека  с 

позиций  европоцентризма.  Взяв  за  основание  эволюционный  подход, 

центральные  власти  придерживались  курса  на  поэтапный  процесс 

инкорпорации  местного  права  в  имперское  соционормативное  пространство. 

Однако  проведение  реформ  с  целью  создания  унифицированной  правовой 

системы,  которая  была  нацелена  на  изменение  правового  сознания  казахов,  в 

определенной  степени  не  увенчалось  успехом.  Адат  продолжал  повсеместно 

использоваться  в  судебных  практиках  казахов.  В  то  же  время  говорить  о 

полном  крахе  проводимых  со  стороны  правительства  мероприятий,  думаю, 

будет  неправильным.  Целенаправленные,  рассчитанные  на  перспективу 

правовые устремления правительства, к началу ХХ в. в определенной степени 

снизили потенциал сопротивления российскому праву со стороны кочевников. 

Возможность апеллировать казахам по разным причинам к российскому суду в 

461 

 

обход  народного  свидетельствует  о  верности  выбранного  имперскими 

властями курса по русификации правовой культуры кочевников, по созданию 

гомогенного соционормативного поля империи.  

Государственная  практика  правового  плюрализма,  которая  стала 

применяться  позже  по  всей  территории  Казахской  степи,  оформилась  под 

воздействием  самых  разных  нарративов  –  документов  государственных 

чиновников,  академических  исследований,  публицистики  и  общественных 

дискуссий. Эта практика получила свое воплощение отчасти под влиянием тех 

исторических и этнографических исследований, в которых казахское общество 

рисовалось  патриархальным,  родовым,  или  говоря  иначе,  наиболее 

оптимальным для проведения реформ по преобразованию края.  

Однако  стоит  заметить,  что  в  работах  исследователей  сделаны  разные 

акценты  при  изучении  института  биев.  Так,  большинство  российских 

исследователей рисовали фигуру бия в качестве предводителя родовых общин, 

а адат – архаичным, дородовым правом. И в этом их взгляды были едины. Но 

если в одних работах бии, несмотря на «отсутствие навыков государственного 

управления»  рекомендовались  в  качестве  чиновников  низового  аппарата 

региональной  администрации  по  охранительно-просветительскому  принципу, 

который  можно  выразить формулой  – «зачем  создавать  кардинально  ―новое‖, 

когда можно временно использовать ―старое‖», то в других немногочисленных 

работах господствовала другая позиция  – реформаторско-просветительская. В 

частности, представители этой группы видели империю, в первую очередь, как 

политико-культурную  общность,  несущую  цивилизацию  и  равные  права 

отсталым народам окраины.  

И  не  случайно  поэтому  в  первом  случае  вырисовывался  образ  бия  как 

авторитетного  предводителя,  который  можно  было  использовать  как  гибкий 

инструмент  в  интересах  российской  администрации  и  который  в  ходе 

непродолжительной  «обработки»,  «шлифования»  можно  было  более 

эффективно  применять  в  целях  империи  –  и  в  этом,  наверное,  одна  из 

462 

 

особенностей  имперского  подхода  в  управлении  краем.  Во  втором  бий 

представал  как  «возмутительный  палеонтологический  остаток,  вредный 

пережиток  варварской  эпохи»,  избавление  от  которого  должно  принести 

пользу не только России, но и самому местному обществу, или иначе говоря – 

«зачем держаться за ―старое‖, когда рядом ―новое‖?». 

Как показывает проведенное исследование, отличие взглядов тех и других 

заключалось  в  методах  проведения  «окультуривания»  народов.  Если  первые 

понимали  и  принимали  право  каждого  народа  на  постепенное  вливание  в 

общую имперскую волну, то вторые желали этот процесс ускорить, вплоть до 

коренной ломки культурных устоев «другого» народа.  

Пристальное  внимание  со  стороны  чиновников  и  исследователей  к  биям 

как к родовой верхушке связан, по нашему мнению, еще и с тем, что позволял 

увидеть  реальную  картину  расстановки  социальных  сил  и  учитывать  ее  в 

преддверии реорганизации казахского общества. 

Как  свидетельствует  анализ  имеющегося  в  нашем  распоряжении 

материала,  размышляла  о  формах  традиционных  институтов  и  местная 

интеллигенция,  которая  связывала  будущее  своего  народа  с  созданием 

национальной  автономии,  желала  через  российскую  культуру  приобщить 

казахский народ к достижениям европейской цивилизации. Однако пути этого 

процесса  проектировались  ею  по-разному.  Так,  если  одни  видели  в  будущей 

Казахской  автономии  суд  биев,  основанный  на  нормах  адата,  то  другие 

связывали его с мусульманским правом.  

Анализируя  позиции  представителей  досоветской  историографии, 

приходишь к выводу, что в ней доминировали две точки зрения – имперская – 

видевшая  необратимость  процесса  включения  местных  правовых  практик  в 

имперское  нормативное  поле  и  национальная  –  мечтавшая  сохранить 

традиционные институты, с элементами европейской цивилизации.  

Авторы  направлений  относятся  к  институту  биев  субъективно,  а иначе и 

быть  не  могло  –  каждый  преследовал  свои  цели,  определявшиеся  этнической 

463 

 

принадлежностью, 

общественными 

стереотипами, 

подходами 

(имперским/национальным),  личными  предпочтениями  и  т. д.  Однако  такое 

историографическое «противоречие» ни в коей мере не должно нас смущать и 

служить основанием для недоверия и предвзятого отношения к какому-либо из 

них. Наоборот, «палитра» исследовательских мнений лишний раз доказывает, 

что  решение  вопроса  было  вариативно,  ситуативно,  более  того,  может 

меняться  со  временем,  поскольку  сам  предмет  исследования  не  является 

неизменным.  Ни  одна  из  позиций  авторов  не  может  служить  основанием  для 

выведения общего, «единственно верного» тезиса, но в то же время позволяет 

увидеть  предмет  со  всех  сторон:  показать  его  противоречивость,  «особость», 

роль  в  обществе,  ставшие  в  свое  время  причиной  повышенного  внимания  со 

стороны исследователей. 

Анализ 

дореволюционной 

историографии 

показывает, 

что 

ее 

отличительной  особенностью  является  умелое  сочетание  описательного 

подхода  и  практического  востоковедения.  Никто  не  усомнится  в  том,  что 

застав нормативное поле казахов в том состоянии, который принято называть 

«классическим», 

востоковеды 

оставили 

громадное 

источниковое 

и 

историографическое наследие, которое еще предстоит понять и осмыслить. 

Во  многом  такая  характеристика  подходит  и  для  советской 

историографии,  которая  прошла  сложный,  противоречий  путь  становления  и 

развития.  Начнем  с  того,  что  в  советское  время  государство  влияло  на  все 

сферы  жизни  общества.  Однако  утверждение  социалистической  идеологии  в 

качестве единой мировоззренческой основы произошло не сразу. 

Анализ имеющегося архивного материала позволяет сделать вывод, что в 

течение первого десятилетия своего существования советская власть, исходя из 

сложившейся  социально-политической  ситуации  в  крае,  меняет  свое 

отношение  к  обычному  праву  и  традиционным  институтам  –  от  лояльного 

(обычно-правовые  нормы  признавались  и  действовали  наряду  с  советским 

законодательством)  к  постепенной  ликвидации  и  запрету  их  деятельности  на 

464 

 

территории  Казахстана.  С  конца  1920-х  гг.  можно  говорить  о  постепенном 

исчезновении института биев. 

Как  показывает  проведенное  исследование,  1920-е  –  начало  1930-х  гг. 

были  временем  культурных  и  научных  экспериментов,  когда  сторонники 

«национальной»  культуры  и  науки  были  пока  еще  оппонентами,  а  не 

буржуазными представителями и врагами адептов «пролетарской» идеологии. 

В  это  время  мы  можем  наблюдать  плюрализм  научных  мнений,  который 

обеспечивался  тем,  что  в  Казахстане  в  1920-х  гг.  происходили  поистине 

революционные  изменения:  менялась  политико-правовая,  материальная, 

духовная  база  культуры,  трансформировался  социальный  облик  казахского 

общества  и  экономические  основы  его  развития,  происходило  их  подчинение 

социально-экономической  ортодоксальной  идее  строительства  коммунизма. 

Эти  сложные  политические  и  экономические  процессы  находили 

неоднозначный, порой противоречивый отклик в обществе, который отразился 

в той или иной степени в литературе того времени.  

С  одной  стороны,  к  особенности  историографии  этого  периода  можно 

отнести то, что в ней поднимались самые острые и животрепещущие вопросы 

и довольно часто делались далеко не марксистские выводы. Советская власть 

лояльно относилась к подобного рода публикациям отчасти из-за того, что, во-

первых,  создавались  они  высококвалифицированными  специалистами, 

привлекавшими материалы полевой работы, обширные статистические данные. 

Во-вторых, 

не 

имея 

профессиональных 

кадров, 

способных 

дать 

«пролетарский»  отпор  «буржуазному  объективизму»  она  была  вынуждена 

допускать  в  научных  работах  определенный  плюрализм  мнений,  подачу 

материала вне зависимости от политической конъюнктуры. 

С  другой  стороны  –  характерной  чертой  историографии  этого  периода 

является  то,  что  работы,  вышедшие  в  это  время,  были  сравнительно 

небольшими  по  объему.  На  наш  взгляд,  это  связано,  во-первых,  с  тем,  что 

молодая  советская  историческая  школа,  отказавшись  от  наработок 

465 

 

специалистов  «старой»  буржуазной  школы,  оказалась  в  трудном  положении. 

Старые  кадры  не  принимали  идей  марксизма,  новые  –  в  силу  отсутствия 

навыков  и  профессионального  исторического  образования  –  не  могли 

рассмотреть  реальные  исторические  процессы  с  позиции  методологии 

марксизма-ленинизма. 

Вследствие 

непримиримой 

борьбы 

советской 

исторической  школы  с  концепциями  исследователей  дореволюционного 

времени 

(В.В. Радлова, 

В.В. Григорьева 

и 

др.), 

многочисленный 

дореволюционный нарратив о казахском крае стал трактоваться однобоко, под 

углом  зрения  официальной  идеологии.  Во-вторых,  история  народа  писалась 

тогда  в  основном  не  профессиональными  историками,  а  лицами,  которые  в 

силу  служебных  обстоятельств  были  вынуждены  выполнять  заказ  партии  по 

выяснению  ситуации  в  крае  «в  поле»,  не  располагая  временем  и  научными 

ресурсами.  

Как было сказано выше в 1920-х гг. наблюдался определенный плюрализм 

научных мнений. В отношении нашей проблемы он вылился в спор о характере 

общественных отношений у казахов в предреволюционную и советскую эпоху, 

шла дискуссия о различиях между сословными стратами и их ролью в жизни 

общества. 

В  ходе  историографического  анализа  выявлено,  что  одна  группа 

исследователей  считала,  что  казахское  общество,  несмотря  на  все 

эволюционные  процессы,  оставалось  в  своей  основе  традиционным, 

бесклассовым  (С.Г.  Соколовский,  Т.  Рыскулов  и  др.).  Невольно  продолжая 

традиции дореволюционной историографии, исследователи считали, что любое 

вмешательство в экосистему кочевников приводит к отторжению чужеродных 

элементов  как  непригодных  в  социальном,  идеологическом  и  культурно-

ценностном смысле. При этом сохранялись практически в неизменном виде те 

институты, которые позволяли этнической общности приспособиться к новым 

социально-экономическим  и  культурным  изменениям.  Одним  из  таких 

институтов исследователи считают биев, аксакалов, которые рассматривались 

466 

 

как  представители  родовой  демократии.  Это  они  пронесли  сквозь  время 

ценностные  постулаты  народа,  укреплявшие  этнический  фундамент 

кочевников  –  родо-племенную  структуру  общества,  адаптированную  к 

суровым природным условиям путем экстенсивного скотоводства. Сторонники 

этой  концепции  считали,  что  такое  общество  не  имеет  классовых 

противоречий,  следовательно,  говорить  об  эксплуатации  трудового  народа  не 

приходится.  Родовая  верхушка  рассматривалась  как  представительница 

родовой демократии. 

Другое  направление  представлено  работами  сторонников  изложения 

истории  в  контексте  классовой  парадигмы  развития  (П. Погорельский, 

В. Батраков,  Г.С. Тогжанов).  Исследователи  пытались  выработать  систему 

взглядов на вопрос о классовом содержании общественно-политической жизни 

номадов, в которую прочно были вплетены родовые формы бытия.  

При  исследовании  социальной  и  политической  истории  казахского 

общества  большинство  исследователей  исходили  из  постулата,  что  родовые 

лидеры – бии, старшины, аксакалы представляли верхушку родовой общины и 

играли  ведущую  роль  в  функционировании  кочевой  общины.  Учитывая  тот 

факт, что эта представительная группа не просто существовала, а удерживала в 

первые  десятилетия  советской  власти  крепкие  позиции  среди  рядовых 

кочевников, многие исследователи края предлагали в своих работах опереться 

на эту политическую силу, как отражающую интересы общины.  

В 1930-е – 1950-е годы по мере строительства государства в соответствии 

с  генеральной  линией  партии  большевиков  изменялась  не  только  социально-

экономическая,  но  и  политико-идеологическая  ситуация.  В  связи  с  этим 

меняется  и  «облик»  исторической  науки  –  он  становится  все  более 

политизированным  и  окончательно  утверждает  в  качестве  теоретико-

методологической  позиции  концепцию  классового  подхода  при  изучении 

исторических  процессов,  как  прошлого,  так  и  настоящего.  Постепенно 

государство  берет  курс  на  полный  контроль  всех  сфер  жизни  советского 

467 

 

общества.  Просветительские  подходы,  характерные  для  ряда  ученых, 

поддерживавших  взгляды  дореволюционных  ученых-просветителей  XVIII–

XIX  вв.  и  желавших  их  экстраполировать  на  советскую  действительность, 

стали встречать все большее сопротивление со стороны властей. 

Несмотря на жесткие идеологические установки и «ориентиры», одним из 

научных направлений в эти годы становится изучение вопросов национально-

освободительных движений казахов, где движущими силами выступали массы 

кочевников,  объединенных  вокруг  традиционного  народного  лидера,  будь  то 

султан,  бий  или  батыр.  Полученные  результаты  исследования  позволяют 

утверждать,  что  в  начале  1940-х  гг.  появлялись  работы,  отличающиеся 

новизной исследовательских подходов, широтой выводов, основывающихся на 

глубоком  изучении  первоисточников.  К  одним  их  таких  можно  отнести 

исследования  М.П. Вяткина,  Е.Б.  Бекмаханова  и  др.,  внесшие  значительный 

вклад  в  разработку  методологических  подходов  при  анализе  национально-

освободительных движений кочевников. 

Именно в эти годы начинается серия идеологических кампаний по борьбе 

с  космополитизмом  и  разоблачений  в  отношении  тех,  кто  брался  за  анализ 

прошлого  кочевых  народов  и  интерпретировал  его  с  «националистических» 

позиций. 

В 

результате 

таких 

кампаний 

начинают 

появляться 

стандартизированные работы о «добровольном присоединении к России». 

Однако  сказанное  не  означает,  что  авторам  не  удавалось,  несмотря  на 

идеологические  клише,  создавать  полноценные  исследования,  не  потерявшие 

научной  привлекательности  и  сегодня.  Советская  историография 1930–1950-х 

гг.  смогла  поставить  и  решить  целый  комплекс  проблем,  в  том  числе, 

исследовать  одно  из  таких  трудных  для  теоретического  осмысления  явлений, 

как 

народные 

движения. 

Труды 

А.Н. Панкратовой, 

М.П. Вяткина, 

Е.Б. Бекмаханова и др. и сегодня являются лучшими в этом вопросе и лишний 

раз  доказывают  высочайшую  квалификацию  ученых,  их  желание  сохранить 

академичность,  научность  подходов.  Положение  ученых  в  исследовании 

468 

 

истории  движений  можно  и  сегодня  назвать  монопольным,  а  уровень  работ 

непревзойденным. 

Проведенный  компаративный  анализ  работ  исследователей  позволяет 

сделать  вывод  о  том,  что  в  40-е  –  50-е  гг.  XX  столетия  в  советской 

исторической  науке  окончательно  складывается  традиция  негативной  оценки 

роли биев, бийского суда в казахском обществе. Во многом это было связано с 

утверждением классового подхода при изложении общественно-политического 

развития  казахского  общества,  где  бии  являлись  представителями  кочевой  и 

традиционной знати. 

Ученые  отходят  от  полемики,  подвергающей  сомнению  пятичленную 

формационную  схему.  Одни  авторы,  кто  не  соответствовал  этим 

идеологическим  клише,  подвергались  «разоблачениям»,  обвинялись  в 

космополитизме  и  национализме.  Другие  в  угоду  власти,  вынуждены  были 

«пересматривать»  свои  научные  взгляды,  наполняя  их  каноническими 

установками  из  работ  классиков  марксизма-ленинизма.  С  тех  пор  если  одни 

темы  в  науке  начали  табуироваться,  то  другие,  наоборот,  получали  новое 

дыхание,  ставились  «на  поток».  Так,  в  Казахстане,  впрочем,  как  и  во  всем 

Советском  Союзе,  наряду  с  военной  тематикой  исследователи  стали  чаще 

обращаться  к  трудовым  подвигам  советского  народа  в  тяжелое  послевоенное 

время,  освоению  целинных  и  залежных  земель,  союзу  рабочего  класса  с 

крестьянством. В целом, история советского государства заняла значительное 

место в историографии тех лет.  

ХХ  съезд  КПСС  стал  рубежной  точкой,  с  которой  советскую 

историографию можно условно поделить на «до» и «после». Условность такого 

деления  связана  с  тем,  что  научная  мысль  развивалась  при  неизменности 

политической системы, поэтому принципиальных, концептуальных изменений 

в науке произойти не могло. 

Командно-административный  стиль  руководства  страной  и  партийный 

контроль по-прежнему диктовал ученым дискуссионные проблемы, которые не 

469 

 

выходили  за  рамки  методологических  постулатов  авторитетного  дискурса.  В 

таких  условиях  вполне  закономерно,  что  центральной  темой  стала  идея  о 

«закономерном  пути»  перехода  от  капитализма  к  социализму  и  далее  к 

коммунизму.  К  примеру,  именно с  середины  1950-х  гг.  в  исторической науке 

разворачиваются  настоящие  баталии  о  формах  собственности  у  кочевников  и 

на основе этого о государстве и государственности казахского народа. Научная 

дискуссия  о  формах  собственности  в  кочевых  государствах  окончательно 

утвердила классовый подход при изучении истории общества. Исходя из этого 

теоретико-методологического  посыла  ученые  стали  априори  причислять  все 

зажиточные  слои  общества  к  классу  эксплуататоров-феодалов,  с  которым 

предстояло бороться народным массам. 

Еще одна дискуссия 1950-х гг. коренным образом повлияла на теоретико-

методологическое  содержание  и  характер  работ  советских  исследователей. 

Речь  идет  о  повороте  в  оценке  колониальной  политики  Российской  империи 

который был сделан в начале 1950-х гг., когда в своей статье профессор М.В. 

Нечкина  поставила  вопрос  о  правомерности  применения  формулы 

«наименьшее  зло» при оценке присоединения окраинных народов  к  империи. 

Призыв  М.В.  Нечкиной  о  замене  одной  формулы  на  другую  –  «наименьшее 

зло»  на  «добровольное  присоединение»  был  «дружно»  поддержан 

республиканскими историками и привел к ревизии многих вопросов в истории 

русско-казахских  отношений.  Перед  учеными  была  поставлена  непростая 

задача  отделить  «реакционные»  силы  от  «прогрессивных».  Причем  главным 

критерием стало не столько их участие или противодействие присоединению к 

России,  сколько  поддержка  или  препятствование  установлению  советской 

власти  в  Казахстане,  союз  с  рабочим  классом,  т.  е.  1917  г.  стал  своего  рода 

маркером,  «весами»,  на  чашах  которых  располагались,  в  зависимости  от 

материального 

положения, 

политических 

убеждений, 

социальной 

принадлежности  те  или  другие  силы  общества.  В  этом  контексте,  все 

враждебные  советской  власти  или  выступавшие  против  присоединения  к 

470 

 

России политические и социальные силы были причислены к «врагам народа», 

«попутчикам»  народных  масс,  их  характеристика  стала  носить  открыто 

негативный оттенок.  

С  середины  1960-х  –  1980-х  годов  траектория  развития  исторической 

науки  осталась  прежней.  Реставрация  в  смягченном  виде  сталинизма, 

дальнейшее  утверждение  практики  партийного  руководства  исторической 

наукой, консервация социально-политической жизни общества привели к тому, 

что  систематизация  и  анализ  источникового  материала  связывались  в  первую 

очередь  с  очередным  подтверждением  решений  и  резолюций  партии. 

Декларируемая борьба с «волюнтаризмом», «субъективизмом» на деле привела 

к  консервации  многих  «неугодных»  исследований,  усилению  цензуры.  Такая 

ситуация  в  гуманитарных  науках  касалась  в  особенности  проблем, 

затрагивающих историю дореволюционных обществ. 

Постепенно  проблемы  истории  традиционных  институтов,  обычного 

права  и  т.д.  становились  неактуальными  на  фоне  всеобщего  увлечения 

учеными  изучением  истории  строительства  советского  общества,  достижений 

советского  народа,  роли  коммунистической  партии  в  построении  советского 

общества,  событийной  истории  и  др.  Эти  вопросы  становились  предметом 

исследования подавляющего количества диссертационных работ, монографий, 

публикаций. 

На  наш  взгляд  такое  положение  в  науке  отчасти  связано  с  тем,  что само 

понятие «бий» предполагает категории «прошлое», «традиционный институт». 

В то время как тема «советское общество» описывалась в траектории понятий 

«современность»,  «прогресс»,  «развитие»  и  давала  широкий  простор  для 

ученых  в  полной  мере  доказывать  верность  и  дальновидность  марксистко-

ленинских прогнозов применительно к истории развития советского общества.  

В  свете сказанного проблематично говорить об  эволюционном характере 

историографического  процесса  в  советский  период.  Это  отчасти  верно,  когда 

вопрос  касается  профессиональных  приемов  и  средств,  сложившихся  правил 

471 

 

работы  с  источниками  и  т. д.  Когда  же  речь  заходит  о  теоретико-

методологическом, или, по сути, идеологическом содержании историографии, 

то она проявляет на протяжении всего времени своего существования поистине 

революционные  метаморфозы.  Такие  «преображения»  особенно  отчетливо 

можно  проследить  применительно  к  институту  биев.  Так,  каждая  смена 

теоретических  парадигм  приводила  порой  к  кардинальной  смене  и  в 

характеристике  биев.  Например,  если  в  1920-е  гг.  бий  еще  представал  как 

родовой  предводитель,  лидер  кочевого  коллектива,  авторитетный  судья, 

оказавший сопротивление имперским захватам (империя – «абсолютное зло»), 

то  впоследствии  его  начинают  рассматривать  в  контексте  внутригруппового 

различия.  Были  бии,  которые  «все-таки»  представляли  интересы  общины  и 

потому в отношении них применялись положительные характеристики. Те же, 

кто  являлись  крупными  скотовладельцами  и  выступали  против  Российской 

империи, трактовались как «попутчики» народных масс («наименьшее зло»). В 

конечном  итоге,  тональность  в  отношении  биев  начинает  меняться  в  сторону 

причисления их к классовым врагам советской власти, в том числе и потому, 

что  они  в  свое  время  выступали  против  присоединения  Казахской  степи  к 

империи («добровольное присоединение»). 

 За  семьдесят  лет  созданные  в  литературе  образы  биев  испытали  на  себе 

все  идеологические  метаморфозы:  если  в  первых  работах  бий  –  это 

положительный  персонаж,  то  в  последних  –  враг  трудового  народа.  При 

знакомстве  с  работами  советских  ученых,  нельзя  не  отметить  искренней 

убежденности  авторов  в написанном. Какие бы  баталии ни  происходили, они 

глубоко  верили  в  непоколебимость  концептуальных  идей  советской 

исторической науки и умело интерпретировали свои постулаты в рамках этой 

теории.  Если  же  возникали  сомнения,  то  ученым  удавалось  вплести  их  в 

общую 

канву 

повествования 

так, 

что 

хочется 

отдать 

должное 

профессионализму и академической грамотности таких исследований.  

472 

 

Современные российские и казахстанские исследователи отошли от таких 

принципов  и  приемов  построения  научных  конструкций.  Вместе  с  советской 

эпохой канула в Лету и традиция единого подхода при изучении досоветского 

прошлого.  

За  прошедшие  десятилетия  после  образования  Российской  Федерации  и 

Республики  Казахстан  в  научном  сообществе  обозначилась  переоценка 

господствовавшей  прежде  концепции  о  мирном  присоединении  нерусских 

народов  к  империи.  Пересмотр  взглядов  коснулся  и  русско-казахских 

отношений, которые признаются достаточно сложными и неоднозначными. Их 

переосмысление 

вызывает 

исследовательский 

интерес 

к 

истории 

традиционных обществ Центральной Азии, в том числе к проблемам обычного 

права  –  эти  вопросы  были  включены  в  российскую  историческую 

проблематику.  Эти  и  другие  вопросы  стали  активно  изучаться  учеными  в 

контексте 

многих 

подходов 

(эволюционистский, 

цивилизационный, 

примордиальный, инструменталистский и т. д.) истории империй. В контексте 

цивилизационного  подхода  одной  из  дискуссионных  тем  в  историографии 

явился вопрос об определении института биев, его статуса и роли в обществе. 

В  исследованиях  этих  ученых  бий  уже  не  противопоставляется  остальным 

кочевникам, а рассматривается как фигура, играющая главную роль в истории 

казахского общества. То есть с первой половины 1990-х гг. можно говорить о 

смещении  дискурса  в  концептуальном  освещении  бийского  правового 

института – от классового к цивилизационному.  

Изменение  дискурса,  который  ограничивал  методологический  поиск 

исследователей, привел к тому, что многие вопросы национальной истории, в 

том числе касающиеся института биев, получили новый уровень развития: от 

описания  тех  или  иных  событий  к  научному  изучению  проблемы,  к 

обобщению историографического материала. Эйфория от «научной свободы», 

царившая  в  первые  годы  независимости  Казахстана,  сменяется  более 

взвешенными подходами.  

473 

 

Российские  и  казахстанские  ученые  в  оценке  традиционного  общества 

казахов имеют как общие точки соприкосновения на прошлое, так и позиции, 

по  которым  они  являются  непримиримыми  оппонентами.  К  примеру,  в 

контексте  имперского  дискурса  по-разному  оцениваются  политико-

административные  реформы  Российской  империи  XIX  века.  Если  российские 

ученые  считают  их  необходимой  мерой  по  модернизации  патриархальной 

окраины,  то  казахстанские,  избегая  употребления  термина  «модернизация»,  и 

трактуя  как  «мероприятия  по  колонизации  казахской  степи»,  считают  их 

причиной многих негативных процессов, в том числе упадка влияния суда биев 

в  казахском  обществе.  И  если  в  первом  случае  трансформация  суда  биев 

подразумевает  его  постепенную  инкорпорацию  в  общеимперские  суды,  а  его 

изменение  трактуется  как  естественный  процесс,  то  во  втором  –  ломку 

традиционного правового института, вызванного вмешательством империи во 

внутренние  дела  казахского  общества  в  своих  целях.  Отдельная  большая 

проблема  –  это  «присоединение/завоевание»  Казахстана  к  Российской 

империи, в контексте которой по-разному оценивается и роль биев. 

Привлекли внимание ученых и другие вопросы истории института биев. К 

примеру,  в  своих  работах  исследователи  пытаются  ответить  на  многие 

вопросы,  например,  о  времени  возникновения  бийского  правосудия  на 

территории  казахских  степей.  Одни  связывают  его  появление  с 

прототюркскими,  тюркскими  племенами,  другие  отводят  возникновение  к 

более  позднему  времени  –  Монгольской  эпохе.  Судя  по  представленным 

научным доводам, прийти к единому пониманию в этом вопросе будет крайне 

сложно.  Верна,  на  наш  взгляд,  более  взвешенная  позиция  академика 

С.З. Зиманова, который не замеряя точными хронологическими рамками время 

зарождения  этого  института,  условно  подходит  к  рассмотрению  этой 

проблемы. 

Среди  современных  исследователей  отсутствует  единое  мнение  по 

вопросу  о  преемственности  бийской  власти.  Одна  группа  ученых  уверенно 

474 

 

заявляет,  что  бийский  институт  имеет  наследственные  корни,  которые 

позволяли  передавать  аккумулированные  знания  внутри  одной  социальной 

группы;  другая  группа  полагает,  что  звание  бия  признавалось  за  теми,  кто 

своими  индивидуальными  особенностями  сумел  завоевать  доверие  и престиж 

среди  соплеменников.  Обе  группы  приводят  доводы  в  пользу  своих  гипотез, 

однако  говорить  о  превалировании  тех  или  иных  научных  доказательств  не 

приходится.  В  свою  очередь  считаю,  что  в  казахском  обществе  не 

существовало  закрытой  бийской  группы,  однако,  наличие  бийских  семей,  в 

которых  молодые  претенденты  проходили  «школу»  подготовки  бия,  с 

малолетства  получали  знания  и  умения,  осваивали  тонкости  судебной 

деятельности, участвовали в решении споров, не вызывает сомнения. 

Не  остались  в  стороне  функциональные  особенности  биев,  позволявшие 

им  влиять  на  внешнюю  и  внутреннюю  политику  Казахского  ханства.  В  этом 

вопросе  ученые  разделились  в  основном  на  две  группы,  каждая  из  которых, 

привлекая  широкий  круг  источников,  старалась  доказать  правильность  своей 

научной позиции. Первая группа (Т.И. Султанов, Д.Д. Бажиров, К. Омарханов 

и др.) считает, что казахские бии сосредотачивали в своих руках практически 

все  рычаги  управления  казахской  степью,  причем  вычленить  приоритетное 

направление  деятельности  крайне  сложно.  Фигура  бия  в  этих  исследованиях 

предстает  как  центральная,  вокруг  которой  объединялись  остальные  звенья 

социальной  структуры  казахского  общества.  Вторая  группа  ученых 

(С.З. Зиманов,  И.В. Ерофеева  и  др.)  полагают,  что  бии  сосредотачивали, 

прежде  всего,  судейские  полномочия,  которые  предполагали  у  обладателя 

этого  звания  знание  норм  обычного  права  казахов  и  особенностей  кочевой 

жизни казахов, незаурядных ораторских способностей. 

Отдельный  предмет  исследования  в  истории  казахского  народа  –  это 

культурное  наследие  биев,  которое,  по  мнению  ученых,  формирует  в 

этническом  самосознании  представления  о  своем  народе  (этноархетипы),  его 

происхождении,  родословной  родов  и  племен,  их  взаимосвязи,  историческом 

475 

 

прошлом,  традициях,  нормах  обычного  права,  единые  стереотипы  поведения. 

Ораторские слова биев способствовали общению людей друг с другом, обмену 

культурным опытом, т. е. выполняли коммуникативную функцию в обществе и 

создавали  «культурное  наследие».  Ученые  подчеркивают,  что  потребность  в 

изучении культурного  наследия народа,  в  том  числе  творчества  биев,  связана 

не  только  с  теми  глобальными  изменениями,  которые  наблюдаются  в 

современном  мире.  Этот  интерес  связан  также  с  важной  функцией  культуры 

как  системы,  сохраняющей  целостность  общества  в  окружающем  мире  и  на 

основе  предыдущего  опыта  прогнозирующей  его  дальнейшее  развитие  путем 

трансляции культурного кода. 

Хочется  отметить,  что  излишняя  идеализация  казахских  биев  и  вместе  с 

этим  создание  похожих  исторических  образов  свидетельствует  о  том,  что 

современные  ученые  предпринимают  попытки  объективно  осмыслить 

историю,  путем  даже  некоторой  героизации  и  мифологизации  народных 

персонажей, понять, исходя из субъективного видения, историческое прошлое, 

настоящее и возможно предугадать будущее. Возможно, на этом «тернистом» 

научном пути они допускают ошибки, однако, как известно, истина рождается 

в  споре,  в  дискуссии.  И  на  вопрос:  научна  ли  данная  позиция  или  она  имеет 

мифологический  оттенок,  учитывая  наличие  устной  исторической  памяти 

казахского народа, ответить наверняка сможет не каждый ученый.  

Предметом  исследования  нашей  диссертации  является  компаративный 

анализ российской и казахстанской историографии. В то же время изучением 

традиционных  институтов  кочевников  занимались  и  другие  исследователи, 

представляющие  самые  разные  научные  школы  с  широкой  географией.  На 

протяжении  долгого  времени  кочевые  общества  неизменно  привлекали 

внимание  современников  и  исследователей  как  Востока,  так  и  Запада. 

Учитывая  это  и желая,  чтобы  это  многогранное  мировое историографическое 

наследие не осталось в стороне, в диссертации был предпринят самый общий 

476 

 

анализ  литературы,  касающейся  досоветской  социальной  истории  казахского 

общества и объединенный в понятие «зарубежная историография». 

Пунктирный  анализ  зарубежной  историографии  позволяет  наметить 

общие  тенденции,  свойственные  работам  евро-американских  исследователей. 

Можно с уверенностью зафиксировать определенные тематические различия, в 

то  же  самое  время,  определяя  их  неразрывную  связь  с  социальной  историей 

народов  Центральной  Азии.  Иными  словами,  и  раньше  и  теперь  в  контексте 

общего 

изложения 

общественно-политических 

событий 

прошлого 

исследователи  неизменно  обращали  внимание  на  структуру  общества 

кочевников,  вычленяя  при  этом  наиболее  значимые  исторические  фигуры  и 

социальные страты. Безусловно, по мере накопления знаний, старые темы при 

помощи 

новых 

исторических 

и 

историографических 

источников, 

методологических  подходов  наполнялись  новым  содержанием.  Однако  стоит, 

пожалуй, отметить, что особенностью зарубежной историографии является ее 

умение  вычленять  из  общей  канвы  повествования  те  проблемы,  которые 

являются актуальными, а их решение имеет прикладной характер.  

Многие  выводы  и  положения  зарубежных  исследователей  отличаются 

нестандартным 

подходом, 

оригинальностью 

мыслей, 

интересной 

интерпретацией.  В  то  же  время,  далеко  не  все  постулаты  зарубежных 

исследователей  об  истории  народов  империи  следует  воспринимать  как 

аксиому, с ними можно не соглашаться, а имея неопровержимые источниковые 

данные  –  критиковать  за  фактологические  неточности,  поверхностное  знание 

предмета исследования. Однако уверена, что современная историческая наука 

лишь  в  том  случае  будет  иметь  шанс  на  поступательное  развитие,  когда  ею 

будут  продуктивно  использоваться  все  достижения  мировой  науки.  И  в  этом 

плане  вклад  зарубежной  историографии  несомненен,  поскольку  позволяет 

посмотреть  на  многие  исторические  процессы  всесторонне,  уйти  от 

географической ограниченности, быть в курсе новых перспектив и дискурсов в 

477 

 

изучении традиционного прошлого, в том числе дореволюционного казахского 

общества. 

Вышесказанное  позволяет  прийти  к  твердому  убеждению,  что  для 

всестороннего  объективного  осмысления  исторического  прошлого  ученым 

необходимо  выйти  за  географические  рамки  «национальной»  школы  и, 

используя  многообразные  источники  и  литературу,  прийти  к  пониманию 

невозможности  доминирования  одной  версии.  Каждый  источник  вне 

зависимости  от  локальности  продолжает  существовать  в  разных  контекстах. 

Задача исследователей, на мой взгляд, состоит в понимании этого постулата и 

применении в своих исследованиях.  

Возможно  сегодня,  в  начале  XXI  века,  исследователи  в  условиях 

доминирования  методологического  плюрализма  смогут  выработать  такую 

концепцию,  которая  позволила  бы  уйти  от  устоявшейся  в  историографии 

дихотомии  «архаичный,  первобытный  суд»  –  «―золотой  век‖  казахского 

правосудия».  Обе  эти  концепции  не  вполне  адекватно  отражают  особенности 

кочевого  мира,  а  потому  не  имеют,  на  мой  взгляд,  перспективы.  Мир 

кочевников  Великой  степи  был  по-своему  богат,  и  вмещать  его  в 

несвойственные  этому  миру  стандарты  будет  неправильно.  В  то  же  время, 

всякая идеализация предмета исследования чревата однобокостью, рыхлостью 

конструкции и, как правило, «подтягиванию» фактов под нее. Другой вопрос – 

зная и принимая этот постулат,  удастся ли исследователям в концептуальном 

поиске  найти  верный  путь  взаимодействия  друг  с  другом,  основанный  на 

ценностях научного мышления? Возможно, одним из таких ориентиров будет 

исследование  аналогичных  суду  биев  институтов,  имевшихся  у  многих 

народов  Евразии.  Возможно,  это  и  станет  той  «общей»  темой,  которая 

объединит усилия ученых по изучению традиционных обществ. 

Наряду  со  сказанным,  хочется  подчеркнуть,  что  многие  вопросы 

института  биев  в  современной  историографии  остались  до  сих  пор 

478 

 

малоизученными,  требующими  внимания  со  стороны  ученых.  Среди  них 

можно назвать следующие:  

–  Полагаем,  что настало  время для изучения  устойчивости  «неписанного 

права»  в  современном  казахстанском  обществе.  Насколько  нормы  обычного 

права  влияют  на  законодательство  и  живут  в  убеждениях  людей,  и, 

соответственно,  влияют  на  стереотипы  поведения.  Это  позволит  выявить  не 

только характерные черты «живого права», но и понять механизмы и причины 

селективного  отбора  народной  памятью  тех  регуляторов,  которые  служат 

основанием для жизнеспособности народа. 

–  Остается  ряд  ключевых  вопросов,  на  которые  должна  ответить 

современная историография института биев в той ее части, которая занимается 

изучением  развития  ступеней  суда  биев.  Все  ли  будущие  бии  обязаны 

проходить  этап  «бала  би» для  своего признания  в  качестве  бия,  ведь  история 

знает  примеры,  когда  биями  становились  «случайные»  люди,  далекие  от 

судебной практики, к которым конфликтующие стороны обратились и выбрали 

их  в  качестве  третейского  судьи?  Как  кочевники  относились  к  биям, 

пришедшим  к  этому  званию  через  институт  батырства,  деятельность  акын  – 

жырау,  минуя  другие  этапы?  Какими  были  отношения  между  биями, 

пришедшими  разными  путями  к  этому  званию?  Как  строилась  политика 

империи  в  отношении  биев  разных  уровней?  Как  центральные  власти  и 

чиновники  на  местах  вырабатывали  и  пытались  проводить  в  жизнь  политику 

империи,  учитывая  статусный  уровень  биев?  Имеются  ли  региональные 

особенности  в  уровнях  бийского  суда?  Как  «новые»  бии,  появившиеся  в 

результате  выборных  кампаний  XIX  в.  реагировали  на  «старых»,  прошедших 

определенные  уровни  становления  как  биев?  Как  складывались  между  ними 

отношения  –  борьба  за  нишу  и/или  сотрудничество  с  целью  сохранения 

определенных полномочий? 

–  Роль  биев  в  «утверждении/ослаблении»  социально-политической 

позиции  имперской  власти  на  юго-восточных  окраинах.  В  данном  контексте 

479 

 

вызывает  интерес  вопрос  о  том,  какие  существовали  скрытые  формы 

«протеста/сотрудничества»  в  отношениях  между  региональными  властями  и 

местной элитой. 

–  Вопросы  форм  взаимовлияний  и  взаимоотношений  в  полиэтничном 

государстве,  диалог  между  властью  и  народами,  проблемы  инкорпорации 

местного  права  в  общеимперское,  постановки  как  проблемы  дихотомий 

«закон/право», «традиционное/современное» и т. д. 

–  изучение  проблемы  «обынородчивания»  русского  населения  на 

окраинах империи, во фронтирной зоне, когда тесные отношения последних с 

местными жителями приводили к отказу русских от собственной идентичности 

и ассимиляции с местным населением. 

–  роль  биев  во  внешнеполитических инициативах  Российской  империи  в 

центральноазиатском регионе.  

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

480 

 

жүктеу/скачать 3,03 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: