– У
господина Локампа, – сказала сестра. – Ему нельзя заходить к вам, чтобы он вас не
заразил.
Пат недоверчиво глядела то на сестру, то на меня. Я показал ей через дверь лекарство. Она
сообразила, что это правда, и рассмеялась. Она смеялась до слез и закашлялась так мучительно,
что сестра бросилась к ней, чтобы поддержать.
– Господи, – шептала она, – милый, ведь это смешно. Ты выглядишь таким гордым.
Весь вечер она была весела. Разумеется, я не покидал ее. Напялив теплое пальто и укутав
шею шарфом, я сидел до полуночи на балконе, – в одной руке сигара, в другой – бокал, в ногах –
бутылка коньяка. Я рассказывал ей истории из моей жизни, и меня то и дело прерывал и
вдохновлял ее тихий щебечущий смех; я сочинял сколько мог, лишь бы вызвать хоть мимолетную
улыбку на ее лице. Радовался своему лающему кашлю, выпил всю бутылку и наутро был здоров.
* * *
Опять дул фен. От ветра дребезжали окна, тучи нависали все ниже, снег начинал
сдвигаться, по ночам в
горах шумели обвалы; больные лежали возбужденные, нервничали, не
спали и прислушивались. На укрытых от ветра откосах уже начали расцветать крокусы, и на
дороге среди санок появились первые повозки на высоких колесах.
Пат все больше слабела. Она не могла уже вставать. По ночам у нее бывали частые
приступы удушья. Тогда она серела от смертельного страха. Я сжимал ее влажные бессильные
руки.
– Только бы пережить этот час, – хрипела она. – Только этот час, Робби. Именно в это
время они умирают…
Она боялась последнего часа перед рассветом. Она была уверена, что тайный поток жизни
становится слабее и почти угасает именно в этот последний час ночи. И только этого часа она
боялась и не хотела оставаться одна. В
другое время она была такой храброй, что я не раз
стискивал зубы, глядя на нее.
Свою кровать я перенес в ее комнату и подсаживался к Пат каждый раз, когда она
просыпалась и в ее глазах возникала отчаянная мольба. Часто думал я об ампулах морфия в моем
чемодане; я пустил бы их в ход без колебаний, если бы не видел, с какой благодарной радостью
встречает Пат каждый новый день.
Сидя у ее постели, я рассказывал ей обо всем, что приходило в голову. Ей нельзя было
много разговаривать, и она охотно слушала, когда я рассказывал о
разных случаях из моей
жизни. Больше всего ей нравились истории из моей школьной жизни, и не раз бывало, что, едва
оправившись от приступа, бледная, разбитая, откинувшись на подушки, она уже требовала,
чтобы я изобразил ей кого-нибудь из моих учителей. Размахивая руками, сопя и поглаживая
воображаемую рыжую бороду, я расхаживал по комнате и скрипучим голосом изрекал всякую
педагогическую премудрость. Каждый день я придумывал что-нибудь новое. И мало-помалу Пат
начала отлично разбираться во всем и знала уже всех драчунов и озорников нашего класса,
которые каждый день изобретали что-нибудь новое, чем бы досадить учителям. Однажды
дежурная ночная сестра зашла к нам, привлеченная рокочущим басом директора школы, и
потребовалось довольно значительное время, прежде чем я смог, к величайшему удовольствию
Пат, доказать сестре, что я не сошел с ума, хотя и прыгал среди ночи по комнате: накинув на
себя пелерину Пат и напялив мягкую шляпу, я жесточайшим образом отчитывал некоего Карла
Оссеге за то, что он коварно подпилил учительскую кафедру.
А потом постепенно в
окна начинал просачиваться рассвет. Вершины горного хребта
становились острыми черными силуэтами. И небо за ними – холодное и бледное – отступало все
дальше. Лампочка на ночном столике тускнела до бледной желтизны, и Пат прижимала влажное
лицо к моим ладоням:
– Вот и прошло, Робби. Вот у меня есть еще один день.
Достарыңызбен бөлісу: