В конце они оба умрут

сына. Правда, за толкание о холодильник никто ее в тюрьму не
посадит.
— Посмотри на него, Руфус. Ты башкой своей думал?
Я отказываюсь смотреть на Пека, который стоит, прислонившись
к кухонному гарнитуру. Еще на пороге я успел заметить, как его
изувечил: один глаз не открывается, губа разбита, на распухшем лбу —
следы засохшей крови. Сейчас рядом с ним Дженн Лори, прижимает
лед к его лбу. На нее смотреть я тоже не могу. Я ужасно ее разочаровал,
и без разницы, умру я сегодня или нет. Тэго и Малкольм встали по
бокам от меня. Теперь они тоже молчат: Дженн Лори и Фрэнсис уже
вставили им по первое число за то, что они вместе со мной свалили из
дому после отбоя и отметелили Пека.
— Не такой теперь смелый, да? — усмехается Пек.
— Заткнись, — неожиданно отрезает Эйми и швыряет телефон о
стойку так резко, что все вздрагивают. — За нами не ходить. — Она
распахивает дверь кухни. Фрэнсис как бы ненароком подходит к
лестнице, сдерживаясь, дабы не стыдить и не наказывать Обреченного,
но пытаясь оставаться в курсе событий.
Эйми хватает меня за запястье и втаскивает в гостиную.
— Так что? Звонит Отдел Смерти, и ты, мать твою, вдруг
решаешь, что вправе накидываться на кого угодно?
Видимо, Пек не сказал ей, что я начал его лупить еще до звонка.
— Я…
— Что?
— Нет смысла врать. Я планировал на него напасть.
Эйми отступает назад, будто я какой-то монстр, который может в
любой момент кинуться и на нее. Это меня убивает.
— Слушай, Эймс. Я психанул. Я чувствовал, что будущего у меня
нет, еще до того как Отдел Смерти кинул мне в руки гранату. У меня
всегда были дерьмовые оценки. Мне почти восемнадцать. Тебя я
потерял. Я сходил с ума, потому что не знал, что мне делать. Я
чувствовал себя полным ничтожеством, и Пек примерно об этом всем
трепался.
— Ты не ничтожество, — говорит Эйми и, еле заметно дрожа,
подходит ко мне, но уже не боится. Она берет меня за руку, и мы
садимся на диван, как в тот раз, когда она сказала, что съезжает из
Плутона, потому что у ее тети по маме завелись деньжата и теперь она

может взять племянницу к себе. А потом Эйми со мной порвала. Ей
хотелось начать все с чистого листа со жлобом, с которым она училась
в начальной школе. С Пеком. — Наши отношения уже не имели
смысла. И врать сейчас об этом тоже бессмысленно, как ты уже
заметил. Даже в день твоей смерти. — Она держит меня за руку и
плачет. Я сомневался, будет ли она это делать, настолько злая она сюда
влетела. — Я больше не вижу нас вместе, но это не значит, что не
люблю тебя. Ты был рядом, когда мне надо было закатить истерику
или сорвать на ком-то злость. Ты делал меня счастливой, когда я
уставала от ненависти ко всему живому. Ничтожества не могут
вызывать столько эмоций. — Она обнимает меня и кладет подбородок
мне на плечо точно так, как клала, когда хотела отдохнуть и
посмотреть очередную историческую документалку.
Я прижимаю ее к себе, потому что сказать мне больше нечего.
Хочу поцеловать, но неискренность мне сейчас совсем не нужна. Эйми
совсем близко, и я отодвигаюсь, чтобы увидеть ее лицо. А вдруг она
тоже думает об этом последнем поцелуе? Эйми смотрит мне в глаза, я
подаюсь вперед…
В гостиную заходит Тэго и закрывает рукой глаза.
— Блин! Простите!
Я отстраняюсь.
— Ничего, все нормально.
— Нужно устроить похороны, — говорит Тэго. — Но ты не
торопись. Это твой день. Прости, то есть не твой день, это же не день
рождения, а наоборот. — У него снова начинается тик. — Я сейчас
всех позову. — Тэго уходит.
— Не хочу отнимать тебя у остальных, — говорит Эйми. Она не
размыкает объятий до тех пор, пока все остальные не заходят в
гостиную.
Мне нужно было обнять ее. Я жду того мига, когда уже после
похорон мы с плутонцами обнимемся нашим особым плутонским
объятием.
Я остаюсь сидеть посередине дивана. Каждый вдох дается с таким
трудом, это жесть. Малкольм садится слева от меня, Эйми — справа, а
Тэго пристраивается у моих ног. Пек близко не подходит. Играет во
что-то на телефоне Эйми. Меня бесит, что ее телефон у него в руках,
но приходится молчать, ведь его мобильник разбил я.

Это первые прижизненные похороны Обреченного, на которых я
присутствую. Мои родители ничего такого не устраивали, потому что
мы все и так были рядом и больше никто нам нужен не был. Ни
коллеги, ни старые друзья. Может, если бы я хоть раз побывал на
чужих прижизненных похоронах, меня бы сейчас так не
обескуражило, что Дженн Лори обращается только ко мне, а не ко всем
присутствующим. Из-за этого я чувствую себя уязвимым, точно под
прожекторами, и на глаза наворачиваются слезы. Так, например,
бывает, когда кто-нибудь поет мне «С днем рожденья тебя». Честно,
каждый год одно и то же. Никогда не бывает иначе.
Не бывало.
— …Ты никогда не плакал, даже если на то были все основания,
как будто пытался что-то доказать. Остальные… — Дженн Лори не
делает ни малейшего движения головой в сторону других плутонцев и
неотрывно смотрит на меня, словно мы с ней играем в «гляделки».
Уважаю. — Остальные плакали, но в твоих глазах была такая печаль,
Руфус… Пару дней ты ни на кого из нас не смотрел. Я была убеждена:
замени меня кто-нибудь самозванцем, ты ничего бы и не заметил.
Пустота внутри лежала на тебе громадным грузом, пока ты не нашел
друзей. И даже нечто большее.
Я поворачиваюсь к Эйми, она не сводит с меня глаз. Точно так же
она смотрела на меня при расставании.
— У меня всегда было тепло на душе, когда вы все были вместе,
— вздыхает Фрэнсис.
Я знаю, что говорит он не о сегодняшней ночи. Умирать хреново,
кто поспорит, но оказаться в тюрьме, когда вокруг кипит жизнь,
должно быть, еще хуже.
Фрэнсис смотрит на меня, но больше ничего не произносит.
— Времени у нас мало. — Он делает жест рукой в сторону
Малкольма. — Твоя очередь.
Малкольм выходит в центр комнаты, поворачиваясь сутулой
спиной к кухонной двери. Он хрипло откашливается, как будто что-то
застряло у него в горле; изо рта вылетает капля слюны. Всю жизнь он
был каким-то неуклюжим, из тех, в чьей компании невольно
испытываешь неловкость, потому что он не умеет вести себя за столом
и не фильтрует речь. Но при этом он точно поможет тебе с заданием по

алгебре и умеет хранить секреты. Об этом я говорил бы в траурной
речи в его честь.
— Ты был… Ты наш братан, Руф. Все это бред. Бред собачий. —
Он низко опускает голову и начинает дергать заусенцы на левой руке.
— Лучше бы забрали меня.
— Не говори так. Я серьезно, заткнись.
— Я не шучу, — говорит он. — Я знаю, никто не может жить
вечно, но ты обязан был жить дольше остальных. Ты значишь больше
других людей. Это жизнь. Я ничтожество, которое даже упаковщиком
овощей долго проработать не может, а ты…
— А я умираю, — прерываю его я и встаю с дивана. Я весь горю и
от избытка чувств сильно бью его по руке. Не извиняюсь. — Я
умираю. Но нам нельзя обменяться жизнями. И никакое ты не
ничтожество, ты еще можешь взяться за ум.
Тэго встает и массирует шею, чтобы немного унять свой тик.
— Руф, я буду скучать по тому, как ты вечно затыкаешь нам рот.
Как не даешь мне убить Малкольма за то, что он жрет с наших тарелок
и не смывает за собой в туалете по-нормальному. Я думал, что буду до
старости видеть перед собой твою рожу. — Тэго снимает очки,
тыльной стороной ладони стирает с лица слезы и крепко сжимает руку
в кулак. Потом поднимает глаза к потолку, будто ожидая, что сейчас
сверху на нас свалится похоронная пиньята. — Ты должен был жить до
старости.
Никто не произносит ни слова, все только плачут сильнее. Когда я
слышу, как меня, еще живого, оплакивают близкие, мне становится не
по себе. Хочется утешить их и все такое, но я никак не могу выйти из
оцепенения. Столько времени я мучился от чувства вины, что выжил,
потеряв всю семью, и вот теперь не могу преодолеть этот странный
прилив новой вины, вины Обреченного, который умирает, оставляя
свою банду на земле.
В центр комнаты выходит Эйми, и мы понимаем, что сейчас все
будет жестко. Бескомпромиссно.
— Наверное, тупо сейчас говорить, что я словно застряла в
кошмаре и не могу выбраться? Эта фраза про «кошмар» всегда
казалась мне какой-то слишком театральной. Типа, что, правда
случилась трагедия, а это все, что ты чувствуешь? Не знаю, что все эти
люди должны были, по моим представлениям, чувствовать, но сейчас я

понимаю: фраза эта прямо в яблочко. У меня есть еще одно клише, ну
и пофиг, я скажу. Я хочу проснуться. А если не могу проснуться, то
хочу навсегда уснуть, чтобы постоянно видеть во сне все самое
красивое, что я о тебе знаю. Например, как ты смотрел на меня — и
видел меня саму, а не просто таращился на эту хрень на моей щеке.
Эйми прислоняет руку к груди и всхлипывает.
— Руфус, мне так больно думать, что тебя больше не будет рядом
и я не смогу ни позвонить тебе, ни обнять тебя, и… — Она отводит от
меня взгляд и смотрит на что-то у меня за спиной. Ее рука резко
опускается. — Кто-то позвонил в полицию?
Я вскакиваю с дивана и вижу красные и синие проблески перед
домом. Меня накрывает волна настоящей паники, одновременно
безумно короткая и до невозможности долгая, в восемь вечностей
длиной. Только один человек в комнате не удивлен и сохраняет
самообладание. Я поворачиваюсь к Эйми, и ее взгляд следует за моим
в направлении Пека.
— Не может быть, — выдыхает Эйми и бросается к нему. Она
выхватывает из его рук свой телефон.
— Он на меня напал! — орет Пек. — И плевать, что срок у него
истек!
— Он не просроченное мясо, он такой же человек, как ты! —
кричит Эйми в ответ.
Твою ж мать. Не знаю, как Пек это сделал, я не видел, чтоб он
звонил в Плутоне, но по его вине копы прибыли прямо на мои
похороны. Надеюсь, Отдел Смерти позвонит ему уже через пару
минут.
— Беги через заднюю, — говорит Тэго, и его всего дергает от
тика.
— Вам тоже надо валить, вы же были со мной.
— Мы их задержим, — говорит Малкольм. — Попытаемся
переубедить.
Раздается стук в дверь.
Дженн Лори указывает пальцем на кухонную дверь:
— Сюда.
Я хватаю шлем и спиной иду к кухне, оглядывая всех плутонцев.
Папа как-то сказал, что слова прощания — это «самое возможное из
всего невозможного», потому что говорить их никогда не хочется, но

глупо было бы этого не делать, если есть возможность. Меня обманом
лишили шанса их произнести, потому что на мои похороны заявился
чужак.
Я мотаю головой и выбегаю через заднюю дверь, хватая ртом
воздух. Бегу через задний двор, который мы все ненавидели из-за
безжалостных комаров и фруктовых мушек, потом перемахиваю через
забор. Прокрадываюсь к фасаду дома, чтобы проверить, есть ли у меня
возможность быстро схватить велик, прежде чем бросаться в бегство
на своих двух. Полицейская машина припаркована у дома, но оба
полицейских, должно быть, уже вошли внутрь, а то и направились к
задней двери, если Пек успел настучать. Я хватаю велосипед, несусь с
ним по тротуару и вскакиваю на сиденье, едва набираю скорость.
Я не знаю, куда еду, но не останавливаюсь.
Я пережил собственные похороны, жаль лишь, что к этому
моменту я еще не умер.

жүктеу/скачать 1,4 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: