Собачье сердце

оперирует закусками горячими. А из горячих московских закусок – это первая. Когда-то их 
великолепно приготовляли в Славянском Базаре. На, получай. 
– Пса в столовой прикармливаете, – раздался женский голос, – а потом его отсюда 
калачом не выманишь. 
– Ничего. Бедняга наголодался, – Филипп Филиппович на конце вилки подал псу 
закуску, принятую тем с фокусной ловкостью, и вилку с грохотом свалил в полоскательницу. 
Засим от тарелок поднимался пахнущий раками пар; пёс сидел в тени скатерти с видом 
часового у порохового склада. А Филипп Филиппович, заложив хвост тугой салфетки за 
воротничок, проповедовал: 
– Еда, Иван Арнольдович, штука хитрая. Есть нужно уметь, а представьте себе – 
большинство людей вовсе есть не умеют. Нужно не только знать что съесть, но и когда и как. 
(Филипп Филиппович многозначительно потряс ложкой). И что при этом говорить. Да-с. 
Если вы заботитесь о своём пищеварении, мой добрый совет – не говорите за обедом о 
большевизме и о медицине. И – боже вас сохрани – не читайте до обеда советских газет. 
– Гм… Да ведь других нет. 
– Вот никаких и не читайте. Вы знаете, я произвёл 30 наблюдений у себя в клинике. И 
что же вы думаете? Пациенты, не читающие газет, чувствуют себя превосходно. Те же, 
которых я специально заставлял читать «Правду», – теряли в весе. 
– Гм… – с интересом отозвался тяпнутый, розовея от супа и вина. 
– Мало этого. Пониженные коленные рефлексы, скверный аппетит, угнетённое 
состояние духа. 
– Вот чёрт… 
– Да-с. Впрочем, что же это я? Сам же заговорил о медицине. 
Филипп Филиппович, откинувшись, позвонил, и в вишнёвой портьере появилась Зина. 
Псу достался бледный и толстый кусок осетрины, которая ему не понравилась, а 
непосредственно за этим ломоть окровавленного ростбифа. 
Слопав его, пёс вдруг почувствовал, что он хочет спать, и больше не может видеть 
никакой еды. «Странное ощущение, – думал он, захлопывая отяжелевшие веки, – глаза бы 
мои не смотрели ни на какую пищу. А курить после обеда – это глупость». 
Столовая наполнилась неприятным синим дымом. Пёс дремал, уложив голову на 
передние лапы. 
– Сен-Жюльен – приличное вино, – сквозь сон слышал пёс, – но только ведь теперь же 
его нету. 
Глухой, смягчённый потолками и коврами, хорал донёсся откуда-то сверху и сбоку. 
Филипп Филиппович позвонил и пришла Зина. 
– Зинуша, что это такое значит? 
– Опять общее собрание сделали, Филипп Филиппович, – ответила Зина. 
– Опять! – горестно воскликнул Филипп Филиппович, – ну, теперь стало быть, пошло, 
пропал калабуховский дом. Придётся уезжать, но куда – спрашивается. Всё будет, как по 
маслу. Вначале каждый вечер пение, затем в сортирах замёрзнут трубы, потом лопнет котёл 
в паровом отоплении и так далее. Крышка калабухову. 
– Убивается Филипп Филиппович, – заметила, улыбаясь, Зина и унесла груду тарелок. 
– Да ведь как не убиваться?! – возопил Филипп Филиппович, – ведь это какой дом был 
– вы поймите! 
– Вы слишком мрачно смотрите на вещи, Филипп Филиппович, – возразил красавец 
тяпнутый, – они теперь резко изменились. 
– Голубчик, вы меня знаете? Не правда ли? Я – человек фактов, человек наблюдения. Я 
– враг необоснованных гипотез. И это очень хорошо известно не только в России, но и в 
Европе. Если я что-нибудь говорю, значит, в основе лежит некий факт, из которого я делаю 
вывод. И вот вам факт: вешалка и калошная стойка в нашем доме. 
– Это интересно… 
«Ерунда – калоши. Не в калошах счастье», – подумал пёс, – «но личность 

выдающаяся.» 
– Не угодно ли – калошная стойка. С 1903 года я живу в этом доме. И вот, в течение 
этого времени до марта 1917 года не было ни одного случая – подчёркиваю красным 
карандашом: ни одного – чтобы из нашего парадного внизу при общей незапертой двери 
пропала бы хоть одна пара калош. Заметьте, здесь 12 квартир, у меня приём. В марте 17-го 
года в один прекрасный день пропали все калоши, в том числе две пары моих, 3 палки, 
пальто и самовар у швейцара. И с тех пор калошная стойка прекратила своё существование. 
Голубчик! Я не говорю уже о паровом отоплении. Не говорю. Пусть: раз социальная 
революция – не нужно топить. Но я спрашиваю: почему, когда началась вся эта история, все 
стали ходить в грязных калошах и валенках по мраморной лестнице? Почему калоши нужно 
до сих пор ещё запирать под замок? И ещё приставлять к ним солдата, чтобы кто-либо их не 
стащил? Почему убрали ковёр с парадной лестницы? Разве Карл Маркс запрещает держать 
на лестнице ковры? Разве где-нибудь у Карла Маркса сказано, что 2-й подъезд 
калабуховского дома на Пречистенке следует забить досками и ходить кругом через чёрный 
двор? Кому это нужно? Почему пролетарий не может оставить свои калоши внизу, а пачкает 
мрамор? 
– Да у него ведь, Филипп Филиппович, и вовсе нет калош, – заикнулся было тяпнутый. 
– Ничего похожего! – громовым голосом ответил Филипп Филиппович и налил стакан 
вина. – Гм… Я не признаю ликёров после обеда: они тяжелят и скверно действуют на 
печень… Ничего подобного! На нём есть теперь калоши и эти калоши… мои! Это как раз те 
самые калоши, которые исчезли весной 1917 года. Спрашивается, – кто их попёр? Я? Не 
может быть. Буржуй Саблин? (Филипп Филиппович ткнул пальцем в потолок). Смешно даже 
предположить. Сахарозаводчик Полозов? (Филипп Филиппович указал вбок). Ни в коем 
случае! Да-с! Но хоть бы они их снимали на лестнице! (Филипп Филиппович начал 
багроветь). На какого чёрта убрали цветы с площадок? Почему электричество, которое, дай 
бог памяти, тухло в течение 20-ти лет два раза, в теперешнее время аккуратно гаснет раз в 
месяц? Доктор Борменталь, статистика – ужасная вещь. Вам, знакомому с моей последней 
работой, это известно лучше, чем кому бы то ни было другому. 
– Разруха, Филипп Филиппович. 
– Нет, – совершенно уверенно возразил Филипп Филиппович, – нет. Вы первый, 
дорогой Иван Арнольдович, воздержитесь от употребления самого этого слова. Это – мираж, 
дым, фикция, – Филипп Филиппович широко растопырил короткие пальцы, отчего две тени, 
похожие на черепах, заёрзали по скатерти. – Что такое эта ваша разруха? Старуха с клюкой? 
Ведьма, которая выбила все стёкла, потушила все лампы? Да её вовсе и не существует. Что 
вы подразумеваете под этим словом? – яростно спросил Филипп Филиппович у несчастной 
картонной утки, висящей кверху ногами рядом с буфетом, и сам же ответил за неё. – Это вот 
что: если я, вместо того, чтобы оперировать каждый вечер, начну у себя в квартире петь 
хором, у меня настанет разруха. Если я, входя в уборную, начну, извините за выражение, 
мочиться мимо унитаза и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна, в уборной 
начнётся разруха. Следовательно, разруха не в клозетах, а в головах. Значит, когда эти 
баритоны кричат «бей разруху!» – я смеюсь. (Лицо Филиппа Филипповича перекосило так, 
что тяпнутый открыл рот). Клянусь вам, мне смешно! Это означает, что каждый из них 
должен лупить себя по затылку! И вот, когда он вылупит из себя всякие галлюцинации и 
займётся чисткой сараев – прямым своим делом, – разруха исчезнет сама собой. Двум богам 
служить нельзя! Невозможно в одно и то же время подметать трамвайные пути и устраивать 
судьбы каких-то испанских оборванцев! Это никому не удаётся, доктор, и тем более – 
людям, которые, вообще отстав в развитии от европейцев лет на 200, до сих пор ещё не 
совсем уверенно застёгивают свои собственные штаны! 
Филипп Филиппович вошёл в азарт. Ястребиные ноздри его раздувались. 
Набравшись сил после сытного обеда, гремел он подобно древнему пророку и голова 
его сверкала серебром. 
Его слова на сонного пса падали точно глухой подземный гул. То сова с глупыми 

жёлтыми глазами выскакивала в сонном видении, то гнусная рожа повара в белом грязном 
колпаке, то лихой ус Филиппа Филипповича, освещённый резким электричеством от 
абажура, то сонные сани скрипели и пропадали, а в собачьем желудке варился, плавая в соку, 
истерзанный кусок ростбифа. 
«Он бы прямо на митингах мог деньги зарабатывать», – мутно мечтал пёс, – 
«первоклассный деляга. Впрочем, у него и так, по-видимому, денег куры не клюют». 
– Городовой! – кричал Филипп Филиппович. – Городовой! – «Угу-гу-гу!» 
Какие-то пузыри лопались в мозгу пса… 
– Городовой! Это и только это. И совершенно неважно – будет ли он с бляхой или же в 
красном кепи. Поставить городового рядом с каждым человеком и заставить этого 
городового умерить вокальные порывы наших граждан. Вы говорите – разруха. Я вам скажу, 
доктор, что ничто не изменится к лучшему в нашем доме, да и во всяком другом доме, до тех 
пор, пока не усмирят этих певцов! Лишь только они прекратят свои концерты, положение 
само собой изменится к лучшему. 
– Контрреволюционные вещи вы говорите, Филипп Филиппович, – шутливо заметил 
тяпнутый, – не дай бог вас кто-нибудь услышит. 
– Ничего опасного, – с жаром возразил Филипп Филиппович. – Никакой 
контрреволюции. Кстати, вот ещё слово, которое я совершенно не выношу. Абсолютно 
неизвестно – что под ним скрывается? Чёрт его знает! Так я и говорю: никакой этой самой 
контрреволюции в моих словах нет. В них здравый смысл и жизненная опытность. 
Тут Филипп Филиппович вынул из-за воротничка хвост блестящей изломанной 
салфетки и, скомкав, положил её рядом с недопитым стаканом вина. Укушенный тотчас 
поднялся и поблагодарил: «мерси». 
– Минутку, доктор! – приостановил его Филипп Филиппович, вынимая из кармана 
брюк бумажник. Он прищурился, отсчитал белые бумажки и протянул их укушенному со 
словами: 
– Сегодня вам, Иван Арнольдович, 40 рублей причитается. Прошу. 
Пострадавший от пса вежливо поблагодарил и, краснея, засунул деньги в карман 
пиджака. 
– Я сегодня вечером не нужен вам, Филипп Филиппович? – осведомился он. 
– Нет, благодарю вас, голубчик. Ничего делать сегодня не будем. Во-первых, кролик 
издох, а во-вторых, сегодня в большом – «Аида». А я давно не слышал. Люблю… Помните? 
Дуэт… тари-ра-рим. 
– Как это вы успеваете, Филипп Филиппович? – с уважением спросил врач. 
– Успевает всюду тот, кто никуда не торопится, – назидательно объяснил хозяин. – 
Конечно, если бы я начал прыгать по заседаниям, и распевать целый день, как соловей, 
вместо того, чтобы заниматься прямым своим делом, я бы никуда не поспел, – под пальцами 
Филиппа Филипповича в кармане небесно заиграл репетитор, – начало девятого… Ко 
второму акту поеду… Я сторонник разделения труда. В Большом пусть поют, а я буду 
оперировать. Вот и хорошо. И никаких разрух… Вот что, Иван Арнольдович, вы всё же 
следите внимательно: как только подходящая смерть, тотчас со стола – в питательную 
жидкость и ко мне! 
– Не беспокойтесь, Филипп Филиппович, – паталогоанатомы мне обещали. 
– Отлично, а мы пока этого уличного неврастеника понаблюдаем. Пусть бок у него 
заживает. 
«Обо мне заботится», – подумал пёс, – «очень хороший человек. Я знаю, кто это. Он – 
волшебник, маг и кудесник из собачьей сказки… Ведь не может же быть, чтобы всё это я 
видел во сне. А вдруг – сон? (Пёс во сне дрогнул). Вот проснусь… и ничего нет. Ни лампы в 
шелку, ни тепла, ни сытости. Опять начинается подворотня, безумная стужа, оледеневший 
асфальт, голод, злые люди… Столовая, снег… Боже, как тяжело мне будет!..» 
Но ничего этого не случилось. Именно подворотня растаяла, как мерзкое сновидение, и 
более не вернулась. 

Видно, уж не так страшна разруха. Невзирая на неё, дважды день, серые гармоники под 
подоконником наливались жаром и тепло волнами расходилось по всей квартире. 
Совершенно ясно: пёс вытащил самый главный собачий билет. Глаза его теперь не 
менее двух раз в день наливались благодарными слезами по адресу пречистенского мудреца. 
Кроме того, всё трюмо в гостиной, в приёмной между шкафами отражали удачливого пса – 
красавца. 
«Я – красавец. Быть может, неизвестный собачий принц-инкогнито», – размышлял пёс, 
глядя на лохматого кофейного пса с довольной мордой, разгуливающего в зеркальных 
далях. – «Очень возможно, что бабушка моя согрешила с водолазом. То-то я смотрю – у меня 
на морде – белое пятно. 
Откуда оно, спрашивается? Филипп Филиппович – человек с большим вкусом – не 
возьмёт он первого попавшегося пса-дворнягу». 
В течение недели пёс сожрал столько же, сколько в полтора последних голодных 
месяца на улице. Ну, конечно, только по весу. О качестве еды у Филиппа Филипповича и 
говорить не приходилось. Если даже не принимать во внимание того, что ежедневно Дарьей 
Петровной закупалась груда обрезков на Смоленском рынке на 18 копеек, достаточно 
упомянуть обеды в 7 часов вечера в столовой, на которых пёс присутствовал, несмотря на 
протесты изящной Зины. Во время этих обедов Филипп Филиппович окончательно получил 
звание божества. Пёс становился на задние лапы и жевал пиджак, пёс изучил звонок 
Филиппа Филипповича – два полнозвучных отрывистых хозяйских удара, и вылетал с лаем 
встречать его в передней. Хозяин вваливался в чернобурой лисе, сверкая миллионом 
снежных блёсток, пахнущий мандаринами, сигарами, духами, лимонами, бензином, 
одеколоном, сукном, и голос его, как командная труба, разносился по всему жилищу. 
– Зачем ты, свинья, сову разорвал? Она тебе мешала? Мешала, я тебя спрашиваю? 
Зачем профессора Мечникова разбил? 
– Его, Филипп Филиппович, нужно хлыстом отодрать хоть один раз, возмущённо 
говорила Зина, – а то он совершенно избалуется. Вы поглядите, что он с вашими калошами 
сделал. 
– Никого драть нельзя, – волновался Филипп Филиппович, – запомни это раз навсегда. 
На человека и на животное можно действовать только внушением. Мясо ему давали сегодня? 
– Господи, он весь дом обожрал. Что вы спрашиваете, Филипп Филиппович. Я 
удивляюсь – как он не лопнет. 
– Ну и пусть ест на здоровье… Чем тебе помешала сова, хулиган? 
– У-у! – скулил пёс-подлиза и полз на брюхе, вывернув лапы. 
Затем его с гвалтом волокли за шиворот через приёмную в кабинет. Пёс подвывал, 
огрызался, цеплялся за ковёр, ехал на заду, как в цирке. 
Посредине кабинета на ковре лежала стеклянноглазая сова с распоротым животом, из 
которого торчали какие-то красные тряпки, пахнущие нафталином. 
На столе валялся вдребезги разбитый портрет. 
– Я нарочно не убрала, чтобы вы полюбовались, – расстроенно докладывала Зина, – 
ведь на стол вскочил, мерзавец! И за хвост её – цап! Я опомниться не успела, как он её всю 
растерзал. Мордой его потычьте в сову, Филипп Филиппович, чтобы он знал, как вещи 
портить. 
И начинался вой. Пса, прилипшего к ковру, тащили тыкать в сову, причём пёс 
заливался горькими слезами и думал – «бейте, только из квартиры не выгоняйте». 
– Сову чучельнику отправить сегодня же. Кроме того, вот тебе 8 рублей и 15 копеек на 
трамвай, съезди к Мюру, купи ему хороший ошейник с цепью. 
На следующий день на пса надели широкий блестящий ошейник. В первый момент, 
поглядевшись в зеркало, он очень расстроился, поджал хвост и ушёл в ванную комнату, 
размышляя – как бы ободрать его о сундук или ящик. Но очень скоро пёс понял, что он – 
просто дурак. Зина повела его гулять на цепи по Обухову переулку. Пёс шёл, как арестант, 
сгорая от стыда, но, пройдя по Пречистенке до храма Христа, отлично сообразил, что значит 

в жизни ошейник. Бешеная зависть читалась в глазах у всех встречных псов, а у мёртвого 
переулка – какой-то долговязый с обрубленным хвостом дворняга облаял его «барской 
сволочью» и «шестёркой». Когда пересекали трамвайные рельсы, милиционер посмотрел на 
ошейник с удовольствием и уважением, а когда вернулись, произошло самое невиданное в 
жизни: Фёдор-швейцар собственноручно отпер парадную дверь и впустил Шарика, Зине он 
при этом заметил: 
– Ишь, каким лохматым обзавёлся Филипп Филиппович. Удивительно жирный. 
– Ещё бы, – за шестерых лопает, – пояснила румяная и красивая от мороза Зина. 
«Ошейник – всё равно, что портфель», – сострил мысленно пёс, и, виляя задом, 
последовал в бельэтаж, как барин. 
Оценив ошейник по достоинству, пёс сделал первый визит в то главное отделение рая, 
куда до сих пор вход ему был категорически воспрещён именно в царство поварихи Дарьи 
Петровны. Вся квартира не стоила и двух пядей Дарьиного царства. Всякий день в чёрной и 
сверху облицованной кафелем плите стреляло и бушевало пламя. Духовой шкаф 
потрескивал. В багровых столбах горело вечной огненной мукой и неутолённой страстью 
лицо Дарьи Петровны. Оно лоснилось и отливало жиром. В модной причёске на уши и с 
корзинкой светлых волос на затылке светились 22 поддельных бриллианта. По стенам на 
крюках висели золотые кастрюли, вся кухня громыхала запахами, клокотала и шипела в 
закрытых сосудах… 
– Вон! – завопила Дарья Петровна, – вон, беспризорный карманник! Тебя тут не 
хватало! Я тебя кочергой!.. 
«Чего ты? Ну, чего лаешься?» – умильно щурил глаза пёс. – «Какой же я карманник? 
Ошейник вы разве не замечаете?» – и он боком лез в дверь, просовывая в неё морду. 
Шарик-пёс обладал каким-то секретом покорять сердца людей. Через два дня он уже 
лежал рядом с корзиной углей и смотрел, как работает Дарья Петровна. Острым узким 
ножом она отрубала беспомощным рябчикам головы и лапки, затем, как яростный палач, с 
костей сдирала мякоть, из кур вырывала внутренности, что-то вертела в мясорубке. Шарик в 
это время терзал рябчикову голову. Из миски с молоком Дарья Петровна вытаскивала куски 
размокшей булки, смешивала их на доске с мясной кашицей, заливала всё это сливками, 
посыпала солью, и на доске лепила котлеты. В плите гудело как на пожаре, а на сковородке 
ворчало, пузырилось и прыгало. Заслонка с громом отпрыгивала, обнаруживала страшный 
ад, в котором пламя клокотало и переливалось. 
Вечером потухала каменная пасть, в окне кухни над белой половинной занавесочкой 
стояла густая и важная пречистенская ночь с одинокой звездой. 
В кухне было сыро на полу, кастрюли сияли таинственно и тускло, на столе лежала 
пожарная фуражка. Шарик лежал на тёплой плите, как лев на воротах и, задрав от 
любопытства одно ухо, глядел, как черноусый и взволнованный человек в широком кожаном 
поясе за полуприкрытой дверью в комнате Зины и Дарьи Петровны обнимал Дарью 
Петровну. Лицо у той горело мукой и страстью всё, кроме мертвенного напудренного носа. 
Щель света лежала на портрете черноусого и пасхальный розан свисал с него. 
– Как демон пристал, – бормотала в полумраке Дарья Петровна – отстань! Зина сейчас 
придёт. Что ты, чисто тебя тоже омолодили? 
– Нам это ни к чему, – плохо владея собой и хрипло отвечал черноусый. – До чего вы 
огненная! 
Вечерами пречистенская звезда скрывалась за тяжкими шторами и, если в Большом 
театре не было «Аиды» и не было заседания Всероссийского хирургического общества, 
божество помещалось в кабинете в глубоком кресле. 
Огней под потолком не было. Горела только одна зелёная лампа на столе. 
Шарик лежал на ковре в тени и, не отрываясь, глядел на ужасные дела. В 
отвратительной едкой и мутной жиже в стеклянных сосудах лежали человеческие мозги. 
Руки божества, обнажённые по локоть, были в рыжих резиновых перчатках, и скользкие 
тупые пальцы копошились в извилинах. 

Временами божество вооружалось маленьким сверкающим ножиком и тихонько резало 
жёлтые упругие мозги. 
– «К берегам священным Нила», – тихонько напевало божество, закусывая губы и 
вспоминая золотую внутренность Большого театра. 
Трубы в этот час нагревались до высшей точки. Тепло от них поднималось к потолку, 
оттуда расходилось по всей комнате, в пёсьей шкуре оживала последняя, ещё не вычесанная 
самим Филиппом Филипповичем, но уже обречённая блоха. Ковры глушили звуки в 
квартире. А потом далеко звенела входная дверь. 
Зинка в кинематограф пошла, – думал пёс, – а как придёт, ужинать, стало быть, будем. 
Сегодня, надо полагать, – телячьи отбивные! 
* * * 
В этот ужасный день ещё утром Шарика кольнуло предчувствие. 
Вследствие этого он вдруг заскулил и утренний завтрак – полчашки овсянки и 
вчерашнюю баранью косточку – съел без всякого аппетита. Он скучно прошёлся в приёмную 
и легонько подвыл там на собственное отражение. Но днём после того, как Зина сводила его 
погулять на бульвар, день пошёл обычно. Приёма сегодня не было потому, что, как известно, 
по вторникам приёма не бывает, и божество сидело в кабинете, развернув на столе какие-то 
тяжёлые книги с пёстрыми картинками. Ждали обеда. Пса несколько оживила мысль о том, 
что сегодня на второе блюдо, как он точно узнал на кухне, будет индейка. 
Проходя по коридору, пёс услышал, как в кабинете Филиппа Филипповича неприятно и 
неожиданно прозвенел телефон. Филипп Филиппович взял трубку, прислушался и вдруг 
взволновался. 
– Отлично, – послышался его голос, – сейчас же везите, сейчас же! 
Он засуетился, позвонил и вошедшей Зине приказал срочно подавать обед. 
– Обед! Обед! Обед! 
В столовой тотчас застучали тарелками, Зина забегала, из кухни послышалась воркотня 
Дарьи Петровны, что индейка не готова. Пёс опять почувствовал волнение. 
«Не люблю кутерьмы в квартире», – раздумывал он… И только он это подумал, как 
кутерьма приняла ещё более неприятный характер. И прежде всего благодаря появлению 
тяпнутого некогда доктора Борменталя. Тот привёз с собой дурно пахнущий чемодан, и даже 
не раздеваясь, устремился с ним через коридор в смотровую. Филипп Филиппович бросил 
недопитую чашку кофе, чего с ним никогда не случалось, выбежал навстречу Борменталю, 
чего с ним тоже никогда не бывало. 
– Когда умер? – закричал он. 
– Три часа назад. – Ответил Борменталь, не снимая заснеженной шапки и расстёгивая 
чемодан. 
«Кто такой умер?» – хмуро и недовольно подумал пёс и сунулся под ноги, – «терпеть 
не могу, когда мечутся». 
– Уйди из-под ног! Скорей, скорей, скорей! – закричал Филипп Филиппович на все 
стороны и стал звонить во все звонки, как показалось псу. Прибежала Зина. – Зина! К 
телефону Дарью Петровну записывать, никого не принимать! Ты нужна. Доктор Борменталь, 
умоляю вас – скорей, скорей, скорей! 
«Не нравится мне, не нравится», – пёс обиженно нахмурился и стал шляться по 
квартире, а вся суета сосредоточилась в смотровой. Зина оказалась неожиданно в халате, 
похожем на саван, и начала бегать из смотровой в кухню и обратно. 
«Пойти, что ли, пожрать? Ну их в болото», – решил пёс и вдруг получил сюрприз. 
– Шарику ничего не давать, – загремела команда из смотровой. 
– Усмотришь за ним, как же. 
– Запереть! 
И Шарика заманили и заперли в ванной. 

«Хамство», – подумал Шарик, сидя в полутёмной ванной комнате, – «просто глупо…» 
И около четверти часа он пробыл в ванной в странном настроении духа – то ли в злобе, 
то ли в каком-то тяжёлом упадке. Всё было скучно, неясно… 
«Ладно, будете вы иметь калоши завтра, многоуважаемый Филипп Филиппович», – 
думал он, – «две пары уже пришлось прикупить и ещё одну купите. Чтоб вы псов не 
запирали». 
Но вдруг его яростную мысль перебило. Внезапно и ясно почему-то вспомнился кусок 
самой ранней юности – солнечный необъятный двор у Преображенской заставы, осколки 
солнца в бутылках, битый кирпич, вольные псы побродяги. 
«Нет, куда уж, ни на какую волю отсюда не уйдёшь, зачем лгать», – тосковал пёс, сопя 
носом, – «привык. Я барский пёс, интеллигентное существо, отведал лучшей жизни. Да и что 
такое воля? Так, дым, мираж, фикция… Бред этих злосчастных демократов…» 
Потом полутьма в ванной стала страшной, он завыл, бросился на дверь, стал 
царапаться. 
«У-у-у!» – как в бочку пролетело по квартире. 
«Сову раздеру опять» – бешено, но бессильно подумал пёс. Затем ослаб, полежал, а 
когда поднялся, шерсть на нём встала вдруг дыбом, почему-то в ванне померещились 
отвратительные волчьи глаза. 
И в разгар муки дверь открылась. Пёс вышел, отряхнувшись, и угрюмо собрался на 
кухню, но Зина за ошейник настойчиво повлекла его в смотровую. 
Холодок прошёл у пса под сердцем. 
«Зачем же я понадобился?» – подумал он подозрительно, – «бок зажил, ничего не 
понимаю». 
И он поехал лапами по скользкому паркету, так и был привезён в смотровую. В ней 
сразу поразило невиданное освещение. Белый шар под потолком сиял до того, что резало 
глаза. В белом сиянии стоял жрец и сквозь зубы напевал про священные берега Нила. Только 
по смутному запаху можно было узнать, что это Филипп Филиппович. Подстриженная его 
седина скрывалась под белым колпаком, напоминающим патриарший куколь; божество было 
всё в белом, а поверх белого, как епитрахиль, был надет резиновый узкий фартук. Руки – в 
чёрных перчатках. 
В куколе оказался и тяпнутый. Длинный стол был раскинут, а сбоку придвинули 
маленький четырехугольный на блестящей ноге. 
Пёс здесь возненавидел больше всего тяпнутого и больше всего за его сегодняшние 
глаза. Обычно смелые и прямые, ныне они бегали во все стороны от пёсьих глаз. Они были 
насторожены, фальшивы и в глубине их таилось нехорошее, пакостное дело, если не целое 
преступление. Пёс глянул на него тяжело и пасмурно и ушёл в угол. 
– Ошейник, Зина, – негромко молвил Филипп Филиппович, – только не волнуй его. 
У Зины мгновенно стали такие же мерзкие глаза, как у тяпнутого. Она подошла к псу и 
явно фальшиво погладила его. Тот с тоской и презрением поглядел на неё. 
«Что же… Вас трое. Возьмёте, если захотите. Только стыдно вам… Хоть бы я знал, что 
будете делать со мной…» 
Зина отстегнула ошейник, пёс помотал головой, фыркнул. Тяпнутый вырос перед ним и 
скверный мутящий запах разлился от него. 
«Фу, гадость… Отчего мне так мутно и страшно…» – подумал пёс и попятился от 
тяпнутого. 
– Скорее, доктор, – нетерпеливо молвил Филипп Филиппович. 
Резко и сладко пахнуло в воздухе. Тяпнутый, не сводя с пса насторожённых дрянных 
глаз, высунул из-за спины правую руку и быстро ткнул псу в нос ком влажной ваты. Шарик 
оторопел, в голове у него легонько закружилось, но он успел ещё отпрянуть. Тяпнутый 
прыгнул за ним, и вдруг залепил всю морду ватой. Тотчас же заперло дыхание, но ещё раз 
пёс успел вырваться. «Злодей…» – мелькнуло в голове. – «За что?» – И ещё раз облепили. 
Тут неожиданно посреди смотровой представилось озеро, а на нём в лодках очень весёлые 

загробные небывалые розовые псы. Ноги лишились костей и согнулись. 
– На стол! – весёлым голосом бухнули где-то слова Филиппа Филипповича и 
расплылись в оранжевых струях. Ужас исчез, сменился радостью. Секунды две угасающий 
пёс любил тяпнутого. Затем весь мир перевернулся дном кверху и была ещё почувствована 
холодная, но приятная рука под животом. Потом – ничего. 

жүктеу/скачать 0,77 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: