Нартов Н. А. Геополитика

достаточно, чтобы присоединить к себе Молдавию и Валахию. Даже и слова было не надо. Турция сама 
предлагала России княжества вместо недоплаченного еще долга. Император Николай отказался от того и от 
другого.
Настал 1848 год. Потрясения, бывшие в эту пору в целой Европе, развязывали руки завоевателя и 
честолюбца. Как же воспользовалась Россия этим единственным положением? Она спасла от гибели 
соседа,— того именно соседа, который всего более должен был противиться ее честолюбивым видам на 
Турцию, если бы у ней таковые были. Этого мало; тогда можно было соединить великодушие с честолюбием. 
После Венгерской кампании был достаточный предлог для войны с Турцией: русские войска занимали 
Валахию и Молдавию, турецкие славяне поднялись бы по первому слову России. Воспользовалась ли всем 
этим Россия? Наконец, в самом 1853 году, если бы Россия высказала свои требования с тою резкостью и 
неуступчивостью, пример которых в том же году подавало ей посольство графа Лейнингена, и, в случае 
малейшей задержки удовлетворения, двинула войска и флот, когда ни Турция, ни западные державы 
нисколько не были приготовлены,— чего не могла бы она достигнуть? 
Итак, состав Русского государства, войны, которые оно вело, цели, которые преследовало, а еще более 
благоприятные обстоятельства, столько раз повторявшиеся, которыми оно не думало воспользоваться, все по-
казывает, что Россия не честолюбивая, не завоевательная держава, что в новейший период своей истории она 
большей частью жертвовала своими очевиднейшими выгодами, самыми справедливыми и законными, евро-
пейским интересам,— часто даже считала своею обязанностью действовать не как самобытный организм 
(имеющий свое самостоятельное назначение, находящий в себе самом достаточное оправдание всем своим 
стремлениям и действиям), а как служебная сила. Откуда же и за что же. спрашиваю, недоверие, 
несправедливость, ненависть к России со стороны правительств и общественного мнения Европы? 
Обращаюсь к другому капитальному обвинению против России. Россия — гасительница света и свободы, 
темная, мрачная сила, политический Ариман ..., — что всякое преуспеяние России, всякое развитие ее 
внутренних сил. увеличение ее благоденствия и могущества есть общественное бедствие, несчастие для 
всего человечества. Это мнение ... есть выражение общественного мнения Европы. И это опять основано на 
таком же песке, как и честолюбие, и завоевательность России. Какова бы ни была форма правления в России, 
каковы бы ни были недостатки русской администрации, русского судопроизводства, русской фискальной 
системы и т. д., до всего этого, я полагаю, никому дела нет. пока она не стремится навязать всего этого 
другим. Если все это очень дурно, тем хуже для нее и тем лучше для ее врагов и недоброжелателей. <...> 
Только вредное вмешательство России во внутреннюю политику иностранных государств, давление, которым 
она препятствовала бы развитию свободы в Европе, могут подлежать ее справедливой критике и возбуждать 
ее негодование. Посмотрим, чем же его заслужила Россия, чем так провинилась перед Европою? До времен 
Французской революции о таком вмешательстве, о таком давлении и речи быть не могло, потому что между 
континентом Европы и Россиею не существовало тогда никакой видимой разности в политических принципах. 
Напротив того, правление Екатерины по справедливости считалось одним из самых передовых, 
прогрессивных, как теперь говорится. Под конец своего царствования Екатерина имела, правда, намерение 
вооружиться против революции, что наследник ее и сделал. Но если Французская революция должна 
считаться светильником свободы, то гасить и заливать этот светильник спешила вся Европа и впереди всех — 
конституционная и свободная Англия. Участие России в этом общем деле быпо кратковременно и 
незначительно. Победам Суворова, впрочем, рукоплескала тогда вся Европа. Войны против Наполеона не 
были, конечно, да и не считались войнами против свободы. Эти войны окончились, и ежели побежденная 
Франция тогда же получила свободную форму прав-пения, то была обязана этим единственно императору 
Александру. Во время войны за независимость многие государства обещали своим подданным конституции, и 
никто не сдержал своих обещаний, кроме опять-таки императора Александра относительно Польши. 
После Венского конгресса, по мысли русского императора, Россия, Австрия и Пруссия заключили так 
называемый Священный союз, приступить к которому приглашали всех государей Европы. Этот Священный 
союз составляет главнейшее обвинение против России и выставляется заговором государей против своих 
народов. Но в этом союзе надо строго, отличать идею, первоначальный замысел, которые одни только и 
принадлежали Александру, от практического выполнения, которое составляет неотъемлемую собственность 
Меттерниха. В первоначальной же идее, каковы бы ни были ее практические достоинства, конечно не было 
ничего утеснительного. Император Александр стоял бесспорно за конституционный принцип везде, где, по его 
мнению, народное развитие допускало его 
применение. <...> 
На дипломатических конгрессах двадцатых годов наиболее умеренным и либеральным был голос 
Александра... Корнем всех реакционных, петроградских мер того времени была Австрия и ее правитель 
Меттерних, который, опутывая всех своими сетями, в том числе и Россию, заставил последнюю отказаться от 
ее естественной и национальной политики помогать грекам и вообще турецким христианам против их 
угнетателей,— отказаться вопреки всем ее преданиям, всем ее интересам, всем сочувствиям ее государя и ее 
народа. Россия была также жертвой Меттерниховой политики; почему же на нее, а не на Австрию, которая 
всему была виновницей, и в пользу которой все это делалось, взваливается вся тяжесть вины? Сама Англия 
не подчинилась ли тогда Меттерниховой политике? Разве русские войска усмиряли восстание в Неаполе и 
Испании, и разве эти восстания и введенный ими на короткое время порядок вещей были такими светлыми 
явлениями, что стоит о них жалеть? Русские ли наущения были причиной всех утеснений, которые терпела 
немецкая печать, немецкие университеты и вообще стремления немецкого юношества? Не сами ли 
германские правительства и во главе их Австрия должны почитаться виновниками всех этих мер; не для них ли 
исключительно были они полезны? Или, может быть, все эти немецкие либеральные стремления имели такую 
силу, что без надежды на поддержку России германские правительства не дерзнули бы им противустать? Но 
разве она помешала им осуществиться там, где они имели какое-нибудь действительное значение,— 
помешала Франции или даже маленькой Бельгии дать себе ту форму правления, которую они сами захотели?

Помешала ли Россия чему
нибудь даже в самой Германии в 1848 году, да и в 1830 году? Не собственное ли 
бессилие хотят оправдать, взваливая неудачу на давление, оказываемое будто бы мрачным абсолютизмом Севера?
<...> Не в угоду ли Австрии считалась всякая нравственная помощь славянам чуть не за русское государственное 
преступление? Пусть европейское общественное мнение, если оно хочет быть справедливым, отнесет даже 
оказанное Россией на германские дела вредное влияние к его настоящему источнику, то есть к германским же 
правительствам, и в особенности к австрийскому <...>
Не в антилиберальном вмешательстве России в чужие дела лежит на чало и главная причина неприязненных 
чувств Европы, можно представить доказательство самое строгое, неопровержимое <...> Вот уже с лишком 
тринадцать лет, как русское правительство совершенно изменило свою систему, совершило акт такого 
высокого либерализма, что даже со вестно применять к нему это опошленное слово, русское дворянство вы-
казало бескорыстие и великодушие, а массы русского народа — умеренность и незлобие примерные. С тех 
пор правительство продолжало действовать все в том же духе. Одна либеральная реформа следовала за 
другою. На заграничные дела оно не оказывает уже никакого давления. Этого мало, оно употребляет свое 
влияние в пользу всего либерального. И правительство, и общественное мнение сочувствовали делу 
Северных Штатов искреннее, чем большая часть Европы. Россия из первых признала Итальянское 
Королевство и даже, как говорят, своим влиянием помешала Германии помогать неправому делу. И что же, 
переменилась ли хоть на волос Европа в отношении к России? Да; она очень сочувствовала крестьянскому 
делу, пока надеялась, что оно ввергнет Россию в нескончаемые смуты,— так же точно, как Англия 
сочувствовала освобождению американских негров. Мы много видели с ее стороны любви и доброжела-
тельства по случаю польских дел. Вешатели, кинжальщики и поджигатели становятся героями, коль скоро их 
гнусные поступки обращены против России. Защитники национальностей умолкают, коль скоро дело идет о 
защите русской народности, донельзя угнетаемой в западных губерниях,— так же точно, впрочем, как в деле 
босняков, болгар, сербов или черногорцев. Великодушнейший и вместе действительнейший способ 
умиротворения Польши наделением польских крестьян землею находил ли себе беспристрастных ценителей? 
Или, может быть, английский способ умиротворения Ирландии выселением вследствие голода 
предпочтительнее с гуманной точки зрения? Опыт сделан в широких размерах. Медицинская пословица 
говорит: «Sublata causa tollitur effectus»'. Но здесь и по устранении причины действие продолжается; значит, 
причина не та. 
1) С устранением причины устраняется следствие (лат).
Еще в моде у нас относить все к незнанию Европы, к ее невежеству относительно России. Наша пресса 
молчит или по крайней мере до недавнего времени молчала, а враги на нас клевещут. Где же бедной Европе 
узнать истину? Она отуманена, сбита с толку... Почему же Европа,— которая все знает от санскритского языка 
до ирокезских наречий, от законов движения сложных систем звезд до строения микроскопических 
организмов,— не знает одной только России? Разве это какой-нибудь Гейс-Грейц, Шлейц и Лобенштейн, не 
стоящий того, чтобы она обратила на него свое просвещенное внимание? Смешны эти оправдания мудрой, как 
змий, Европы ее незнанием, наивностью и легковерием, точно будто об институтке дело идет. Европа не 
знает, потому что не хочет знать; или, лучше сказать, знает так, как знать хочет, то есть как соответствует ее 
презрению <...> 
Дело в том, что Европа не признает нас своими. Она видит в России и в славянах вообще нечто ей чуждое, а 
вместе с тем такое, что не может служить для нее простым материалом, из которого она могла бы извлекать 
свои выгоды, как извлекает из Китая, Индии, Африки, большей части Америки и т. д.,— материалом, который 
можно бы формировать и обделывать по образу и подобию своему, как прежде было надеялась, как особливо 
надеялись немцы, которые, несмотря на препрославленный космополитизм, только от единой спасительной 
германской цивилизации чают спасения мира. Европа видит поэтому в Руси и в Славянстве не чуждое только, 
но и враждебное начало. Как ни рыхл и ни мягок оказался верхний, наружный, выветрившийся и обратившийся 
в глину слой, все же Европа понимает или, точнее сказать, инстинктивно чувствует, что под этою 
поверхностью лежит крепкое, твердое ядро, которое не растолочь, не размолоть, не растворить, которое, 
следовательно, нельзя будет себе ассимилировать, претворить в свою кровь и плоть, которое имеет и силу, и 
притязание жить своею независимою, самобытною жизнью. Гордой, и справедливо гордой, своими заслугами 
Европе трудно — чтобы не сказать невозможно — перенести это. <...> Будет ли Шлезвиг и Голштейн датским 
или германским, он все-таки останется европейским; произойдет маленькое наклонение в политических весах; 
стоит ли о том толковать много? <-..> Но как дозволить распространяться влиянию чуждого, враждебного, 
варварского мира, хотя бы оно распространялось на то, что по всем божеским и человеческим законам 
принадлежит этому миру? Не допускать до этого — общее дело всего, что только чувствует себя Европой. Тут 
можно и турка взять в союзники и даже вручить ему знамя цивилизации. Вот единственное 
удовлетворительное объяснение той двойственной меры и весов, которыми отмеривает и отвешивает Европа, 
когда дело идет о России (и не только о России, но вообще о славянах) и когда оно идет о других странах и 
народах. <,..> Почему так хорошо уживаются вместе и потом мало-помалу сливаются германские племена с 
романскими, а славянские с финскими? Германские же с славянскими, напротив того, друг друга отталкивают, 
антипатичны одно другому; и если где одно замещает другое, то предварительно истребляет своего
предшественника, как сделали немцы с полабскими племенами и с прибалтийскими славянскими поморянами. 
Это-то бессознательное чувство, этот-то исторический инстинкт и заставляет Европу не любить Россию. ... 
Русский в глазах их может претендовать на достоинство человека только тогда, когда потерял уже свой 
национальный облик.... проследите отношение европейских правительств к России. Вы увидите, что во всех 
этих разнообразных сферах господствует один и тот же дух неприязни, принимающий, смотря по 
обстоятельствам, форму недоверчивости, злорадства, ненависти или презрения. .... Одним словом, 
удовлетворительное объяснение как этой политической 
несправедливости, так и этой общественной 
неприязненности можно найти только в том, что Европа признает Россию и Славянство чем-то для себя чуждым, и 

не только чуждым, но и враждебным. Для беспристрастного наблюдателя это неопровержимый факт. Вопрос только 
в том, основательны ли, справедливы ли такой, отчасти сознательный, взгляд и такое, отчасти инстинктивно 
бессознательное, чувство, или же составляют они временный предрассудок, недоразумение, которым суждено 
бесследно исчезнуть.

жүктеу/скачать 1,75 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: