Сильвия Плат Под стеклянным колпаком
жүктеу/скачать 1,1 Mb.
|
| Глава шестая
Я все время просила Бадди показать мне в больнице что-то действительно интересное, и вот как-то в пятницу я прогуляла все занятия, приехала к нему на длинные выходные, и он устроил мне «экскурсионный тур». Начала я с того, что облачилась в белый халат и уселась на высокий табурет в помещении, где находились четыре трупа, которых Бадди с друзьями предстояло вскрыть. Трупы эти так не походили на людей, что не доставляли мне никакого беспокойства. У них была плотная, лилово-черная кожа, и от них исходил запах застоялого уксуса. После вскрытия Бадди повел меня в зал, где стояли большие стеклянные сосуды с заспиртованными мертворожденными младенцами. У младенца в первой банке была большая белая голова, склоненная над крохотным скрученным тельцем размером с лягушку. В другой банке младенец был побольше, в третьей – еще больше, а в последней – вполне нормального размера. Казалось, он смотрит на меня с какой-то поросячьей ухмылкой. Я ужасно гордилась тем, с каким спокойствием смотрела на все эти жуткие вещи. Единственный раз, когда я подпрыгнула от страха, – это когда коснулась локтем живота трупа, наблюдая, как Бадди препарирует легкое. Пару минут после этого я ощущала на локте какое-то жжение, и мне пришло в голову, что труп, наверное, еще не совсем умер, потому что был чуть теплым, и я с тихим визгом слетела с табурета. Тогда Бадди объяснил мне, что жжение это – от формалина, и я снова уселась на табурет. За час до обеда Бадди повел меня на лекцию о серповидноклеточной анемии и других болезнях с жуткими названиями. Во время лекции в зал ввозили больных на креслах-каталках, задавали им вопросы, потом снова увозили и показывали цветные слайды. Мне запомнился один слайд с красивой смеющейся девушкой, на щеке у которой красовалось черное родимое пятно. – Через двадцать дней после появления этого новообразования девушка скончалась, – объявил лектор, и все на несколько мгновений затихли. Потом зазвенел звонок, и я так никогда и не узнала, что это было за новообразование и почему умерла девушка. Днем мы пошли посмотреть, как принимают роды. Сначала мы нашли в больничном коридоре бельевую, где Бадди взял для меня маску и моток марли. Рядом лениво слонялся высокий и толстый студент-медик, здоровенный, как Сидни Гринстрит1. Он наблюдал, как Бадди оборачивал мою голову слоями марли, пока та полностью закрыла мои волосы, а на лице остались лишь смотревшие поверх маски глаза. Студент-медик неприятно хихикнул: – Ну, хоть мама вас любит, – пробурчал он. Я настолько погрузилась в мысли о том, какой же он толстый и как, наверное, несчастны все толстые, особенно молодые люди, потому что женщине придется перегнуться через его пузо, чтобы его поцеловать, что не сразу заметила издевку в его словах. Когда же я сообразила, что он, скорее всего, считает себя остроумным, и придумала едкий ответ, что толстяков любят только мамочки, он куда-то пропал. Бадди внимательно смотрел на висевшую на стене деревянную табличку с рядом отверстий диаметром от серебряного доллара до тарелки. – Очень хорошо, очень, – сказал он мне. – Прямо сейчас кто-нибудь и родит. У двери родильной палаты стоял тощий и сутулый студент-медик, знакомый Бадди. – Привет, Уилл, – поздоровался Бадди. – Кто сегодня принимает? – Я, – мрачно ответил Уилл, и я заметила на его высоком бледном лбу крохотные бисеринки пота. – Я, и это мои первые роды. Бадди объяснил мне, что Уилл уже на выпускном курсе и ему нужно принять восемь родов, прежде чем он получит диплом. Затем он заметил какое-то оживление в дальнем конце коридора, где какие-то люди в ярко-зеленых халатах и шапочках двигались в нашу сторону в сопровождении медсестер, толкая каталку, на которой лежало что-то большое и белое. – Не надо бы тебе это видеть, – пробормотал Бадди мне на ухо. – После такого зрелища тебе никогда не захочется иметь детей. Женщинам нельзя такое показывать, иначе это станет концом рода человеческого. Мы с ним рассмеялись, потом Бадди пожал Уиллу руку, и мы все вошли в палату. Я была так потрясена видом операционного стола, на который перемещали женщину, что у меня словно язык отнялся. Он походил на какое-то жуткое пыточное устройство: с одной стороны торчали металлические подставки со скобами, а с другой располагались инструменты, какие-то трубки и провода, которые я толком не разглядела. Мы с Бадди встали у окна в паре метров от роженицы, откуда нам все было прекрасно видно. Живот женщины вздымался так высоко, что я не видела ни ее лица, ни верхней части тела. Казалось, что она состоит лишь из огромного вздутого живота и двух уродливых тоненьких ножек, закинутых на подставки со скобами, и все время, пока рожала, она не переставая охала и ахала. Позже Бадди объяснил мне, что ей дали лекарство, благодаря которому она забудет, что испытывала боль, и что она ругалась и стонала, сама не зная, что делает, поскольку находилась в полусне. Я подумала, что такое лекарство мог придумать только мужчина. Вот передо мной женщина, терзаемая чудовищной болью, совершенно очевидно ощущавшая ее каждой клеточкой, иначе бы она так не стонала. Потом она отправится домой и вскоре снова забеременеет, поскольку лекарство заставит ее забыть, как нестерпима была та боль, но все это время где-то в потайном уголке ее естества будет ждать длинный, непроглядный, без окон и дверей коридор боли, готовый вновь поглотить ее. Старший акушер, руководивший действиями Уилла, безостановочно твердил женщине: – Тужьтесь, миссис Томолилло, тужьтесь, вот молодчина, тужьтесь. И вот наконец я увидела, как в раздвинутой выбритой щели между ног, бледной от антисептика, появилось что-то темное и пушистое. – Головка младенца, – прошептал мне Бадди сквозь стоны женщины. Однако головка по какой-то причине застряла, и акушер сказал Уиллу, что придется сделать разрез. Я слышала, как ножницы впились в кожу женщины, словно в ткань, и яростной алой струей брызнула кровь. Потом как-то сразу младенец, казалось, прыгнул на руки Уиллу. Был он весь синюшный, словно припудренный чем-то белым и вымазанный кровью, а Уилл все твердил перепуганным голосом: – Сейчас уроню, сейчас уроню, сейчас уроню. – Нет, не уроните, – ответил акушер, взял у него младенца и начал его массировать. Синюшность исчезла, младенец закричал надрывным, хриплым голоском, и я увидела, что это мальчик. Первым делом младенец написал на лицо акушеру. Позже я сказала Бадди, что не понимаю, как это возможно, а он ответил, что это вполне возможно, хотя и не совсем обычно, и мы это видели. Как только младенец появился на свет, персонал в палате разделился на две группы. Акушерки привязали к запястью новорожденного металлическую бирку, протерли ему глазки ватным тампоном на деревянной палочке, запеленали его и положили в кроватку с полотняным пологом. Тем временем акушер и Уилл принялись зашивать разрез иглой с длинной нитью. По-моему, кто-то сказал: – У вас мальчик, миссис Томолилло. Но женщина не ответила и не подняла головы. – Ну, и как тебе? – спросил Бадди с довольным выражением на лице, когда мы шли к нему в комнату через прямоугольную лужайку во внутреннем дворике. – Замечательно, – ответила я. – Каждый бы день смотрела на что-нибудь подобное. У меня не хватило смелости спросить его, есть ли еще какие-то способы рожать детей. По какой-то причине я считала самым главным самой увидеть, как из лона выходит дитя и убедиться, что оно твое. Мне казалось, что если все равно придется терпеть эту боль, то лучше оставаться в сознании. Я всегда представляла себе, как приподнимусь на локтях над столом, когда все уже кончится – смертельно бледная, конечно же без макияжа, измученная и исстрадавшаяся, но улыбающаяся и вся светящаяся от счастья, с волосами до пояса, протягивающая руки к своему извивающемуся первенцу и произносящая его имя, какое – неважно. – А почему он был весь чем-то присыпан? – спросила я тогда, чтобы поддержать разговор, и Бадди рассказал мне об остатках плаценты и последа, защищавших кожу младенца. Когда мы вернулись в комнату Бадди, очень напоминавшую мне монашескую келью своими голыми стенами, голым полом, аскетически убранной кроватью и столом, на котором лежали многотомная «Анатомия» Грея и другие жуткие книжки, Бадди зажег свечу и откупорил бутылку «Дюбонэ». Потом мы рядышком улеглись на кровать. Бадди потягивал вино, а я читала вслух «Край, где я не бывал» и другие стихи из книги, которую захватила с собой. Бадди говорил, что в поэзии, наверное, все-таки что-то есть, если девушка вроде меня целыми днями только ею и занимается, поэтому при каждой нашей встрече я читала ему стихи и объясняла, что в них находила. Это Бадди подал такую идею. Он всегда строил наши совместные выходные таким образом, чтобы мы никогда не жалели о попусту потраченном времени. Отец Бадди был учителем, и он сам, по-моему, тоже мог бы стать учителем, потому что всегда пытался мне что-то объяснить и открыть для меня что-то новое. Когда я закончила читать стихотворение, он вдруг спросил: – Эстер, ты когда-нибудь видела мужчину? Он спросил это таким тоном, что я поняла: он имел в виду не просто мужчину, не мужчину вообще, а мужчину голого. – Нет, – ответила я. – Только статуи. – Ну а что ты скажешь на то, чтобы посмотреть на меня? Я не знала, что ответить. С недавнего времени мама с бабушкой начали все прозрачнее намекать мне на то, какой замечательный и чистый мальчик Бадди Уиллард: и родом он из замечательной семьи, и все в церкви считают его просто образцовым сыном, заботливым по отношению к родителям и всем старшим, и в то же время он такой спортивный, симпатичный и умненький. Все слышанное мною сводилось к тому, какой Бадди замечательный и чистый и его достойна лишь столь же замечательная и чистая девушка. Поэтому я не думала, что Бадди может замыслить или сотворить что-нибудь дурное. – Ну, наверное, да, – пробормотала я. Я пристально смотрела на Бадди, пока он расстегивал молнию на своих твиловых брюках, снимал их и раскладывал на стуле, потом стягивал трусы, сделанные из чего-то наподобие нейлоновой сеточки. – Они классные, – объяснил он. – К тому же мама говорит, что легко стираются. Вот так он стоял передо мной, а я таращилась на него и единственное, что видела, – это индюшачью шею и индюшачий зоб. Мне стало очень грустно. Бадди, похоже, обиделся на то, что я ничего не сказала. – По-моему, тебе надо привыкнуть ко мне в таком виде, – произнес он. – А теперь позволь мне взглянуть на тебя. Но раздеваться перед Бадди вдруг представилось мне таким же жутким, как фотографироваться для определения осанки в колледже, когда надо стоять обнаженной перед камерой, все время зная, что твои фото голышом анфас и в профиль поместят в медицинскую карточку с отметками по четырехбалльной системе в зависимости от степени твоей сутулости. – Ой, лучше в другой раз, – стушевалась я. – Ну ладно, – согласился Бадди, одеваясь. Потом мы целовались, обнимались, и мне стало немного легче. Я допила «Дюбонэ», уселась по-турецки на краешек кровати Бадди и попросила у него расческу. Я начала зачесывать волосы на лицо, чтобы Бадди не мог его видеть, потом внезапно спросила: – Бадди, а у тебя когда-нибудь с кем-нибудь был роман? Сама не знаю, отчего я это сказала, слова просто вылетели у меня изо рта. Я ни на минуту не могла себе представить, что Бадди заведет с кем-то роман. Я ждала, что он ответит: «Нет, я берегу себя для женитьбы на какой-нибудь чистой девственнице вроде тебя». Однако Бадди промолчал, лишь покраснел. – Ну, так был роман? – Что значит – роман? – глухим голосом переспросил Бадди. – Ну, ты когда-нибудь с кем-нибудь спал? Я продолжала ритмично зачесывать волосы на обращенную к Бадди щеку и чувствовала, как крохотные электрические искорки пощипывают мое разгоряченное лицо. Мне хотелось закричать: «Нет, нет, не говори, ничего не говори!» Но я не кричала, а сидела тихо. – Ну да, спал, – наконец ответил Бадди. Я чуть не свалилась на пол. С той первой ночи, когда Бадди Уиллард поцеловал меня и сказал, что у меня, наверное, нет отбоя от кавалеров, он заставил меня почувствовать, что я гораздо сексуальнее и опытнее его. И что именно я как бы невзначай подталкивала его к тому, чтобы мы с ним обнимались, целовались и занимались петтингом, и что он ничего не мог с собой поделать и это выходило само собой. Теперь же я поняла, что все это долгое время он лишь притворялся чистым и невинным. – Так расскажи мне. – Я продолжала медленно расчесывать волосы, чувствуя, как при каждом движении зубчики расчески впиваются мне в щеку. – И кто же она была? Бадди, похоже, вздохнул с облегчением, оттого что я не рассердилась. Мне даже показалось, ему стало легче от того, что придется рассказать кому-то, как его соблазнили. Ну, конечно же, Бадди соблазнили, сам он ни о чем таком не думал и ни в чем не был виноват. Это все официантка в гостинице в Кейп-Коде, где он прошлым летом работал уборщиком посуды. Бадди заметил, что она как-то странно поглядывает на него и норовит прижаться к нему грудью в кухонной суете. И вот наконец однажды он спросил ее, в чем дело, а она взглянула ему прямо в глаза и ответила: – Я хочу тебя. – С петрушкой? – невинно рассмеялся Бадди. – Нет, – заявила она. – Как-нибудь вечером. Вот так Бадди лишился своей чистоты и невинности. Сначала я подумала, что он, наверное, и переспал-то с официанткой всего один раз, но когда просто для проформы спросила, сколько же раз, он ответил, что не помнит точно, но где-то пару раз в неделю до конца лета. Я умножила три на десять и получила тридцать, что показалось мне совершенно немыслимым. После этого что-то во мне разом заледенело. Вернувшись в колледж, я стала расспрашивать старшекурсниц, как бы они поступили, если бы парень, с которым они встречались, вдруг рассказал, что летом тридцать раз переспал со шлюшкой-официанткой, прямо в разгар их отношений. Но старшекурсницы отвечали, что почти все парни такие и, по правде говоря, нельзя их ни в чем обвинять, если ты, по крайней мере, не помолвлена. Вообще-то меня беспокоило вовсе не то, что Бадди с кем-то переспал. В том смысле, что я читала о всяких людях, спавших друг с другом, и если бы речь шла о любом другом парне, я бы просто попросила его рассказать всякие интересные подробности, или, наверное, сама бы с кем-нибудь встретилась и переспала, чтобы сравнять счет, и больше бы об этом не думала. Чего я не могла стерпеть – так это того, что Бадди делал вид, будто я такая сексуальная, а он такой чистенький, и все это время крутил роман с этой шлюхой, и ему, наверное, хотелось рассмеяться мне в лицо. – А что твоя мама думает об этой официантке? – спросила я его тогда. Бадди был поразительно привязан к своей матери. Он всегда повторял то, что она говорила об отношениях между мужчиной и женщиной, и я знала, что миссис Уиллард буквально помешана на невинности как у мужчин, так и у женщин. Когда я впервые пришла к ним в дом на ужин, она смерила меня странным, пронизывающим и испытывающим взглядом, и я догадалась, что она пыталась определить, девственница я или нет. Как я и думала, Бадди сильно смутился. – Мама спрашивала меня о Глэдис, – признался он. – Ну, и что ты сказал? – Я сказал, что Глэдис не замужем, она белая и ей двадцать один год. Я знала, что обо мне Бадди никогда бы не стал так грубо разговаривать с матерью. Он всегда повторял ее изречения «Мужчине нужна жена, а женщине – твердая уверенность» и «Мужчина – устремленная в будущее стрела, а женщина – то место, откуда стрела туда устремляется», пока меня не начинало воротить от ее афоризмов. Всякий раз, когда я пыталась спорить, Бадди отвечал, что его мама до сих пор довольствуется его папой и как это прекрасно в их возрасте. И это, очевидно, означало, что она не понаслышке знала, что к чему. Так вот, как только я решила расстаться с Бадди Уиллардом раз и навсегда (не потому, что он спал с той официанткой, а оттого, что у него не хватило смелости честно всем в этом признаться и смириться с тем, что это часть его характера), в коридоре зазвонил телефон, и кто-то доверительно протянул нараспев: – Эстер, это тебя, кто-то из Бостона. Я сразу почувствовала, что что-то случилось, потому что единственным моим знакомым в Бостоне был Бадди, а он никогда бы не стал звонить мне по междугородному, потому что это стоило гораздо дороже, чем отправить письмо. Как-то раз, когда ему захотелось что-то очень срочно мне передать, он обошел всех сокурсников на факультете, спрашивая, не поедет ли кто-нибудь в мой колледж на выходные. Разумеется, нашелся тот, кто поедет, и он вручил ему записку для меня, которую я получила в тот же день. Ему даже не пришлось тратиться на почтовую марку. На проводе действительно оказался Бадди. Он сообщил, что, как показала ежегодная флюорография, он заразился туберкулезом и его отправляют по специальной программе для студентов-туберкулезников в санаторий в горах Адирондак. Потом добавил, что я не писала ему с того самого уик-энда и он надеется, что между нами ничего такого не произошло. Потом попросил меня, чтобы я писала ему минимум раз в неделю, и спросил, смогу ли я навестить его в санатории во время рождественских каникул. Я никогда не слышала, чтобы Бадди говорил таким расстроенным голосом. Он очень гордился своим отменным здоровьем и все время твердил мне, что у сильного насморка и заложенности носа – чисто психосоматические причины. Мне казалось, что для врача это довольно странный подход и что ему, наверное, лучше бы учиться на психиатра, но, конечно же, вслух это заявить я не решалась. Я сказала, как мне жаль, что у него туберкулез, и пообещала писать, но, когда повесила трубку, мне было нисколечко не жаль. Я ощутила лишь огромное облегчение. Мне подумалось, что туберкулез – это, наверное, всего лишь наказание за двойную жизнь, которой жил Бадди, и презрение, с каким он относился к людям. Потом я подумала, как же удачно все складывается: мне не придется объявлять в колледже о своем разрыве с Бадди и заново начинать всю эту тягомотину со «знакомствами вслепую». Я просто сказала всем, что у Бадди туберкулез и что мы практически обручены. И когда я субботними вечерами оставалась в общежитии, чтобы позаниматься, ко мне относились очень внимательно, потому что считали меня храброй, пытающейся с головой погрузиться в учебу, чтобы заглушить душевную боль. жүктеу/скачать 1,1 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|