Сильвия Плат Под стеклянным колпаком
жүктеу/скачать 1,1 Mb.
|
Под стеклянным колпаком
| Глава четырнадцатая
Было совершенно темно. Я ощущала тьму и ничего больше, голова моя поднялась, словно голова червя. Кто-то стонал. Затем мне на щеку обрушился огромный и тяжелый, как каменная плита, груз, и стоны смолкли. Снова нахлынула тишина, разглаживаясь, как черная вода после упавшего в нее камня. Поднялся холодный ветер. Меня на огромной скорости везли по туннелю внутрь земли. Потом ветер стих. Раздался рокот, словно вдали спорило и пререкалось множество голосов. Затем рокот прекратился. Меня ударили по глазу резцом, и открылась щелочка света, похожая на рот или рану, пока тьма вновь не сомкнулась над ней. Я попыталась откатиться от источника света, но руки оказались плотно прижатыми к телу, как у спеленатой мумии, и я не смогла шевельнуться. Мне начало казаться, что я, наверное, в каком-то подземном бункере, освещенном слепящими лампами, и там полно людей, которые по какой-то причине не давали мне двигаться. Потом снова ударили резцом, свет ворвался мне в мозг, и сквозь плотную, теплую и вязкую тьму чей-то голос крикнул: – Мама! Воздух легким дуновением поигрывал у меня на лице. Я ощущала вокруг себя очертания комнаты, большого помещения с открытыми окнами. Под головой у меня притулилась подушка, и тело мое безо всякого напряжения плыло под тонким одеялом. Потом я ощутила тепло, словно на лицо мне легла рука. Наверное, я лежу на солнце. Открой я глаза, я бы увидела цвета и склонившиеся надо мной тени, похожие на медсестер. Я открыла глаза. Было совершенно темно. Рядом кто-то дышал. – Ничего не вижу, – проговорила я. Из темноты раздался веселый голос: – В мире много слепых. Когда-нибудь ты выйдешь замуж за симпатичного слепца. Вернулся человек с резцом. – Что вы так возитесь? – сказала я. – Все же бесполезно. – Нельзя так говорить. Его пальцы ощупали огромную болезненную шишку над моим левым глазом. Он что-то ослабил, и появилось рваное по краям пятно света, похожее на дыру в стене. Его голова словно прошлась по краям пятна. – Вы меня видите? – Да. – А еще что-нибудь видите? И тут я вспомнила. – Ничего не вижу. Пятно сузилось, и вернулась темнота. – Я ослепла. – Чепуха! Кто вам такое сказал? – Медсестра. Человек фыркнул. Он закончил закреплять повязку у меня на глазу. – Вам очень повезло. Зрение у вас совершенно нормальное. – Тут к вам пришли. – Сестра расплылась в улыбке и исчезла. К моей кровати подошла улыбающаяся мама. На ней было платье с узором из лиловых колес, в котором она выглядела просто ужасно. За ней шел высокий крепкий парень. Сначала я не разобрала, кто это, потому что глаз у меня еле открывался, но потом поняла, что это мой брат. – Мне сказали, что ты хотела меня видеть. – Мама присела на край кровати и положила руку мне на ногу. В глазах ее читались любовь и упрек, и мне захотелось, чтобы она ушла. – По-моему, я ничего не говорила. – Мне сказали, что ты меня звала. – Казалось, она вот-вот расплачется. Лицо ее сморщилось и задрожало, словно бледное желе. – Как самочувствие? – спросил брат. Я смотрела матери в глаза. – Так же, – ответила я. – К вам посетитель. – Не хочу никаких посетителей. Сестра выскочила из палаты и зашепталась с кем-то в коридоре. Потом вернулась. – Он очень хочет вас видеть. Я посмотрела на желтые ноги, торчавшие из непривычной белой шелковой пижамы, в которую меня обрядили. Когда я шевелилась, кожа выглядела дряблой и обвисшей, как будто под ней не было мышц, и из нее торчали короткие волоски. – Кто это? – Один ваш знакомый. – А как его зовут? – Джордж Бейкуэлл. – Не знаю никакого Джорджа Бейкуэлла. – Он говорит, что вас знает. Потом сестра ушла, а в палате появился очень знакомый на вид парень и спросил: – Не возражаешь, если я присяду к тебе на кровать? Вот тут, с краешка. На нем был белый халат, и я заметила торчащий из кармана стетоскоп. Мне показалось, что это, наверное, кто-то из моих знакомых, нарядившийся врачом. Я подумывала, что надо бы прикрыть ноги, если кто-то войдет, однако заметила, что уже поздно, они были на виду – уродливые и отвратительные. «Это я, – подумалось мне. – Вот я такая». – Ты ведь помнишь меня, Эстер? Я, прищурившись, взглянула на парня здоровым глазом. Больной глаз пока не открывался, но окулист сказал, что через несколько дней все будет в порядке. Парень посмотрел на меня, как на какое-то новое экзотическое животное в зоопарке, и казалось, что он вот-вот расхохочется. – Ты ведь помнишь меня, Эстер? – Он говорил медленно, как разговаривают с глупыми детьми. – Я Джордж Бейкуэлл. Я хожу в вашу церковь. Ты когда-то встречалась с моим соседом по комнате в Амхерсте. Похоже, тут я узнала лицо этого парня. Оно смутно маячило где-то на задворках памяти. Такие лица я даже не утруждалась связывать с именами. – А что ты здесь делаешь? – Я стажируюсь врачом в этой больнице. Как этот Джордж Бейкуэлл мог вот так сразу стать врачом? Очень интересно. Да он толком меня и не знал. Просто ему захотелось посмотреть, как выглядит полубезумная девушка, решившая покончить с собой. Я отвернулась к стене. – Убирайся, – сказала я. – Убирайся к черту и не смей возвращаться. – Я хочу посмотреться в зеркало. Сестра деловито мурлыкала что-то себе под нос, открывая один за другим ящики и засовывая туда новое нижнее белье, блузки, юбки и пижамы, которые мама купила мне и принесла в черной лакированной кожаной сумке для ночных принадлежностей. – Почему мне нельзя посмотреться в зеркало? Меня обрядили в узкое платье в серую и белую полоску, как обшивка матраса, с широким блестящим красным поясом, и усадили в кресло. – Почему нельзя? – Потому что лучше не надо. Сестра захлопнула сумку с легким щелчком. – А почему? – Потому что вы не очень-то хорошо выглядите. – Ой, ну дайте же посмотреть. Сестра вздохнула и открыла верхний ящик стола, вынула оттуда большое зеркало в деревянной раме в тон отделке стола и подала мне. Сначала я не поняла, в чем проблема. Это было вовсе не зеркало, а картина. Непонятно, кого она изображала, мужчину или женщину, потому что у человека на картине волосы были сбриты и торчали в разные стороны, как пучки цыплячьего пуха. Одна сторона лица у этого человека была лиловой и как-то бесформенно выпирала, переходя в зеленый по краям, а затем в землисто-желтый цвет. Губы у него были бледно-коричневые с розовыми болячками по уголкам. Больше всего в лице поражало неестественное сочетание ярких цветов. Я улыбнулась. Рот в зеркале осклабился в ухмылке. Через мгновение после звонкого удара в палату влетела еще одна сестра, постарше. Она посмотрела сначала на разбитое зеркало, потом на меня, стоявшую над ослепшими белыми осколками, и быстро вытащила молодую сестру в коридор. – Я тебе что говорила? – услышала я ее голос. – Но я только… – Я тебе что говорила?! Я слушала с некоторым интересом. Любой может уронить зеркало. Я не понимала, почему они так переполошились. В палату вернулась вторая сестра, та, что постарше. Она стояла, скрестив руки на груди, и пристально смотрела на меня. – Семь лет удачи не видать. – Что? – Я сказала, – повысила голос сестра, словно обращаясь к глухому, – семь лет удачи не видать. Вернулась молодая сестра с веником и совком и принялась убирать блестящие осколки. – Это сплошное суеверие, – ответила я. – Ха-ха! – обратилась сестра постарше к той, которая ползала на четвереньках, словно меня и не было. – Сама знаешь, где ей вложат ума! Через заднее окно «Скорой помощи» я видела, как знакомые улицы одна за другой исчезают вдали за пышной летней листвой. По обе стороны от меня сидели мама и брат. Я сделала вид, что не знаю, почему меня переводят из маленькой больницы в моем родном городе в центральную городскую, и ждала, что же мне скажут. – Они хотят, чтобы ты лежала в специальной палате, – сказала мама. – В нашей больнице такой палаты нет. – А мне там нравилось. Мамины губы сжались. – Тогда надо было вести себя как следует. – Что? – Не надо было разбивать зеркало. Тогда, может, тебя бы там и оставили. Но я, конечно же, знала, что зеркало тут ни при чем. Я сидела на кровати, натянув одеяло до самой шеи. – Почему мне нельзя вставать? Я же не болею. – Сейчас обход, – ответила сестра. – После обхода сможете встать. – Она отодвинула прикроватную ширму, и я увидела на соседней кровати молодую толстую итальянку. Волосы у нее были в мелких черных кудряшках, начинавшихся у лба, возвышавшихся пышной копной на затылке и плавными волнами ниспадавших на спину. Когда она двигалась, это величественное сооружение колыхалось вместе с ней, словно сделанное из плотной черной бумаги. Женщина посмотрела на меня и захихикала. – А ты как сюда попала? – Она не стала ждать ответа. – Я здесь по милости моей свекрови, француженки из Канады. – Она снова хихикнула. – Муж знает, что я ее терпеть не могу, и все же сказал, что ей можно меня навестить, а когда она приехала, я высунула язык, сама не знаю почему, не сдержалась. Они посадили меня в «Скорую», а потом поместили сюда. – Она понизила голос. – Вместе с психами. – Потом она спросила: – А у тебя что стряслось? Я повернулась к ней с распухшим лиловым лицом и зеленью вокруг глаза. – Я пыталась покончить с собой. Итальянка удивленно уставилась на меня. Затем торопливо схватила с тумбочки киношный журнал и сделала вид, что читает. Створчатые двери напротив моей кровати распахнулись, и в палату вошел целый табун парней и девушек в белых халатах во главе с пожилым седовласым мужчиной. Все они улыбались ослепительными дежурными улыбками, столпившись у моей кровати. – Как вы себя сегодня чувствуете, мисс Гринвуд? Я попыталась определить, кто же из них это сказал. Терпеть не могу говорить что-то скоплению людей. Когда я разговариваю с группой людей, мне приходится выбрать кого-то одного и обращаться к нему, а пока я говорю, я чувствую, как остальные таращатся на меня, используя свое невольное преимущество. К тому же я ненавижу, когда бодренько спрашивают о самочувствии, зная, что тебе чертовски плохо, и ожидают услышать в ответ «прекрасно». – Паршиво. – Паршиво. Хмм, – отозвался кто-то, и один парень нагнул голову, слабо улыбнувшись. Кто-то что-то застрочил у себя на планшетке. Потом кто-то еще сделал серьезное и сосредоточенное лицо, спросив: – А почему вы себя паршиво чувствуете? Я подумала, что кто-то в этой группе отличников вполне может ходить в друзьях у Бадди Уилларда. Они узнают, что я с ним знакома, и им станет интересно поглазеть на меня, а потом они примутся сплетничать обо мне между собой. Мне хотелось туда, где никто бы не знал о моем существовании. – Я не могу спать… Тут меня прервали: – Но сестра говорит, что вы спали прошлой ночью. Я оглядела выстроившиеся полукругом свежие незнакомые лица. – Я не могу читать, – повысила я голос, – не могу есть. Тут мне пришло в голову, что я ела за троих с тех пор, как пришла в себя. Стоявшие группой отвернулись от меня и принялись перешептываться друг с другом. Наконец вперед выступил седовласый мужчина. – Спасибо, мисс Гринвуд. Скоро вами займется один из наших штатных врачей. Затем вся группа переместилась к кровати итальянки. – Как вы себя сегодня чувствуете, миссис?.. – спросил кто-то, и фамилия показалась мне длинной и полной звуков «л», вроде миссис Томолилло. Миссис Томолилло хихикнула: – Ой, прекрасно, доктор, просто прекрасно. Затем она понизила голос и прошептала что-то, что я не расслышала. Одно или два лица повернулись в мою сторону. Затем кто-то сказал: – Хорошо, миссис Томолилло. Кто-то шагнул вперед и раздвинул разделявшую нас прикроватную ширму, словно воздвигнул белую стену. Я сидела на краю деревянной скамейки в зеленом дворике, окруженном четырьмя кирпичными больничными стенами. На другом конце сидела мама в своем платье с узором из лиловых колес. Она подперла голову рукой, положив большой палец под подбородок, а указательный вытянув вдоль щеки. Миссис Томолилло сидела на соседней скамейке с какими-то темноволосыми смеющимися итальянцами. Каждый раз, когда мама двигалась, миссис Томолилло повторяла ее движения. Теперь она сидела, подперев щеку указательным пальцем, а подбородок положив на большой и задумчиво склонив голову набок. – Не шевелись, – тихо сказала я маме. – Вон та женщина тебя передразнивает. Мама обернулась, чтобы посмотреть, но миссис Томолилло тут же уронила свои белые руки на колени и принялась оживленно беседовать с друзьями. – Да нет же, – удивилась мама. – Она вообще не обращает на нас внимания. Но как только мама вновь повернулась ко мне, миссис Томолилло сложила вместе кончики пальцев, точно так же, как мама, и смерила меня мрачным издевательским взглядом. Лужайка казалась белой от халатов врачей. Все время, пока мы с мамой сидели там в узком конусе пробивавшихся из-за высоких кирпичных стен солнечных лучей, ко мне подходили врачи и представлялись: – Я доктор Такой-то, я доктор Сякой-то. Кое-кто из них выглядел настолько молодо, что вряд ли был настоящим врачом, а один представился очень странным именем, похожим на доктор Сифилис. Поэтому я начала выискивать подозрительные и выдуманные имена, и, конечно же, ко мне подошел темнокожий парень, очень похожий на доктора Гордона, только с темной кожей там, где у доктора Гордона кожа была светлой, и сказал: – Я доктор Панкреатит. – И пожал мне руку. Представившись, все врачи вставали в пределах слышимости, только я не могла сказать маме, что они записывают каждое сказанное нами слово, так, чтобы они меня не услышали, поэтому наклонилась и зашептала ей на ухо. Мама резко отстранилась. – Эстер, как жаль, что ты не способствуешь своему лечению. Мне так сказали. А еще мне говорили, что ты не разговариваешь с врачами, ничего не делаешь на трудотерапии… – Мне надо отсюда вырваться, – многозначительно ответила я. – Тогда все встанет на свои места. Ты меня сюда упекла, – заявила я, – ты меня и вытаскивай. Я подумала, что если только мне удастся уговорить маму вытащить меня из больницы, то я смогла бы давить на жалость, как тот парень из пьесы о болезни мозга, и убедить ее, что существует самый лучший выход. К моему удивлению, мама сказала: – Ну, ладно, я постараюсь вытащить тебя отсюда – разве что только в больницу получше. Если я тебя вытащу, – она положила руку мне на колено, – ты обещаешь, что станешь вести себя хорошо? Я резко обернулась и со злостью посмотрела в глаза доктору Сифилису, стоявшему рядом со мной и что-то строчившему в крохотном, почти невидимом блокноте. – Обещаю, – ответила я громким и четким голосом. Темнокожий вкатил тележку с едой в столовую для больных. Психиатрическое отделение больницы было очень маленьким – всего два коридора, сходящихся на углу. По обеим сторонам располагались палаты и ниша с кроватями за кабинетом трудотерапии, где я и лежала, плюс небольшой закуток в самом углу у окна со столом и несколькими стульями, служивший нам холлом и столовой. Еду нам обычно привозил сгорбленный седой старик, но сегодня прислали темнокожего. Он был вместе с женщиной в синих туфлях на шпильках, которая указывала ему, что делать. Темнокожий непрерывно скалил зубы и глупо усмехался. Потом он вошел к нам с подносом, на котором стояли три закрытые оловянные супницы и с грохотом поставил их на стол. Женщина удалилась, заперев за собой дверь. Все время, пока он бухал на стол супницы, кривые ложки и вилки и толстые белые фарфоровые тарелки, он таращил на нас глаза и ворочал белками. Я сразу поняла, что он впервые увидел сумасшедших. За столом никто не шевельнулся, чтобы поднять крышки с супниц, и сестра отступила чуть назад, чтобы посмотреть, снимет ли крышку кто-то из нас, прежде чем сделать это самой. Обычно крышки снимала миссис Томолилло, после чего раскладывала еду всем по тарелкам, как заботливая мамочка, но ее отправили домой, и никто, казалось, не собирался брать на себя ее обязанности. Мне очень хотелось есть, поэтому я сняла крышку с первой супницы. – Прекрасно, Эстер, – похвалила меня сестра. – Не хочешь ли ты положить себе фасоли и передать ее остальным? Я положила себе порцию стручковой фасоли и повернулась, чтобы передать супницу сидевшей справа от меня огромной рыжеволосой женщине. Ей впервые разрешили сесть за общий стол. Я видела ее всего лишь раз, стоявшей у открытой двери палаты с квадратными зарешеченными окошками в самом конце коридора. Она кричала, смеялась и ругалась на проходивших мимо врачей, хлопая себя по бедрам, а санитар в белом халате, отвечавший за больных в том конце отделения, стоял, прислонившись к батарее, и хохотал до одури. Рыжеволосая женщина выхватила у меня супницу и опрокинула ее содержимое себе в тарелку. Фасоль горой высилась перед ней, падала ей на колени и на пол, словно твердая зеленая солома. – Ой, миссис Моул! – грустно воскликнула сестра. – По-моему, сегодня вам лучше поесть у себя. Она переложила почти всю фасоль обратно в супницу и подала ее женщине, сидевшей рядом с миссис Моул, а ту увела в палату. Идя по коридору, миссис Моул беспрестанно оборачивалась к нам, корча рожи и жутко хрюкая. Темнокожий вернулся и начал собирать пустые тарелки у тех, кто еще не успел положить себе фасоли. – Мы еще не поели, – сказала я ему. – Подождете. – Ай-ай! – Темнокожий в притворном удивлении выпучил на меня глаза, потом оглянулся. Сестра, которая увела миссис Моул в палату, еще не вернулась. Темнокожий отвесил мне издевательский поклон. – Мисс Кака, – тихо пробормотал он. Я сняла крышку со второй супницы и обнаружила там шмоток макарон, холодных и слипшихся в клейкий ком. Третья и последняя супница оказалась до краев заполнена тушеной фасолью. Тогда я совершенно точно поняла, что за столом никогда не подают два разных вида фасоли. Можно фасоль и морковь, фасоль и горох, но фасоль с фасолью – нельзя. Темнокожий просто хотел посмотреть, сколько мы выдержим. Вернулась сестра, и темнокожий отошел подальше от стола. Я съела столько тушеной фасоли, сколько смогла. Потом встала из-за стола, обойдя его с той стороны, где сестра могла видеть меня лишь выше пояса и где я оказалась позади темнокожего, убиравшего грязные тарелки. Я отставила ногу и резко пнула его по икре. Темнокожий с визгом отпрыгнул и вытаращил на меня глаза. – Ой, мисс, ой, мисс, – застонал он, потирая ногу. – Не надо так, не надо так, не надо. – Вот тебе, – прошипела я, глядя ему в глаза. – А сегодня вы не хотите встать? – Нет. – Я плотнее вжалась в постель и укрылась с головой. Потом, подняв уголок одеяла, выглянула. Сестра стряхивала термометр, который только что вынула у меня изо рта. – Сами же видите, что нормальная. – Я посмотрела на термометр прежде, чем она его забрала, как делала всегда. – Видите же, что нормальная, тогда зачем вы его все время ставите? Мне хотелось сказать ей, что если бы с моим телом что-то случилось, это было бы просто здорово. По мне, так лучше болеть физически, чем душевно, но мысль эта казалась мне такой сложной и путаной, что я ничего не сказала, а лишь сильнее вжалась в постель. Сквозь одеяло я ощутила, как что-то легко, но неприятно давит мне на ногу. Я украдкой посмотрела туда. Сестра поставила мне на кровать кювету с термометрами и, отвернувшись, считала пульс у моей соседки по палате, лежавшей на кровати миссис Томолилло. Меня вдруг охватило страшное желание поозорничать, огнем пронесшись по жилам, беспокоящее и влекущее, словно боль в шатающемся зубе. Я зевнула и потянулась, словно собираясь повернуться набок, и просунула ногу под кювету. – Ой! – вскричала сестра, зовя на помощь, и к ней подбежала другая сестра. – Посмотри, что ты наделала! Я высунула голову из-под одеяла и перегнулась через край кровати. Вокруг перевернутой кюветы сверкала звезда из осколков стекла, а ртутные шарики подрагивали, как небесная роса. – Извините, – пробормотала я. – Я не хотела. Вторая сестра смерила меня зловещим взглядом. – Ты сделала это нарочно. Я все видела. Она вылетела в коридор, и почти сразу в палату вбежали двое санитаров и увезли меня вместе с кроватью в палату, где раньше держали миссис Моул. Однако я успела стянуть ртутный шарик. Вскоре после того, как заперли дверь, я увидела, как за решеткой на окне появилось лицо темнокожего, похожее на луну из черной патоки, но сделала вид, что ничего не заметила. Я слегка разжала пальцы, как ребенок, у которого есть заветная игрушка, и улыбнулась лежавшему на ладони серебристому шарику. Если я его уроню, то он разобьется на миллион таких же, только поменьше, а если я соберу их вместе, они снова мягко и гладко сольются в одно целое. Я все улыбалась и улыбалась маленькому серебристому шарику. И представить себе не могла, что они сделали с миссис Моул. жүктеу/скачать 1,1 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|