Сильвия Плат Под стеклянным колпаком
жүктеу/скачать 1,1 Mb.
|
Под стеклянным колпаком
| Глава восьмая
Мистер Уиллард отвез меня в Адирондак. Это было на следующий день после Рождества, и над нами нависало серое небо, готовое разразиться снегопадом. Я чувствовала себя объевшейся, мрачной и разочарованной. Так со мной всегда случается после Рождества, словно сосновые ветки, свечи, обернутые серебристыми и золотистыми лентами подарки, горящие в камине березовые поленья, рождественская индейка и хоралы под фортепьяно так и не сдержали данных мне обещаний. На Рождество я почти жалела, что я не католичка. Сначала машину вел мистер Уиллард, потом за руль села я. Не помню, о чем мы говорили, но когда проплывавшая за окном сельская местность, укрытая глубоким снегом, стала еще безрадостнее, а росшие на посеревших холмах ели – такого темно-зеленого оттенка, что казались черными, – буквально вплотную обступали дорогу, мое настроение стало еще мрачнее. Меня подмывало сказать мистеру Уилларду, чтобы дальше он ехал один, а я вернусь домой автостопом. Но стоило мне взглянуть на него – на его серебристые седые волосы с короткой мальчишеской стрижкой, румяные щеки, ясные голубые глаза с застывшим в них искренним и доверчивым выражением, – и я понимала, что не смогу этого сделать. Придется пройти все до конца. В полдень немного посветлело, и мы припарковались на обледенелом съезде с шоссе, чтобы перекусить тем, что собрала нам в дорогу миссис Уиллард: сэндвичами с тунцом, овсяным печеньем и яблоками, запив все это черным кофе из термоса. Мистер Уиллард доброжелательно посмотрел на меня, потом откашлялся и стряхнул с колен последние крошки. Я чувствовала, что он собирается сказать что-то важное, потому что он отличался застенчивостью и откашлялся так же, как перед лекцией по экономике на сложную тему. – Нам с Нелли всегда хотелось иметь дочь. На какое-то мгновение мне в голову пришла безумная мысль, что мистер Уиллард намерен объявить о беременности миссис Уиллард и о том, что они ожидают дочь. Но он добавил: – И я не вижу для себя лучшей дочери, чем ты. Мистер Уиллард, очевидно, решил, что я плачу от радости, оттого, что он хочет быть моим отцом. – Ну же, ну же. – Он потрепал меня по плечу и пару раз откашлялся. – Думаю, мы друг друга понимаем. Затем он открыл дверь и вышел из машины. При дыхании у него изо рта вылетали извилистые струйки пара. Я пересела на оставленное им пассажирское сиденье, он завел машину, и мы поехали дальше. Я не совсем ясно представляла себе, что увижу в санатории, где лежал Бадди. Скорее всего, я ожидала увидеть нечто вроде деревянного дома с островерхой крышей, стоящего на вершине невысокой горы. В нем обитают розовощекие молодые мужчины и женщины, все очень привлекательные, но с лихорадочно блестящими глазами. Они лежат на балконах, укрытые плотными одеялами. «Туберкулез похож на жизнь с бомбой в легком, – писал мне в колледж Бадди. – Ты лежишь очень тихо, надеясь, что она не взорвется». Я с трудом представляла себе тихо лежащего Бадди. Вся его жизненная философия заключалась в том, чтобы ни секунды не сидеть без дела. Даже когда мы летом ходили с ним на пляж, он никогда не ложился, чтобы подремать на солнышке, как я. Он или бегал туда-сюда, или играл с кем-то в мяч, или же проделывал небольшие серии отжиманий, чтобы занять время. Мы с мистером Уиллардом ждали в комнате для посетителей, пока не закончится тихий час. Цветовая гамма санатория казалась выдержанной в коричневых тонах. Мрачные темные деревянные панели, темно-коричневые кожаные кресла, стены, когда-то белые, но уступившие натиску расползающейся болезненной плесени и влаги. Пол устилал крапчатый коричневый линолеум. На низком журнальном столике с круглыми и полукруглыми пятнами, въевшимися в темную поверхность, лежало несколько потрепанных номеров «Тайм» и «Лайф». Я открыла лежавший ближе всех журнал. С разворота мне улыбалось лицо Эйзенхауэра, безволосое и застывшее, как личико зародыша в банке. Через какое-то время я обнаружила, что слышу тихий, журчащий шум. Сначала я подумала, что это стены начали истекать насыщавшей их влагой, но потом заметила, что шум издает небольшой фонтанчик в углу комнаты. Его струйка вырывалась на несколько сантиметров вверх из куска водопроводной трубы, всплескивала прозрачными ручками, а потом падала и расплывалась в каменной чаше с желтоватой водой. Чаша была выложена белой шестиугольной плиткой, которой отделывают общественные туалеты. Прозвенел звонок. Вдалеке начали открываться и закрываться двери. Потом в комнату вошел Бадди. – Привет, папа! Бадди обнял отца и тотчас с ужасающей живостью подошел ко мне и протянул мне руку. Я пожала ее. На ощупь она была влажной и пухлой. Мы с мистером Уиллардом уселись на кожаном диванчике. Бадди пристроился напротив нас на краешке шаткого кресла. Он не переставал улыбаться, словно уголки его рта были натянуты невидимыми проводками. Вот уж чего я не ожидала увидеть – так это толстого Бадди. Всякий раз, когда я представляла себе его в санатории, мне виделись впалые щеки с тенями и глаза, горевшие из обтянутых кожей глазниц. Но все вогнутости на теле Бадди внезапно превратились в выпуклости. Под туго натянувшейся белой нейлоновой рубашкой отчетливо проступал надутый животик, щеки округлились и разрумянились, как фрукты из марципана. Он даже смеялся как-то сыто. Наши взгляды встретились. – Это все от кормежки, – объяснил Бадди. – Нас тут пичкают до отвала, а потом заставляют лежать. Но теперь мне разрешили прогулки, так что не беспокойся, через пару недель я похудею. – Он подскочил, радостно улыбаясь, как радушный хозяин. – Хотите посмотреть мою палату? Я пошла за Бадди, мистер Уиллард последовал за мной. Мы прошли через вращающиеся двери с дымчатыми стеклами и двинулись по полутемному коричневому коридору, пахнущему мастикой, антисептиком и чем-то еще, смутно напоминающим помятые гардении. Бадди распахнул коричневую дверь, и мы оказались в тесной комнатке. Почти всю ее занимала кровать с комковатым матрасом, застеленная тонким белым покрывалом в неширокую синюю полоску. Рядом с ней стояла тумбочка с графином воды, стаканом и торчавшим из баночки с раствором марганцовки серебристым градусником. Между краем кровати и дверью стенного шкафа втиснулся столик, заваленный книгами, бумагами и разномастными керамическими поделками – обожженными и раскрашенными, но не глазурованными. – Ну что ж, – выдохнул мистер Уиллард. – По-моему, вполне удобно. Бадди рассмеялся. – А это что? – Я взяла со стола глиняную пепельницу в форме листа кувшинки с тщательно прорисованными желтыми прожилками на темно-зеленом фоне. Бадди не курил. – Пепельница, – ответил Бадди. – Это тебе. Я положила пепельницу на место. – Я не курю. – Знаю, – сказал Бадди. – Впрочем, я думал, что тебе понравится. – Ну что ж. – Мистер Уиллард пошевелил бледными губами. – Похоже, мне пора. Думаю, вам хочется побыть вдвоем… – Хорошо, папа. Поезжай. Я удивилась. Я-то думала, что мистер Уиллард тут заночует, прежде чем на следующий день отвезти меня домой. – Мне ехать с вами? – Нет-нет. – Мистер Уиллард вытащил из бумажника несколько купюр и протянул их Бадди. – Проследи, чтобы Эстер досталось удобное место в поезде. Может, она останется на денек-другой. Бадди проводил отца до двери. Я чувствовала, что мистер Уиллард меня бросил. Я было подумала, что он, наверное, спланировал все это заранее. Однако Бадди ответил, что его отец просто не выносит вида болезни и больных, особенно если это его сын, поскольку считает, что все болезни – от расстройства воли. Мистер Уиллард за всю свою жизнь не проболел ни дня. Я села на кровать Бадди – больше сесть было просто некуда. Бадди деловито рылся в своих бумагах. Затем протянул мне тонкий журнальчик в серой обложке. – Открой на одиннадцатой странице. Журнал печатался где-то в штате Мэн, и его страницы заполняли столбцы стихотворений, сопровождаемых комментариями, разделенными звездочками. На одиннадцатой странице я нашла стихотворение под названием «Рассвет во Флориде». Я пробежалась по нагромождению образов вроде огней арбузного цвета, пальм, зеленых, как панцирь черепахи, и раковин, звучащих нежно, словно творения древнегреческой архитектуры. – Неплохо. По-моему, это было просто ужасно. – А кто написал? – спросил Бадди со странной, нарочито-простоватой улыбкой. Я перевела взгляд на имя в нижнем правом углу страницы. Б. С. Уиллард. – Не знаю. – Потом поправилась: – Конечно же, знаю, Бадди. Это ты написал. Бадди подвинулся ко мне. Я отодвинулась. Я очень мало знаю о туберкулезе, но он казался мне чрезвычайно опасной болезнью, потому что протекал незаметно. Мне показалось, что Бадди сидит в окружении своих собственных убийственных бацилл. – Не волнуйся, – засмеялся Бадди. – У меня минус. – Минус? – Ты ничего не подхватишь. Бадди перевел дух, как это делают на середине крутого подъема. – Хочу задать тебе один вопрос. У него появилась новая раздражающая привычка впиваться взглядом мне в глаза, словно пытаясь проникнуть в мой мозг, чтобы получше проанализировать, что там происходит. – Я хотел задать его в письме. У меня перед глазами проплыл светло-синий конверт с гербом Йеля на клапане. – Но потом решил, что будет лучше дождаться твоего приезда и спросить тебя лично. – Он ненадолго умолк. – Ну, ты не хочешь узнать, что это за вопрос? – И что это за вопрос? – произнесла я тихим, малообещающим тоном. Бадди сел рядом со мной, обнял меня за талию и убрал мне волосы за ухо. Я не шевелилась. Затем услышала, как он прошептал: – Как ты отнесешься к тому, чтобы стать миссис Бадди Уиллард? Я ощутила жуткое желание расхохотаться. И подумала, что этот вопрос мог в любое время отбросить меня в тот период, когда я пять или шесть лет обожала Бадди Уилларда на расстоянии. Бадди заметил мою нерешительность. – Ну, да, я знаю, что сейчас совсем не в форме, – быстро заговорил он. – Мне еще предстоят ШИК-реакции, и я могу лишиться пары ребер, но на медицинский факультет вернусь следующей осенью. Самое позднее – весной через год… – Мне кажется, я должна тебе кое-что сказать, Бадди. – Я знаю, – сухо отозвался Бадди. – Ты кого-то встретила. – Нет, дело не в этом. – Тогда в чем же? – Я вообще не собираюсь выходить замуж. – Да ты с ума сошла, – просиял Билли. – Ты еще передумаешь. – Нет. Я окончательно все решила. – Однако Бадди продолжал сохранять веселый вид. – Помнишь, когда мы автостопом возвращались в колледж после вечера пародий? – спросила я. – Помню. – Помнишь, ты спросил меня, где бы я хотела жить: в деревне или в городе? – А ты ответила… – А я ответила, что хотела бы жить и в деревне, и в городе, так? – Бадди кивнул, а я неожиданно злобно продолжила: – А ты, тогда рассмеялся и заявил, что у меня налицо все симптомы неврастении, а вопрос этот ты взял из анкеты, которую вы на той неделе заполняли на занятиях по психологии. – Улыбка сползла с лица Бадди. – Так вот, ты оказался прав, я действительно неврастеничка. Я не смогла бы прочно осесть ни в деревне, ни в городе. – Можно жить где-нибудь посередине, – с готовностью предложил Бадди. – Тогда можно иногда ездить в город, а иногда отправляться в деревню. – Ну, и где же тут неврастения? Бадди не отвечал. – Где?! – рявкнула я и подумала: «Нельзя баловать больных, это для них хуже всего, тогда они сядут тебе на шею». – Нигде, – ответил Бадди тихим и растерянным голосом. – Неврастения, ха-ха! – презрительно усмехнулась я. – Если неврастения – это желание обладать двумя взаимоисключающими вещами одновременно, то я – законченная неврастеничка. До конца своих дней я стану разрываться между двумя взаимоисключающими вещами. Бадди легонько взял меня за руку. – Можно я разорвусь вместе с тобой? Я стояла в начале лыжного спуска на горе Фасги и смотрела вниз. И зачем я только здесь оказалась? Раньше я никогда не вставала на лыжи. И все же я решила наслаждаться видом, пока есть возможность. Слева от меня подъемник одного за другим доставлял лыжников на заснеженную вершину, испещренную длинными перекрещивавшимися полосами. Чуть подтаявший под полуденным солнцем накатанный снег обледенел и блестел, как стекло. Холодный воздух обжигал мне нос и легкие, чрезвычайно проясняя взгляд. Со всех сторон от меня по головокружительному склону неслись лыжники в красных, синих и белых куртках, напоминая летящие кусочки американского флага. В самом конце спуска стояла стилизованная бревенчатая хижина, откуда в нависавшее безмолвие устремлялись популярные песенки. Глядя на вершину горы, В нашем милом шале только мы… Мелодия и ритм струились рядом со мной, словно невидимый ручеек в снежной пустыне. Одно небрежное, величественное движение – и я тотчас помчусь по склону к пятнышку цвета хаки среди стоящих в стороне от спуска зрителей. К Бадди Уилларду. Все утро Бадди учил меня кататься на лыжах. Сначала он одолжил лыжи и палки у какого-то своего приятеля в деревне, лыжные ботинки – у жены врача, размер обуви у которой был на один больше моего, а красную лыжную куртку – у медсестры-практикантки. Его настойчивость на грани настырности оказалась просто поразительной. Потом я вспомнила, что на медицинском факультете Бадди выиграл какой-то приз за то, что уговорил большинство родственников покойных произвести вскрытие в интересах науки, вне зависимости от того, существовала для этого необходимость или нет. Не помню, какой именно это был приз, но я отчетливо представила себе Бадди в белом халате с торчавшим из бокового кармана стетоскопом, словно ставшим частью его тела, уговаривавшего растерянных и охваченных горем людей подписать какие-то посмертные бумаги. Затем Бадди одолжил машину у своего лечащего врача, который сам переболел туберкулезом и проявил большое понимание, и мы уехали, когда в мрачных коридорах санатория раздался резкий звонок на прогулку. Бадди раньше тоже никогда не катался на лыжах, но сказал, что основные принципы совсем просты, и поскольку он часто наблюдал за инструкторами и учениками, то научит меня всему, что нужно. Первые полчаса я послушно взбиралась «елочкой» на небольшой пригорок, отталкивалась палками и спускалась вниз по прямой. Бадди, казалось, был доволен моими успехами. – Прекрасно, Эстер, – заметил он, когда я в двадцатый раз съехала с пригорка. – А теперь давай попробуем забраться наверх на подъемнике. Я остановилась как вкопанная, раскрасневшись и тяжело дыша. – Но, Бадди, я еще не научилась закладывать повороты. А все съезжающие сверху это умеют. – Ой, да тебе всего-то половину склона надо проехать. Ты не успеешь набрать большую скорость. И Бадди проводил меня к подъемнику, показал, как хвататься за веревку, а затем велел сомкнуть вокруг нее пальцы и подниматься наверх. Мне и в голову не пришло отказаться. Я обхватила руками грубую, шершаво змеившуюся веревку, проскальзывавшую между пальцами, и поехала вверх. Однако веревка тащила меня, болтающуюся и пытающуюся сохранить равновесие, так быстро, что я оставила надежду отпустить ее на половине подъема. Впереди и позади меня были лыжники, и если бы я разжала руки, меня бы тут же сшибли и поколотили лыжами и палками, а мне не хотелось неприятностей, поэтому я продолжала держаться за веревку. На самом верху я, однако, призадумалась. Бадди разглядел меня, в нерешительности стоявшую наверху в красной куртке. Его руки рассекали воздух, словно лопасти ветряной мельницы цвета хаки. Потом я заметила, что он делает мне знаки спускаться по дорожке, образовавшейся посреди закладывавших виражи лыжников. Но пока я изготавливалась, неловкая, с пересохшим горлом, гладкая белая дорожка, ведущая от моих ног к нему, расплылась, как в тумане. Один лыжник пересек ее слева, потом другой – справа, а руки Бадди продолжали слабо болтаться, как усики у бабочки на ветру, на другом краю поля, где копошились крохотные существа вроде микробов, среди которых почему-то сгибались яркие восклицательные знаки. Я посмотрела вдаль, за этот чуть колеблющийся амфитеатр. Оттуда на меня взирало огромное серое небо. Задернутое туманной дымкой солнце сжимало белые безмолвные дали, стекавшиеся со всех концов света, и череду заснеженных холмов в небольшое пятно у моих ног. Внутренний голос, настойчиво твердивший мне не глупить и спасать свою шкуру, снять лыжи и спуститься вниз под прикрытием подступавших к склону сосен, смолк, как надоедливый комар. В моей голове спокойно, словно дерево или цветок, разрасталась мысль о том, что я могу разбиться насмерть. Я на глаз прикинула расстояние между мной и Бадди. Теперь он стоял, сложив руки на груди, и, казалось, слился с забором из горизонтальных планок позади него – застывший, коричневый и незаметный. Приблизившись к краю спуска, я вонзила острия палок в снег, оттолкнулась и пустилась в полет, зная, что не смогу остановить его ни сноровкой, ни запоздалым усилием воли. Я устремилась прямо вниз. Притаившийся где-то резкий ветер хлестнул меня по губам и разметал мои волосы в горизонтально плясавший веер. Я спускалась, но белое солнце оставалось на месте. Оно висело над застывшими волнами гор – безразличная ко всему точка опоры, без которой мир не смог бы существовать. Крохотная чувствительная точка моего собственного тела рванулась навстречу ей. Я чувствовала, как мои легкие наполнились нахлынувшими образами – воздухом, горами, деревьями, людьми, и подумала: «Вот что такое счастье». Я неслась мимо закладывавших виражи новичков и опытных лыжников, сквозь многие годы лицемерия, улыбок и компромиссов, в свое собственное прошлое. По обе стороны от меня люди и деревья расступились, словно темные стены туннеля, а я со свистом неслась к застывшей яркой точке в его конце, к камешку на дне колодца, к чистому, невинному младенцу, свернувшемуся в лоне матери. На зубах у меня заскрипело что-то вроде гравия. В горло протек ледяной ручеек. Надо мной склонилось лицо Бадди Уилларда, близкое и огромное, как закрывающая иллюминатор планета. Позади маячили еще чьи-то лица, и на белом фоне роились черные мушки. Мало-помалу, словно по мановению волшебной палочки, старый добрый мир вставал на свои места. – Ты шла отлично, – прозвучал у меня над ухом знакомый голос, – пока тот парень не пересек тебе дорогу. Люди расстегивали на мне крепления и доставали мои лыжные палки из сугроба, откуда они косо торчали в небо. Ограда бревенчатой хижины подпирала мне спину. Бадди нагнулся, чтобы стянуть с меня ботинки и несколько пар белых шерстяных носков, плотно державших их на ноге. Его пухлая рука сомкнулась у меня на левой ступне, потом поднялась к лодыжке, сжимая и ощупывая ее, словно ища спрятанное оружие. Бесстрастное белое солнце светило, повиснув в зените. Мне хотелось стачивать с себя слой за слоем под его лучами, пока я не сделаюсь безгрешной, тонкой и нужной всем, как лезвие ножа. – Я пойду наверх, – сказала я. – И повторю все снова. – Нет, не пойдешь. – На лице Бадди появилось какое-то странное, довольное выражение. – Нет, не пойдешь, – повторил он с улыбкой, пресекающей всякие возражения. – У тебя нога в двух местах сломана. Несколько месяцев придется пробыть в гипсе. жүктеу/скачать 1,1 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|