Глава 4
На узком операционном столе лежал, раскинувшись, пёс Шарик и голова его
беспомощно колотилась о белую клеёнчатую подушку. Живот его был выстрижен и теперь
доктор Борменталь, тяжело дыша и спеша, машинкой въедаясь в шерсть, стриг голову
Шарика. Филипп Филиппович, опершись ладонями на край стола, блестящими, как золотые
обода его очков, глазами наблюдал за этой процедурой и говорил взволнованно:
– Иван Арнольдович, самый важный момент – когда я войду в турецкое седло.
Мгновенно, умоляю вас, подайте отросток и тут же шить. Если там у меня начнёт
кровоточить, потеряем время и пса потеряем. Впрочем, для него и так никакого шанса
нету, – он помолчал, прищуря глаз, заглянул в как бы насмешливо полуприкрытый глаз пса и
добавил:
– А знаете, жалко его. Представьте, я привык к нему.
Руки он вздымал в это время, как будто благословлял на трудный подвиг злосчастного
пса Шарика. Он старался, чтобы ни одна пылинка не села на чёрную резину.
Из-под выстриженной шерсти засверкала беловатая кожа собаки.
Борменталь отшвырнул машинку и вооружился бритвой. Он намылил беспомощную
маленькую голову и стал брить. Сильно хрустело под лезвием, кое-где выступала кровь.
Обрив голову, тяпнутый мокрым бензиновым комочком обтёр её, затем оголённый живот
пса растянул и промолвил, отдуваясь: «Готово».
Зина открыла кран над раковиной и Борменталь бросился мыть руки. Зина из склянки
полила их спиртом.
– Можно мне уйти, Филипп Филиппович? – спросила она, боязливо косясь на бритую
голову пса.
– Можешь.
Зина пропала. Борменталь засуетился дальше. Лёгкими марлевыми салфеточками он
обложил голову Шарика и тогда на подушке оказался никем не виданный лысый пёсий череп
и странная бородатая морда.
Тут шевельнулся жрец. Он выпрямился, глянул на собачью голову и сказал:
– Ну, Господи, благослови. Нож.
Борменталь из сверкающей груды на столике вынул маленький брюхатый ножик и
подал его жрецу. Затем он облёкся в такие же чёрные перчатки, как и жрец.
– Спит? – спросил Филипп Филиппович.
– Спит.
Зубы Филиппа Филипповича сжались, глазки приобрели остренький, колючий блеск и,
взмахнув ножичком, он метко и длинно протянул по животу Шарика рану. Кожа тотчас
разошлась и из неё брызнула кровь в разные стороны. Борменталь набросился хищно, стал
комьями марли давить Шарикову рану, затем маленькими, как бы сахарными щипчиками
зажал её края и она высохла. На лбу у Борменталя пузырьками выступил пот. Филипп
Филиппович полоснул второй раз и тело Шарика вдвоём начли разрывать крючьями,
ножницами, какими-то скобками. Выскочили розовые и жёлтые, плачущие кровавой росой
ткани. Филипп Филиппович вертел ножом в теле, потом крикнул: «Ножницы!»
Инструмент мелькнул в руках у тяпнутого, как у фокусника. Филипп Филиппович залез
в глубину и в несколько поворотов вырвал из тела Шарика его семенные железы с какими-то
обрывками. Борменталь, совершенно мокрый от усердия и волнения, бросился к стеклянной
банке и извлёк из неё другие, мокрые, обвисшие семенные железы. В руках у профессора и
ассистента запрыгали, завились короткие влажные струны. Дробно защёлкали кривые иглы в
зажимах, семенные железы вшили на место Шариковых. Жрец отвалился от раны, ткнул в
неё комком марли и скомандовал:
– Шейте, доктор, мгновенно кожу, – затем оглянулся на круглые белые стенные часы.
– 14 минут делали, – сквозь стиснутые зубы пропустил Борменталь и кривой иголкой
впился в дряблую кожу. Затем оба заволновались, как убийцы, которые спешат.
– Нож, – крикнул Филипп Филиппович.
Нож вскочил ему в руки как бы сам собой, после чего лицо Филиппа Филипповича
стало страшным. Он оскалил фарфоровые и золотые коронки и одним приёмом навёл на лбу
Шарика красный венец. Кожу с бритыми волосами откинули как скальп. Обнажили костяной
череп. Филипп Филиппович крикнул:
– Трёпан!
Борменталь подал ему блестящий коловорот. Кусая губы, Филипп Филиппович начал
втыкать коловорот и высверливать в черепе Шарика маленькие дырочки в сантиметре
расстояния одна от другой, так, что они шли кругом всего черепа. На каждую он тратил не
более пяти секунд. Потом пилой невиданного фасона, сунув её хвост в первую дырочку,
начал пилить, как выпиливают дамский рукодельный ящик. Череп тихо визжал и трясся.
Минуты через три крышку черепа с Шарика сняли.
Тогда обнажился купол Шарикового мозга – серый с синеватыми прожилками и
красноватыми пятнами. Филипп Филиппович въелся ножницами в оболочки и их вскрыл.
Один раз ударил тонкий фонтан крови, чуть не попал в глаз профессору, и окропил его
колпак. Борменталь с торзионным пинцетом, как тигр, бросился зажимать и зажал. Пот с
Борменталя полз потоками и лицо его стало мясистым и разноцветным. Глаза его метались
от рук профессора к тарелке на инструментальном столе. Филипп же Филиппович стал
положительно страшен. Сипение вырывалось из его носа, зубы открылись до дёсен. Он
ободрал оболочку с мозга и пошёл куда-то вглубь, выдвигая из вскрытой чаши полушария
мозга. В это время Борменталь начал бледнеть, одной рукой охватил грудь Шарика и
хрипловато сказал:
– Пульс резко падает…
Филипп Филиппович зверски оглянулся на него, что-то промычал и врезался ещё
глубже. Борменталь с хрустом сломал стеклянную ампулку, насосал из неё шприц и коварно
кольнул Шарика где-то у сердца.
– Иду к турецкому седлу, – зарычал Филипп Филиппович и окровавленными
скользкими перчатками выдвинул серо-жёлтый мозг Шарика из головы. На мгновение он
скосил глаза на морду Шарика, и Борменталь тотчас же сломал вторую ампулу с жёлтой
жидкостью и вытянул её в длинный шприц.
– В сердце? – робко спросил он.
– Что вы ещё спрашиваете? – злобно заревел профессор, – всё равно он уже пять раз у
вас умер. Колите! Разве мыслимо? – Лицо у него при этом стало, как у вдохновенного
разбойника.
Доктор с размаху легко всадил иглу в сердце пса.
– Живёт, но еле-еле, – робко прошептал он.
– Некогда рассуждать тут – живёт – не живёт, – засипел страшный Филипп
Филиппович, – я в седле. Всё равно помрёт… Ах, ты че… «К берегам священным Нила…».
Придаток давайте.
Борменталь подал ему склянку, в которой болтался на нитке в жидкости белый
комочек. Одной рукой – «Не имеет равных в Европе… Ей-богу!», – смутно подумал
Борменталь, – он выхватил болтающийся комочек, а другой, ножницами, выстриг такой же в
глубине где-то между распяленными полушариями. Шариков комочек он вышвырнул на
тарелку, а новый заложил в мозг вместе с ниткой и своими короткими пальцами, ставшими
точно чудом тонкими и гибкими, ухитрился янтарной нитью его там замотать. После этого
он выбросил из головы какие-то распялки, пинцет, мозг упрятал назад в костяную чашу,
откинулся и уже поспокойнее спросил:
– Умер, конечно?..
– Нитевидный пульс, – ответил Борменталь.
– Ещё адреналину.
Профессор оболочками забросал мозг, отпиленную крышку приложил как по мерке,
скальп надвинул и взревел:
– Шейте!
Борменталь минут в пять зашил голову, сломав три иглы.
И вот на подушке появилась на окрашенном кровью фоне безжизненная потухшая
морда Шарика с кольцевой раной на голове. Тут же Филипп Филиппович отвалился
окончательно, как сытый вампир, сорвал одну перчатку, выбросив из неё облако потной
пудры, другую разорвал, швырнул на пол и позвонил, нажав кнопку в стене. Зина появилась
на пороге, отвернувшись, чтобы не видеть Шарика в крови. Жрец снял меловыми руками
окровавленный куколь и крикнул:
– Папиросу мне сейчас же, Зина. Всё свежее бельё и ванну.
Он подбородком лёг на край стола, двумя пальцами раздвинул правое веко пса,
заглянул в явно умирающий глаз и молвил:
– Вот, чёрт возьми. Не издох. Ну, всё равно издохнет. Эх, доктор Борменталь, жаль пса,
ласковый был, хотя и хитрый.
Достарыңызбен бөлісу: |