Агата Кристи Скрюченный домишко
жүктеу/скачать 172,46 Kb.
|
2 5222325489112196117
| «Разного типа жестокость», – так сказала София.
Я заметил, что старик внимательно за мной наблюдает. – Что у тебя на уме, Чарльз? Но тогда я ему еще ничего не сказал. Отец вызвал меня на следующий день, и, приехав в Скотленд-Ярд, я застал его беседующим с Тавернером. Вид у Тавернера был явно довольный и слегка возбужденный. – Фирма ресторанных услуг на мели, – сообщил мне отец. – Вот-вот рухнет, – подтвердил Тавернер. – Я видел, что акции вчера вечером резко упали, – сказал я. – Но сегодня утром они, кажется, опять поднялись. – Нам пришлось действовать очень деликатно, – пояснил Тавернер. – Никаких прямых расспросов. Ничего, что могло бы вызвать панику или спугнуть нашего затаившегося подопечного. У нас есть свои источники информации, и мы получили вполне определенные сведения. Фирма на грани банкротства. Она не способна справиться со своими обязательствами. И причина в том, что вот уже несколько лет ею управляют из рук вон плохо. – А управляет ею Роджер Леонидис? – Да, главным образом. – И заодно он поживился… – Нет, – возразил Тавернер, – мы так не думаем. Говоря без обиняков, он, может, и убийца, но не мошенник. Если сказать честно, он вел себя просто как олух. Здравого смысла у него, судя по всему, ни на грош. Пускался во все тяжкие, когда, наоборот, нужно было попридержать прыть. Колебался и отступал, когда следовало рискнуть. Будучи человеком доверчивым, он доверялся не тем, кому следовало. Каждый раз, в каждом случае он поступал так, как не надо. – Бывают такие типы, – согласился отец. – И не то чтобы они действительно были дураки. Просто они плохо разбираются в людях. И энтузиазм на них нападает не ко времени. – Таким, как он, вообще нельзя заниматься бизнесом, – заметил Тавернер. – Он бы, скорее всего, и не занялся, – сказал отец, – не случись ему быть сыном Аристида Леонидиса. – Когда старик передавал дело Роджеру, оно буквально процветало. Казалось бы, золотое дно. Сиди да смотри, как бизнес катится сам собой. – Нет, – отец покачал головой, – никакой бизнес не катится сам собой. Всегда нужно принять какие-то решения, кого-то уволить, кого-то куда-то назначить, выполнить мелкие тактические задачи. Но решения Роджера Леонидиса, видимо, всегда оказывались неправильными. – Именно, – сказал Тавернер. – Прежде всего он человек верный своему слову. Держал самых никчемных субъектов только потому, что испытывал к ним симпатию, или потому, что они там давно работают. Время от времени ему приходили в голову сумасбродные и непрактичные идеи, и он настаивал на их претворении, невзирая на связанные с этим громадные затраты. – Но ничего криминального? – упорствовал отец. – Ровно ничего. – Тогда к чему убийство? – поинтересовался я. – Может, он дурак, а не мошенник, – сказал Тавернер, – но результат все равно один – или почти один. Единственное, что могло спасти фирму от банкротства, это поистине колоссальная сумма не позднее, – он справился с записной книжкой, – следующей среды. – То есть сумма, какую он унаследовал бы или рассчитывал унаследовать по отцовскому завещанию? – Именно. – Но он все равно не получил бы этой суммы наличными. – Зато получил бы кредит. Что одно и то же. Отец кивнул. – А не проще было пойти к старому Леонидису и попросить помощи? – предположил он. – Я думаю, он так и сделал, – ответил Тавернер. – Именно эту сцену и подслушала девчонка. Старина, надо полагать, отказался наотрез выбрасывать деньги на ветер. На него это было бы похоже. Мне подумалось, что Тавернер прав. Аристид Леонидис отказался финансировать спектакль Магды, заявив, что кассового успеха он иметь не будет. И, как потом оказалось, был прав. Он проявлял щедрость по отношению к семье, но ему было несвойственно вкладывать деньги в невыгодные предприятия. Фирма ресторанных услуг обошлась бы даже не в тысячу, а в сотни тысяч фунтов. Аристид Леонидис отказал наотрез, и спасти Роджера от финансового краха могла только смерть отца. Да, мотив у него был, тут не поспоришь. Мой отец посмотрел на часы. – Я просил его зайти сюда, – сказал он. – Сейчас явится с минуты на минуту. – Роджер? – Да. – «Заходите, муха, в гости», – сладко вымолвил паук», – пробормотал я. Тавернер бросил на меня негодующий взгляд. – Мы сделаем все надлежащие предостережения, – ответил он сурово. Место действия подготовили, посадили стенографистку. Вскоре раздался звонок в дверь, и несколько секунд спустя появился Роджер Леонидис. Он вошел стремительно и тут же с присущей ему неуклюжестью наткнулся на стул. Он напомнил мне большого дружелюбного пса. И я сразу же с полной определенностью решил – не он переливал эзерин в пузырек из-под инсулина. Он бы разбил его, пролил капли и так или иначе погубил бы операцию. Нет, решил я, подлинным исполнителем была Клеменси, если даже Роджер и причастен к убийству. Он разразился потоком слов: – Вы хотели меня видеть? Что-то выяснилось? Привет, Чарльз, я вас не заметил. Спасибо, что зашли. Скажите же, сэр Артур… Славный человек, очень славный. Но сколько убийц, по свидетельству их изумленных друзей, были славными ребятами. Я улыбнулся ему в ответ, чувствуя себя Иудой. Мой отец был осмотрителен, официально холоден. Прозвучали привычные, ничего не значащие слова. «Сделать заявление… будут занесены в протокол… никакого принуждения… адвокат…» Роджер Леонидис отмахнулся от них с характерным для него стремительным нетерпением. Я заметил на лице старшего инспектора Тавернера саркастическую улыбочку и угадал его мысли: «Как они всегда в себе уверены, эти субчики. Уж они-то никогда не ошибаются! Умнее всех!» Я сидел незаметно в углу и слушал. – Я пригласил вас сюда, мистер Леонидис, – продолжал отец, – не для того, чтобы делиться с вами новой информацией, а, наоборот, чтобы получить от вас сведения, которые вы утаили прежде. Роджер с озадаченным видом уставился на моего отца: – Утаил? Нет, я все вам рассказал – абсолютно все! – Не думаю. У вас ведь состоялся разговор с покойным незадолго до его смерти, в тот же день? – Да, да, мы пили с ним чай, я вам говорил. – Да, говорили, но вы скрыли, о чем шел разговор. – Мы… мы просто беседовали. – О чем? – О повседневных событиях, о доме, о Софии… – А о фирме ресторанных услуг? Видимо, я до этой минуты надеялся, что Жозефина все выдумала. Но теперь надежды мои разлетелись в прах. Роджер переменился в лице. Выражение нетерпения мгновенно сменилось чем-то близким к отчаянию. – О боже, – пробормотал он. Он упал на стул и закрыл лицо руками. Тавернер заулыбался, как довольный кот. – Вы признаете, мистер Леонидис, что вы не были с нами откровенны? – Откуда вы узнали? Я думал, никто не знает, не представляю, каким образом это стало вам известно. – У нас есть свои способы выяснять разные вещи. Последовала многозначительная пауза. – Вы видите теперь, что лучше рассказать нам правду. – Да, да, конечно. Я расскажу. Что вы хотите знать? – Верно ли, что ваша фирма на грани банкротства? – Да. И предотвратить этого нельзя. Катастрофа неминуема. Какое было бы счастье, если бы отец умер в неведении… Мне так стыдно… такой позор… – Могут ли вам предъявить уголовное обвинение? Роджер резко выпрямился: – Нет, нет. Это будет банкротство, но банкротство достойное. Кредиторам будет выплачено по двадцать шиллингов с фунта, даже если мне придется добавить личные сбережения, что я и сделаю. Нет, позор в том, что я не оправдал доверия моего дорогого отца. Он мне верил. Отдал мне свой самый большой концерн, самый любимый. Он ни во что не вмешивался, никогда не спрашивал, что я делаю. Он просто… доверял мне. А я подвел его. Отец сухо сказал: – Вы говорите, уголовное преследование вам не грозит. Почему же вы тогда с женой собирались улететь за границу втайне от всех? – И это вам известно? – Да, мистер Леонидис. – Как вы не понимаете? – Он нетерпеливо наклонился вперед. – Я не мог открыть отцу правды. Получилось бы, как будто я прошу денег, поймите. Как будто я прошу еще раз поставить меня на ноги. Он… он очень любил меня. Он захотел бы помочь. Но я не мог… Не мог больше. Все равно… это опять кончилось бы провалом… Я неудачник. У меня нет деловой хватки. Я совсем не такой, как мой отец. Я всегда это знал. Я старался. Но у меня ничего не выходило. Как я был несчастен. Господи боже! Вы не знаете, до чего я был несчастен! Все время пытался выкарабкаться, надеялся привести дела в порядок, надеялся, что дорогой мой отец ничего не узнает. И вдруг – конец, катастрофы уже было не избежать. Клеменси, моя жена, она поняла меня, согласилась со мной. Мы разработали план. Ничего никому не говорить. Уехать. А там пусть разразится буря. Я оставлю отцу письмо, все объясню, расскажу, как мне стыдно, попрошу простить меня. Он так был всегда добр ко мне, вы не представляете. Но делать для меня что-нибудь было уже поздно. Вот я и хотел не просить его ни о чем, чтобы даже и намека на просьбу не было. Начать где-то жизнь сначала. Жить просто и смиренно. Выращивать что-нибудь. Кофе… или фрукты. Иметь только самое необходимое. Клеменси придется нелегко, но она поклялась, что не боится. Она замечательная – просто замечательная. – Понятно. – Голос отца звучал холодно. – И что же заставило вас передумать? – Передумать? – Да. Что заставило вас пойти к отцу и все-таки попросить финансовой помощи? Роджер непонимающим взглядом уставился на моего отца: – Я не ходил! – Оставьте, мистер Леонидис. – Да нет, вы перепутали. Не я пошел к нему, а он сам вызвал меня. Он что-то услышал в Сити. Очевидно, прошел какой-то слух. Ему всегда становилось все известно. Кто-то ему сказал. Он за меня взялся как следует, и я, конечно, не выдержал… Все ему выложил. Сказал, что мучаюсь не столько из-за денег, сколько от сознания, что подвел его, не оправдал его доверия! – Роджер судорожно сглотнул. – Дорогой отец, – проговорил он. – Вы и представить себе не можете, как он ко мне отнесся. Никаких упреков. Сама доброта. Я сказал ему, что помощь мне не нужна, даже лучше, если он не станет помогать. Я бы предпочел уехать, как и собирался. Но он и слышать ничего не хотел. Настаивал на том, чтобы прийти мне на помощь и снова поставить на ноги нашу фирму. – И вы хотите, чтобы мы поверили, будто ваш отец собирался оказать вам финансовую поддержку? – резко сказал Тавернер. – Ну разумеется. Он тут же написал своим маклерам и отдал распоряжения. Очевидно, он заметил выражение недоверия на лицах обоих инспекторов. Он покраснел. – Слушайте, – сказал он, – письмо до сих пор у меня. Я обещал отцу отправить его по почте. Но потом… такое потрясение… суматоха… Я, конечно, забыл про него. Оно, наверно, у меня в кармане. Он достал бумажник и долго в нем копался. Но наконец нашел, что искал: мятый конверт с маркой, адресованный, как я, наклонившись, увидел, господам Грейторексу и Ханбери. – Прочтите сами, – добавил Роджер, – если мне не верите. Отец вскрыл письмо. Тавернер подошел и встал у него за спиной. Я тогда его не читал, но прочел позже. Господам Грейторексу и Ханбери поручалось реализовать какие-то капиталовложения и прислать к нему на следующий день кого-то из членов фирмы за получением инструкций. Деловая часть письма осталась для меня темной, но суть была ясна: Аристид Леонидис готовился еще раз подставить сыну свое плечо. Тавернер сказал: – Мы дадим вам за него расписку. Роджер взял расписку и встал: – Это все? Теперь вы поняли, как все происходило? Вместо ответа Тавернер спросил: – Мистер Леонидис отдал вам письмо, и вы ушли? Что вы делали дальше? – Я бросился к себе. Моя жена как раз вернулась домой. Я рассказал ей, как собирается поступить отец. Как он изумительно ведет себя. Я… право, я едва сознавал, что делаю. – И как скоро после этого стало плохо вашему отцу? – Постойте, дайте подумать… наверное, через полчаса, а может, через час прибежала Бренда. Очень испуганная. Сказала, что с ним неладно. Я бросился с ней туда. Но это я уже вам рассказывал. – Когда вы были у отца в первый раз, заходили вы в ванную, примыкающую к комнате отца? – Не думаю. Нет… уверен, что не заходил. А в чем дело, неужели вы могли подумать, что я… Отец сразу же погасил вспышку негодования – он поднялся и пожал Роджеру руку. – Благодарю вас, мистер Леонидис, – сказал он. – Вы нам очень помогли. Но рассказать все вы должны были раньше. Когда дверь за Роджером захлопнулась, я встал и подошел к отцовскому столу, чтобы взглянуть на письмо. – Оно может быть и подделкой, – с надеждой проговорил Тавернер. – Может, – отозвался отец, – но я не думаю. По моему мнению, это соответствует действительности. Старый Леонидис собирался вызволить сына из беды. И ему при жизни удалось бы это гораздо лучше, чем Роджеру после его смерти. Тем более что завещание, как выясняется, отсутствует, и размеры наследства Роджера теперь весьма спорны. Следует ожидать проволочек и разных осложнений. В теперешней ситуации крах неминуем. Нет, Тавернер, у Роджера Леонидиса и его жены не было мотива для устранения старика. Наоборот… – Он вдруг умолк и задумчиво, как будто его осенила внезапная мысль, повторил: – Наоборот… – О чем вы подумали, сэр? – осведомился Тавернер. Отец медленно проговорил: – Проживи Аристид Леонидис еще сутки, и Роджер был бы спасен. Но старик не прожил суток. Он умер внезапно и трагически через каких-то полтора часа. – Гм, – отозвался Тавернер. – Думаете, кто-то из домашних хотел, чтобы Роджер разорился? Кто-то, у кого были свои финансовые интересы? Сомнительно. – А как там выходит по завещанию? Кто реально получает деньги старого Леонидиса? Тавернер досадливо вздохнул: – Сами знаете, что за публика эти адвокаты. Прямого ответа из них клещами не вытянешь. Существует старое завещание. Сделанное сразу, как только он женился вторично. По этому завещанию та же сумма отходит миссис Леонидис, гораздо меньшая – мисс де Хевиленд, остальное поделено между Филипом и Роджером. Казалось бы, поскольку новое завещание осталось неподписанным, на поверхность выплывает старое. Но не тут-то было. Во-первых, составление нового завещания аннулирует прежнее. А кроме того, имеются свидетели его подписания и «намерения завещателя». Если выяснится, что старик умер, не оставив завещания, с наследством начнется неразбериха. Очевидно, вдова в этом случае получит все или по крайней мере право на пожизненное владение. – Стало быть, если завещание пропало, выигрывает от этого Бренда Леонидис? – Да. Если тут проделан какой-то трюк, то, скорее всего, за этим стоит она. А трюк явно проделан. Но, черт меня побери, если я понимаю, каким образом. Я тоже не понимал. Мы оказались редкостными тупицами. Но, надо сказать, мы рассматривали это дело не с той точки зрения. 12 После ухода Тавернера наступило недолгое молчание. Затем я спросил: – Отец, убийцы – какие они? Старик задумчиво устремил на меня глаза. Мы так хорошо понимали друг друга, что он сразу угадал, к чему я клоню. И поэтому ответил серьезно: – Понимаю. Сейчас для тебя это важно, очень важно… Убийство близко коснулось тебя. Ты больше не можешь оставаться в стороне. Меня всегда интересовали – как любителя, конечно, – наиболее эффектные случаи, попадавшие в Отдел уголовного розыска. Но, как сказал отец, я интересовался этим как сторонний наблюдатель, глядя, так сказать, через стекло витрины. Но теперь – о чем гораздо раньше меня догадалась София – убийство стало для меня доминирующим фактором моей жизни. Старик продолжал: – Не знаю, меня ли надо об этом спрашивать. Я мог бы свести тебя с кем-нибудь из наших придворных психиатров, которые на нас работают. У них все эти проблемы разложены по полочкам. Или же Тавернер мог бы ознакомить тебя с нашей кухней. Но ты ведь, как я понимаю, хочешь услышать, что я, лично я, думаю о преступниках, опираясь на мой опыт? – Да, именно этого я хочу, – ответил я. Отец обвел пальцем кружок на своем столе. – Какими бывают убийцы? Что же, иные из них, – по лицу его скользнула невеселая улыбка, – вполне славные малые. Вид у меня, вероятно, был озадаченный. – Да, да, вполне, – повторил он. – Обыкновенные славные малые вроде нас с тобой – или вроде Роджера Леонидиса, который только что отсюда вышел. Видишь ли, убийство – преступление любительское. Я, разумеется, говорю об убийстве того типа, какой имеешь в виду ты, а не о гангстерских делах. Очень часто возникает чувство, будто этих славных заурядных малых убийство, так сказать, постигло случайно. Один очутился в трудном положении, другой в чем-то страшно нуждался – в деньгах или в женщине, – и вот они убивают, чтобы завладеть необходимым. Тормоза, действующие у большинства из нас, у них не срабатывают. Ребенок, тот переводит желание в действие без угрызений совести. Ребенок рассердился на котенка и, сказав: «Я тебя убью», – ударяет его по голове молотком, а потом безутешно рыдает из-за того, что котенок больше не прыгает! Как часто дети пытаются вынуть младенца из коляски и утопить его, потому что младенец узурпировал внимание взрослых или мешает им. Они достаточно рано узнают, что убивать «нехорошо», то есть их за это накажут. По мере взросления они уже начинают чувствовать, что это нехорошо. Но некоторые люди на всю жизнь остаются морально незрелыми. Они хотя и знают, что убивать нехорошо, но этого не чувствуют. Мой опыт говорит мне, что убийцы, в сущности, никогда не испытывают раскаяния… Это, возможно, и есть клеймо Каина. Убийцы «не такие, как все». Они особенные, убийство – зло, но их это не касается. Для них оно необходимость, жертва «сама напросилась», это был «единственный выход». – А не думаешь ли ты, – сказал я, – что кто-то ненавидел старого Леонидиса, ненавидел, скажем, очень давно – может ли это быть причиной? – Ненависть в чистом виде? Сомневаюсь. – Отец с любопытством посмотрел на меня. – Когда ты говоришь «ненависть», ты, очевидно, разумеешь под этим словом неприязнь в крайней степени. Но, скажем, ненависть из-за ревности совсем иное дело. Она проистекает из смеси любви и разочарования. Констанс Кент, говорят, очень любила своего новорожденного братца, которого убила. Но она завидовала тому вниманию, которым он был окружен. Думаю, что люди чаще убивают тех, кого любят, чем тех, кого ненавидят. Возможно, потому, что только тот, кого любишь, способен сделать твою жизнь невыносимой. Но ведь тебя не это интересует, правда? Тебе, если не ошибаюсь, нужен какой-то универсальный знак, который помог бы тебе отличить убийцу в семейном кругу среди нормальных и приятных с виду людей? – Да, именно так. – Существует ли такой общий знаменатель? Надо подумать. Знаешь, – продолжал он после паузы, – если он и есть, то это, скорее всего, тщеславие. – Тщеславие? – Да, я ни разу не встречал убийцу, который бы не был тщеславен… Именно тщеславие в конце концов губит их в девяти случаях из десяти. Они, конечно, боятся разоблачения, но не могут удержаться от того, чтобы не похвастаться, они начинают зазнаваться, будучи в уверенности, что они намного умнее всех и уж их-то не сумеют вывести на чистую воду. Есть и еще одна общая черта, – добавил он. – Убийца хочет разговаривать. – Разговаривать? – Да. Видишь ли, если ты совершил убийство, ты оказываешься в полном одиночестве. Тебе очень хотелось бы поделиться с кем-нибудь, но ты не можешь. А от этого желание поговорить становится еще сильнее. Поэтому если уж нельзя рассказать, как ты совершил убийство, то, по крайней мере, можно поговорить об убийствах вообще, можно обсуждать эту тему, выдвигать теории – словом, все время к ней возвращаться. На твоем месте, Чарльз, я бы исходил именно из этого. Поезжай снова туда. Побольше с ними общайся, почаще вызывай на разговоры. Конечно, не обязательно у тебя пойдет все гладко. Виновные или невиновные, они будут рады случаю поговорить с посторонним, потому что тебе они могут сказать то, чего не могут сказать друг другу. Но вполне возможно, что тебе удастся заметить отличие. Тот, кому есть что скрывать, не может позволить себе вообще говорить. Парни из разведки во время войны хорошо знали об этом. Если тебя поймали – называй фамилию, чин, номер, но больше ничего. Те же, кто пытался давать ложную информацию, почти всегда на чем-то попадались. Заставь все семейство говорить, Чарльз, и внимательно следи, не совершит ли кто промах, не проговорится ли кто. И тогда я ему рассказал, что София говорила про жестокость, которая сидит в каждом члене их семьи. Отец заинтересовался. – Твоя девушка, пожалуй, права, тут что-то есть, – заметил он. – В большинстве семей имеется какой-то дефект, слабое место. С одной слабостью человек, как правило, справляется, но с двумя разными – нет. Наследственность – занятная штука. Возьми, к примеру, безжалостность де Хевилендов и беспринципность – назовем так – Леонидисов. В де Хевилендах ничего худого нет, так как они не беспринципные. А в Леонидисах нет, потому что они не злые. Но вообрази себе потомка, который унаследует обе черты – безжалостность и беспринципность. Понимаешь, что я хочу сказать? Это был новый для меня ракурс. – Насчет наследственности не ломай себе голову, не стоит, – посоветовал отец. – Тема слишком сложная, да и каверзная. Нет, мой мальчик, отправляйся-ка просто туда и дай им всем выговориться. Твоя София абсолютно права в одном: ни ей, ни тебе не годится ничего, кроме правды. Вы должны знать определенно. – И он добавил, когда я уже выходил из комнаты: – Не забывай о девочке. – О Жозефине? То есть не дать ей заподозрить, чем я занимаюсь? – Нет. Я хотел сказать, присматривай за ней. Не хватает еще, чтобы с ней что-нибудь случилось. Я непонимающе взглянул на него. – Ну что же тут, Чарльз, непонятного. По дому где-то бродит хладнокровный убийца. А это дитя явно знает почти все, что там происходит. – Да, она действительно все знала про Роджера, хоть и сделала неправильный вывод, решив, что Роджер мошенник. Рассказ ее о подслушанном как будто вполне точен. – Да-да. Свидетельства детей всегда самые точные. Я бы всегда охотно полагался на их показания. Но для суда они не годятся. Дети не выдерживают прямых вопросов, мямлят, выглядят несмышленышами и твердят «не знаю». Но они на высоте, когда получают возможность порисоваться. Именно это и проделывала перед тобой девчонка – рисовалась. Ты выудишь из нее что-нибудь еще, если будешь продолжать в том же духе. Не задавай ей вопросов. Притворись, будто думаешь, что она ничего не знает. Это ее подстегнет. – Он добавил: – Но присматривай за ней. Она может знать чересчур много, и убийца вдруг почувствует себя в опасности. 13 Я ехал в скрюченный домишко – как я про себя его называл – с чувством некоторой вины. Хотя я честно пересказал Тавернеру все откровения Жозефины насчет Роджера, однако умолчал о том, что, по ее словам, Бренда и Лоуренс Браун писали друг другу любовные письма. В свое оправдание я убеждал себя, что это всего лишь детские фантазии и верить им нет никаких оснований. На самом-то деле мне не хотелось давать в руки полиции лишние улики против Бренды Леонидис. У меня вызывал острое чувство жалости драматизм ее положения в доме – в окружении враждебно настроенного семейства, которое единым фронтом сплотилось против нее. И если письма существуют, их наверняка отыщет Тавернер с его блюстителями порядка. Мне совсем не улыбалась мысль стать источником новых подозрений насчет женщины, и без того находящейся в трудной ситуации. Кроме того, она клятвенно заверила меня, что между нею и Лоуренсом ничего не было. И я склонен был верить больше ей, чем этому зловредному гному Жозефине. Сама ведь Бренда сказала, что у Жозефины не все «винтики на месте». Я, однако, был склонен думать, что с винтиками у Жозефины все в порядке. Уж очень умно поблескивали черные бусинки ее глаз. Я заранее позвонил Софии и спросил, могу ли я снова приехать. – Ну конечно, приезжай, – ответила она. – Как дела? – Не знаю. Видимо, все нормально. Они все еще шарят повсюду. Но что они ищут? – Понятия не имею. – Мы все тут стали очень нервными. Приезжай поскорее. Я должна выговориться, иначе совсем свихнусь. Я обещал тотчас же приехать. Мое такси остановилось у входа – вокруг не было ни души. Я расплатился с шофером, и он сразу же укатил. Я стоял в нерешительности, не зная, что лучше – позвонить или войти без звонка. Наружная дверь была не заперта. Я все еще раздумывал, когда вдруг услышал за спиной легкий шорох и быстро повернул голову. Жозефина… Лицо ее было наполовину скрыто большим яблоком. Она стояла в проходе живой тисовой изгороди и смотрела на меня. Как только я повернул голову, она попятилась. – Привет, Жозефина! Она ничего не ответила и скрылась за изгородью. Я пересек дорожку и пошел за ней. Она сидела на грубо сколоченной неудобной скамье у пруда с золотыми рыбками, болтала ногами и грызла яблоко. Из-за круглого румяного яблока глаза глядели хмуро и даже, как мне показалось, враждебно. – Видишь, я снова здесь, – сказал я. Это была жалкая попытка завязать разговор, но ее упорное молчание и немигающий взгляд действовали мне на нервы. Она это уловила чутьем первоклассного стратега и снова промолчала. – Вкусное яблоко? – спросил я. На сей раз я удостоился ответа, хотя и крайне немногословного. – Как вата, – сказала она. – Сочувствую. Терпеть не могу ватных яблок. – А кто их любит? В голосе ее было презрение. – Почему ты не ответила мне, когда я с тобой поздоровался? – Не хотела. – Почему не хотела? Она убрала яблоко от лица, чтобы до меня как можно яснее дошел смысл сказанных ею слов. – Вы сюда ходите, чтобы ябедничать полиции. Я был застигнут врасплох. – Ты… ты имеешь в виду… – Дядю Роджера. – Но с ним все в порядке, – успокоил я ее. – Все в полном порядке. Они знают, что он ничего дурного не делал… то есть я хочу сказать, он не растратил ничьих денег. И вообще ничего плохого не совершил. Жозефина смерила меня уничтожающим взглядом. – Какой вы глупый, – сказала она в сердцах. – Прошу прощения. – Я и не думала беспокоиться о дяде Роджере. Просто в детективах никто так не делает. Разве вы не знаете, что полиции никогда ничего не говорят до самого конца? – Теперь дошло. Прости меня, Жозефина. Я виноват. – Еще бы не виноват, – сказала она с упреком. – Я ведь вам доверяла. Я извинился в третий раз, после чего она как будто смягчилась и снова принялась грызть яблоко. Я сказал: – Полиция все равно бы дозналась. Ни тебе… ни даже мне не удалось бы долго держать все это в секрете. – Потому что он обанкротится? Жозефина, как обычно, была в курсе всех дел. – Думаю, этим кончится. – Они сегодня собираются это обсуждать. Папа, мама, дядя Роджер и тетя Эдит. Тетя Эдит хочет отдать Роджеру свои деньги – только пока их у нее нет. А папа, наверное, не даст. Он говорит, что если Роджер попал впросак, винить в этом он должен только самого себя и бессмысленно бросать деньги на ветер. Мама даже слышать про это не желает. Она хочет, чтобы папа вложил деньги в «Эдит Томпсон». Вы слыхали про Эдит Томпсон? Она была замужем, но не любила мужа. Она была влюблена в одного молодого человека, его звали Байуотерс. Он сошел на берег с корабля и после театра пробрался какой-то улочкой и всадил нож ему в спину. Я еще раз подивился необыкновенной осведомленности Жозефины, а также артистизму, с каким она (если не обращать внимания на некоторую неясность в расстановке местоимений) изложила буквально в двух словах основные вехи драмы. – Звучит-то это все хорошо, – сказала она, – но в пьесе, мне кажется, все будет совсем не так. Будет опять как в «Иезавели». Как бы мне хотелось узнать, почему собаки не отгрызли Иезавели кисти рук, – сказала она со вздохом. – Жозефина, ты говорила мне, что знаешь почти наверняка, кто убийца. – Ну и что из этого? – Кто же он? Она облила меня презрением. – Понимаю, – сказал я. – Оставляем все до последней главы? И даже если я пообещаю ничего не говорить инспектору Тавернеру? – Мне не хватает нескольких фактов, – заявила она, швырнув в пруд сердцевину яблока, а затем добавила: – Но в любом случае вам я ничего не скажу. Если уж хотите знать, вы – Ватсон. Я проглотил оскорбление. – Согласен, – сказал я. – Я – Ватсон. Но даже Ватсону сообщали данные. – Сообщали что? – Факты. И после этого он делал неверные выводы на основании этих фактов. Представляешь, как это смешно, если я буду делать неверные выводы. Минуту она боролась с искушением, а затем решительно затрясла головой: – Нет, не скажу. И вообще мне не так уже нравится Шерлок Холмс. Ужасно все старомодно. Они еще ездили в двухколесных экипажах. – Ну, а как насчет писем? – Каких писем? – Которые писали друг другу Лоуренс Браун и Бренда. – Я это выдумала. – Я тебе не верю. – Правда, выдумала. Я часто выдумываю разные вещи. Мне так интереснее. Я пристально посмотрел на нее. Она не отвела взгляда. – Послушай, Жозефина, в Британском музее есть человек, который прекрасно знает Библию. Что, если я спрошу у него, почему собаки не отгрызли кисти рук Иезавели? Тогда ты расскажешь мне про письма? На этот раз колебания были долгими. Где-то совсем рядом неожиданно хрустнула ветка. – Нет, все равно не скажу, – окончательно решила она. Мне ничего не оставалось, как признать поражение. Я вспомнил, к сожалению слишком поздно, совет моего отца. – Понимаю, это просто такая игра, – сказал я. – На самом деле ты ничего не знаешь. Она сверкнула глазами, но не поддалась на мою приманку. Я поднялся: – А теперь я должен поискать Софию. Пошли! – Я останусь здесь, – запротестовала она. – Нет, ты пойдешь со мной. Я без церемоний дернул ее за руку и заставил встать. Она с удивлением смотрела на меня, видимо намереваясь оказать сопротивление, но потом вдруг сдалась даже с какой-то кротостью, потому, я думаю, что ей не терпелось узнать, как отреагируют домашние на мое присутствие. Почему я так стремился увести ее? Я не мог сразу ответить на этот вопрос. Догадка пришла, только когда мы вошли в дом. Виной всему была неожиданно хрустнувшая ветка. 14 Из большой гостиной доносился шум голосов. Я постоял у двери, но, так и не решившись войти, повернулся и пошел по длинному коридору. Повинуясь какому-то непонятному импульсу, я толкнул обитую сукном дверь. За ней был темный проход, но вдруг в конце его распахнулась еще одна дверь, и я увидел просторную ярко освещенную кухню. На пороге стояла старая женщина – дородная, грузная старуха. Вокруг ее весьма обширной талии был повязан белоснежный крахмальный фартук. Как только я взглянул на нее, я понял, что все в порядке в этом мире. Такое чувство всегда возникает при виде доброй нянюшки. Мне уже тридцать пять, но у меня появилось ощущение, что я четырехлетний мальчуган, которого обласкали и утешили. Насколько я знал, няня никогда раньше меня не видела, но это ей, однако, не помешало сразу сказать: – Вы ведь мистер Чарльз? Заходите на кухню, я вам чаю налью. Кухня была просторная и необыкновенно уютная. Я сел за большой стол в центре, и няня принесла мне чаю и на тарелочке два сладких сухарика. Теперь я окончательно почувствовал себя в детской. Все стало на свои места, и куда-то ушел страх перед чем-то темным и непонятным. – Мисс София обрадуется, что вы приехали, – сказала няня. – Она последнее время перевозбуждена. Все они какие-то перевозбужденные, – добавила она с явным осуждением. Я обернулся: – А где Жозефина? Она пришла вместе со мной. Няня прищелкнула языком, выражая свое неодобрение: – Подслушивает где-нибудь под дверью и пишет в своей дурацкой книжке. Она с ней не расстается. Давно пора отправить ее в школу, играла бы там с детьми, такими же, как она. Я не раз говорила об этом мисс Эдит, и она соглашалась, но хозяин все доказывал, что ей лучше всего здесь. – Он, наверное, души в ней не чает. – Да, он ее очень любил. Он их всех любил. Я взглянул на нее с удивлением, не понимая, почему привязанность Филипа к своему потомству няня так упорно относит к прошлому. Она увидела мое недоумение и, слегка покраснев, сказала: – Когда я говорю «хозяин», я имею в виду старого мистера Леонидиса. Прежде чем я успел что-то ответить, дверь распахнулась и в кухню вошла София. – Чарльз! – удивленно воскликнула она и тут же добавила: – Няня, как я рада, что он приехал. – Я знаю, родная. Няня собрала кучу горшков и кастрюль и унесла их в моечную, плотно закрыв за собой дверь. Я вышел из-за стола и, подойдя к Софии, крепко прижал ее к себе. – Сокровище мое, ты дрожишь. Что случилось? – Я боюсь, Чарльз, я боюсь. – Я тебя люблю. Если бы я только мог увезти тебя отсюда… Она отвернулась и покачала головой: – Это невозможно. Через все это мы должны пройти. Но знаешь, Чарльз, есть вещи, которые мне трудно вынести. Мне ужасно думать, что кто-то в этом доме, кто-то, с кем я каждый день встречаюсь и разговариваю, хладнокровный и расчетливый убийца… Я не знал, что ей на это ответить. Такого человека, как София, трудно было отвлечь или утешить ничего не значащими словами. – Если бы только знать… – сказала она. – Да, это главное. – Знаешь, Чарльз, что меня больше всего пугает? – Голос ее понизился почти до шепота. – Что мы можем так никогда и не узнать… Я легко мог себе представить, что это был бы за кошмар… И в то же время ясно отдавал себе отчет, что мы, вполне может статься, не узнаем, кто убил старика Леонидиса. Я вспомнил вопрос, который все время хотел задать Софии. – Скажи мне, пожалуйста, сколько человек здесь в доме знали про эти глазные капли? О том, что дед ими пользуется, и о том, что они ядовиты. И какая доза эзерина считается смертельной? – Я понимаю, куда ты клонишь, Чарльз, но не старайся. Дело в том, что мы все знали. – Знали вообще, насколько я понимаю, но кто мог конкретно… – Все мы знали вполне конкретно. Однажды после ленча мы пили у деда кофе – он любил, когда вокруг собиралась вся семья. Его тогда очень беспокоили глаза, и Бренда достала эзерин, чтобы накапать ему в оба глаза, и тут Жозефина – она ведь всегда задает вопросы по всем поводам и без повода – спросила, почему на пузырьке написано: «Капли для глаз. Наружное». Дед улыбнулся и сказал: «Если бы Бренда ошиблась и впрыснула мне эзерин вместо инсулина, я бы глубоко вздохнул, посинел и умер, потому что сердце у меня не очень крепкое». Жозефина даже ахнула от удивления. А дед добавил: «Так что надо следить, чтобы Бренда не вколола мне эзерин вместо инсулина. Так ведь?» София сделала небольшую паузу, а затем сказала: – И все мы это слышали. Слышали своими ушами. Теперь тебе ясно? Да, теперь мне было ясно. У меня давно в голове засела мысль о том, что нам недостает каких-то конкретных доказательств. Теперь, после рассказа Софии, у меня сложилось впечатление, что старый Леонидис своими руками вырыл себе яму. Убийце не пришлось ничего замышлять, планировать, придумывать. Простой и легкий способ прикончить человека был предложен самой жертвой. Я перевел дыхание. София, угадав мою мысль, сказала: – Да, все это чудовищно, тебе не кажется? – Ты знаешь, София, на какие размышления это меня наводит? – На какие? – Что ты была права и это не Бренда. Она не могла воспользоваться этим способом, зная, что вы все слышали и наверняка бы вспомнили. – Не уверена. Она, мне кажется, не слишком сообразительна. – Но не настолько, чтобы не сообразить в данном случае, – возразил я. – Нет, это не могла сделать Бренда. София отодвинулась от меня. – Тебе очень не хочется, чтобы это была Бренда, правда? – сказала она. Что должен был я ответить на это? Что я не мог… просто не мог твердо заявить: «Да, надеюсь, что это Бренда». Почему не мог? Что мне мешало? Чувство, что Бренда одна противостоит враждебности вооружившегося против нее мощного клана Леонидисов? Рыцарство? Жалость к более слабому и беззащитному? Я вспомнил, как она сидела на диване в дорогом трауре… вспомнил безнадежность в голосе. И страх в глазах. Няня вовремя появилась из моечной. Не знаю, почувствовала ли она напряженность, возникшую между нами. – Опять про убийство и всякие страсти, – сказала она неодобрительно. – Послушайтесь меня, выкиньте все это из головы. Грязное это дело, и пусть полиция им занимается – это их забота, не ваша. – Няня, неужели ты не понимаешь, что у нас в доме убийца?… – Глупости какие, мисс София! Терпения у меня на вас не хватает. Да ведь наружная дверь всегда открыта – все двери настежь, ничего не запирается. Заходите, воры и грабители… – Но это не грабитель, ничего ведь не украли. И зачем грабителю понадобилось отравить кого-то? – Я не сказала, что это был грабитель, мисс София. Я только сказала, что все двери нараспашку. Любой заходи. Я-то думаю, это коммунисты. Няня с довольным видом тряхнула головой. – С чего вдруг коммунистам убивать бедного деда? – Говорят, они повсюду влезут. Где какая заваруха, ищи их там. А если не коммунисты, так, значит, католики, помяни мое слово. Они как эта вавилонская блудница. И с гордым видом человека, за которым осталось последнее слово, няня снова скрылась за дверью моечной. Мы с Софией рассмеялись. – Узнаю добрую старую протестантку, – сказал я. – Да, похожа. Ну а теперь, Чарльз, пойдем. Пойдем в гостиную. Там нечто вроде семейного совета. Он намечался на вечер, но начался стихийно. – Наверное, мне лучше не встревать. – Ты ведь собираешься войти в нашу семью. Вот и посмотри, какова она без прикрас. – А о чем идет речь? – О делах Роджера. Ты, по-моему, уже в курсе. Но с твоей стороны безумие думать, что Роджер мог убить деда, Роджер обожал его. – Я в общем-то не думаю, что это Роджер. Я считал, что это могла сделать Клеменси. – Только потому, что я навела тебя на эту мысль. Но ты и тут ошибаешься. По-моему, Клеменси плевать на то, что Роджер потеряет все деньги. Она, мне кажется, даже обрадуется. У нее довольно своеобразная страсть не иметь никакой собственности. Пойдем. Когда мы с Софией вошли в гостиную, голоса стихли и взоры разом обратились к нам. Все были в сборе. Филип сидел в высоком кресле, обитом ярко-алой парчой, его красивое лицо как бы застыло – холодная, строгая маска. Роджер оседлал пуф у камина. Он без конца ерошил волосы, и они стояли торчком, левая штанина задралась, галстук съехал набок. Он был красный от возбуждения и, видимо, в боевом настроении. Чуть поодаль сидела Клеменси – большое мягкое кресло было велико для нее, и на его фоне она казалась особенно хрупкой. Она отвернулась от всех и с бесстрастным видом сосредоточенно изучала деревянную обшивку стены. Эдит расположилась в кресле деда. Она сидела несгибаемо прямо и, сжав губы, энергично вязала. Самое отрадное для глаз зрелище являли Магда и Юстас. Как будто они сошли с картины Гейнзборо.7 Они сидели рядом на диване – темноволосый красивый мальчик с хмурым лицом и возле него, положив руку на спинку дивана, Магда, герцогиня «Трех фронтонов», в роскошном платье из тафты, из-под которого была выставлена маленькая ножка в парчовой туфельке. При виде нас Филип нахмурился. – Прости меня, София, – сказал он, – но здесь мы обсуждаем семейные дела сугубо частного характера. Спицы мисс де Хевиленд застыли в воздухе, я хотел извиниться и уйти, но София меня опередила. Она объявила твердым, решительным тоном: – Мы с Чарльзом надеемся пожениться. И поэтому я хочу, чтобы он присутствовал. Роджер соскочил со своего пуфа. – А почему бы и нет? – воскликнул он. – Я тебе все время твержу, Филип, что частного тут ничего нет. Завтра или послезавтра об этом узнает весь свет. Ну а вы, мой мальчик, – он подошел ко мне и дружески положил мне на плечо руку, – вы-то уж, во всяком случае, знаете обо всем. Вы ведь были утром в Скотленд-Ярде. – Скажите, пожалуйста, как выглядит Скотленд-Ярд? – неожиданно подавшись вперед, громко спросила Магда. – Я так и не знаю. Там что, столы? конторки? стулья? Какие там занавеси? Цветов, конечно, нет? И наверное, диктофон? – Мама, умерь любопытство, – сказала София. – Ты сама велела Вавасуру Джоунзу убрать сцену в Скотленд-Ярде. Ты говорила, там происходит спад. – Эта сцена делает пьесу похожей на детектив. «Эдит Томпсон», безусловно, психологическая драма… или даже психологический триллер… Как вам кажется, что лучше звучит? – Вы были утром в Скотленд-Ярде? – резко спросил меня Филип. – Для чего? Ах да, я забыл… Ваш отец… Он снова помрачнел, и я еще сильнее ощутил нежелательность моего присутствия. Однако София крепко сжимала мою руку. Клеменси пододвинула мне стул. – Садитесь, – сказала она. Я поблагодарил и сел. – Что бы вы ни говорили, но, мне кажется, мы должны уважать желание Аристида, – сказала мисс де Хевиленд, очевидно продолжая прерванный разговор. – Как только утрясутся дела, связанные с завещанием, я передаю свою долю наследства в твое полное распоряжение, Роджер. Роджер начал неистово теребить волосы: – Нет, тетя Эдит. Ни за что! – Я бы рад был сказать то же самое, – заявил Филип, – но приходится учитывать все обстоятельства… – Фил, дорогой, разве ты не понимаешь, я ни одного пенса ни от кого не возьму. – Правильно, Роджер, – поддержала его Клеменси. – В любом случае, Эдит, он получит свою долю, когда с завещанием все уладится, – сказала Магда. – Разве они успеют вовремя все оформить? – спросил Юстас. – Это не твоего ума дело, Юстас, – сказал Филип. – Мальчик совершенно прав! – воскликнул Роджер. – Он попал в самую точку. Катастрофу уже ничем не отвратить. Ничем. В том, как он произнес последнюю фразу, мне послышалось даже какое-то удовлетворение. – На самом деле тут и обсуждать нечего, – заметила Клеменси. – Да и вообще, какое это все имеет значение? – сказал Роджер. Филип поджал губы. – Я-то думал, что это имеет большое значение, – сказал он. – Нет. Никакого. Все это ничего не значит, когда его больше нет в живых. Нет в живых. А мы здесь сидим и обсуждаем денежные дела. Едва заметный румянец окрасил бледные щеки Филипа. – Мы только пытаемся тебе помочь, – сказал он сухо. – Я знаю, Фил, знаю, милый, но никто ничего сделать не может, так что считай, что разговор окончен. – Я полагаю, что мог бы уделить тебе некую сумму. Стоимость ценных бумаг сильно упала, а часть моего капитала вложена таким образом, что я не могу ее трогать. Недвижимость Магды и так далее… Но все же я… – О чем ты говоришь, дорогой? Ты не можешь уделить никаких денег, – прервала его тут же Магда. – Смешно даже пытаться. Кроме того, это было бы не очень справедливо по отношению к детям. – Я же вам без конца твержу, что ничего ни у кого не собираюсь просить! – закричал Роджер. – Я охрип повторять. Я доволен, что все решится естественным путем. – Но это вопрос престижа, – сказал Филип. – Отцовского, нашего… – Это не семейный бизнес. Он всегда находился в моем личном ведении. Филип пристально посмотрел на брата. – Оно и видно, – сказал он. Эдит де Хевиленд поднялась с кресла: – Мне кажется, мы все обсудили. Хватит! Тон был категоричный, исключающий всякое ослушание. Филип и Магда тоже встали, Юстас лениво двинулся к двери. В его походке была какая-то скованность. Он едва заметно припадал на ногу, хотя и не хромал. Роджер, подойдя к Филипу, взял его за руку: – Золотая ты душа, Фил. Спасибо, что подумал обо мне. Братья вместе вышли из комнаты. Магда последовала за ними, бросив на ходу: «Столько шума из-за ерунды!» – а София заявила, что пойдет поглядеть, готова ли моя комната. Эдит де Хевиленд стоя сматывала шерсть. Она посмотрела в мою сторону, и мне показалось, что она хочет что-то сказать, но затем, видно, передумала и, вздохнув, вышла вслед за остальными. Клеменси подошла к окну и, повернувшись спиной, стала глядеть в сад. Я подошел и встал рядом. Она слегка повернула голову. – Слава богу, кончилось, – сказала она и затем добавила с гримасой отвращения: – Какая безобразная комната! – Вам не нравится? – Мне нечем дышать. Тут всегда запах полузасохших цветов и пыли. Я подумал, что она несправедлива к комнате, хотя и понимал, что она хотела сказать. Она, несомненно, имела в виду интерьер. Комната была явно женская, экзотическая, тепличная, укрытая от всех капризов непогоды. Мужчине вряд ли понравилось бы здесь жить долго. В такой комнате трудно расслабиться, почитать газету, а затем, выкурив трубку, растянуться на диване, задрав повыше ноги. И все же я предпочел бы ее той голой абстракции на верхнем этаже, воплощенному идеалу Клеменси. Как, впрочем, предпочел бы будуар операционной. Бросив взгляд через плечо, она сказала: – Это театральная декорация. Сцена для Магды, где она может разыгрывать свои спектакли. – Она взглянула на меня: – Вы поняли, что здесь сегодня происходило? Акт второй: семейный совет. Режиссура Магды. Все это не стоит выеденного яйца. Тут не о чем говорить и нечего обсуждать. Все уже решено и подписано. В голосе не было грусти. Скорее удовлетворение. Она перехватила мой взгляд. – Вам этого не понять, – сказала она раздраженно. – Мы наконец свободны. Разве вы не видите, что Роджер был несчастен все эти годы? Просто несчастен. У него никогда не было склонности к бизнесу. Он любит лошадей и коров, любит бродить бесцельно на природе, но он обожал отца – они все его обожали. В этом-то и кроется основной порок этого дома – слишком большая семейственность. Я ни в коем случае не хочу сказать, что старик был тиран, что он их угнетал или запугивал. Совсем напротив. Он дал им деньги и свободу, он был к ним очень привязан. И они всегда платили ему тем же. – И что в этом плохого? – Мне кажется, хорошего тут мало. По-моему, родители должны оборвать свои связи с детьми, когда те вырастают, стушеваться, отойти в тень, заставить себя забыть. – Заставить? Не слишком ли громкое слово? Мне думается, такая насильственность так или иначе вещь скверная. – Если бы он не строил из себя такой личности… – Строить личность нельзя. Он был личностью. – Для Роджера слишком сильной. Роджер боготворил его. Ему хотелось делать все так, как хотел отец, и быть таким, каким хотел его видеть отец. А он не мог. Отец специально для него создал эту фирму ресторанных услуг. Она была предметом особой радости и гордости старика. И Роджер лез из кожи, чтобы вести дела таким же образом, как отец. Но у него к этому нет никаких способностей. В бизнесе Роджер, можно сказать, просто дурак. И это чуть не разбило ему сердце. Он все эти годы чувствовал себя несчастным и пытался бороться, видя, как все катится по наклонной плоскости. У него возникали какие-то неожиданные идеи и планы, которые всегда оказывались несостоятельными и еще сильнее усугубляли ситуацию. Годами чувствовать себя неудачником… Что может быть ужаснее? Вы не знаете, насколько он был несчастен, а я знала. – Она снова повернула голову и посмотрела на меня: – Вы полагали – так, во всяком случае, вы сказали полиции, – что Роджер мог убить отца… из-за денег. Вы представить себе не можете, как смехотворно это ваше предположение. – Теперь я понимаю, – сказал я виновато. – Когда Роджер осознал, что он уже не властен что-либо предотвратить и что крах неминуем, он почувствовал облегчение. Да, да, именно облегчение. Волновало его только одно – как все это воспримет отец. Сам он уже ни о чем другом не мог думать, кроме как о новой жизни, которую нам с ним предстоит начать. Губы ее дрогнули, и голос неожиданно потеплел. – И куда вы поедете? – спросил я. – На Барбадос. Там недавно умер мой дальний родственник и оставил мне маленькое поместье – сущий пустяк. Но у нас, по крайней мере, есть куда ехать. Мы, очевидно, будем страшно бедны, но прожиточный минимум как-нибудь наскребем – там жизнь недорогая. Мы будем наконец вдвоем, далеко от них всех, без забот. – Она вздохнула. – Роджер смешной. Больше всего он беспокоился из-за меня, из-за того, что я буду бедна. В нем, мне кажется, крепко засело фамильное отношение к деньгам. Когда жив был мой первый муж, мы были ужасно бедны, и Роджер считает, что я необычайно мужественно переносила эту бедность. Он не понимает, что я была счастлива, по-настоящему счастлива. Я никогда больше не была так счастлива. И при всем том – я никогда не любила Ричарда так, как я люблю Роджера. Глаза ее были полузакрыты. Я вдруг понял, как глубоко ее чувство. Затем она медленно открыла глаза и посмотрела на меня: – Я никогда не могла бы убить человека из-за денег. Я не люблю деньги, надеюсь, вы это понимаете. Я не сомневался, что она говорит то, что думает. Клеменси Леонидис принадлежала к той редкой категории людей, которых не привлекают деньги. Роскоши они предпочитают аскетическую простоту и с недоверием относятся к собственности. Однако есть много людей, для которых деньги сами по себе лишены привлекательности, но их может соблазнить власть, которую эти деньги дают. Я сказал: – Допустим, вы лично к деньгам равнодушны, но умело вложенные деньги открывают массу интересных перспектив. С помощью денег можно, например, субсидировать научные исследования. Я подозревал, что Клеменси фанатично предана своей работе. Ответ был неожиданным: – Сомневаюсь, что все эти субсидии приносят много пользы. Как правило, деньги тратятся совсем не на то. И все стоящее в науке делается энтузиастами, энергичными и напористыми людьми со своим видением мира. Дорогое оборудование, обучение, эксперименты никогда не дают результатов, которых от них ждешь. Как правило, все попадает не в те руки. – И вы готовы бросить вашу работу, если уедете на Барбадос? Вы ведь не отказались от этой мысли, насколько я понимаю? – Нет, конечно. Мы уедем, как только нас отпустит полиция. А работу я готова бросить. Почему бы и нет? Я не люблю сидеть без дела, но на Барбадосе мне это не грозит, – сказала она просто и с нетерпением добавила: – Скорее бы только все прояснилось! – Клеменси, как по-вашему, кто мог это сделать? – спросил я. – Будем считать, что ни вы, ни Роджер к этому не имели никакого касательства – у меня действительно нет оснований думать иначе. Но неужели вы, такой умный и тонкий наблюдатель, не имеете никакого представления о том, кто мог это сделать? Она метнула в мою сторону какой-то странный взгляд. Когда она заговорила, голос ее вдруг стал напряженным, она с трудом подбирала слова. – Нельзя заниматься гаданием, – сказала она. – Это ненаучно. Ясно только, что Бренда и Лоуренс первые, на кого падает подозрение. – Так вы думаете, что это могли сделать они? Клеменси пожала плечами. Она постояла, как бы прислушиваясь к чему-то, затем вышла из комнаты, столкнувшись в дверях с Эдит де Хевиленд. Эдит направилась прямо ко мне. – Я хотела бы с вами поговорить, – сказала она. Я сразу вспомнил отцовские слова. Было ли это… – Надеюсь, у вас не сложилось неверного представления… я имею в виду Филипа. Филипа не так-то просто понять. Он может показаться замкнутым и холодным, но на самом деле он совсем не такой. Это манера держаться. С этим ничего не поделаешь – он в этом не виноват. – Я и не думал… – начал было я, но она не обратила внимания на мои слова и продолжала: – Вот и сейчас… в связи с Роджером. И не потому, что ему жалко денег. Он совсем не жадный. В действительности он милейший человек… всегда был милым… Но его надо понять. Я взглянул на нее, как мне думалось, глазами человека, который полон желания понять. Она сказала: – Частично, мне кажется, это из-за того, что он второй сын в семье. Со вторым ребенком всегда что-то неладно – он с самого начала ощущает свою ущербность. Филип обожал Аристида. Все дети его обожали. Но Роджер пользовался его особой любовью, он был его любимцем, его гордостью. Старший сын, первенец, и мне кажется, Филип всегда это чувствовал и поэтому замкнулся в своей скорлупе. Он пристрастился к чтению и полюбил книги о прошлом, обо всем, что не связано с сегодняшней жизнью. Я думаю, что он страдал – дети ведь тоже страдают… – Помолчав, она продолжала: – Я думаю, он всегда ревновал отца к Роджеру. Может быть, он даже сам об этом не догадывался. Но мне кажется – ужасно так говорить, тем более что я уверена, он этого не осознает, – сам факт, что Роджер потерпел неудачу, затронул Филипа гораздо меньше, чем следовало бы. – То есть вы хотите сказать, что он даже обрадовался, видя, в какое глупое положение поставил себя Роджер? – Да, именно это я и хочу сказать, – подтвердила Эдит и, слегка нахмурившись, добавила: – Не скрою, меня огорчило, что он тут же не предложил помощь брату. – Но почему он должен был это делать? Роджер ведь сам устроил все это безобразие. Он взрослый человек. У него нет детей, о которых он должен заботиться. Если бы он заболел или по-настоящему нуждался, его семья, безусловно, помогла бы ему. Но я не сомневаюсь, что Роджер предпочтет начать жизнь сначала, притом совершенно самостоятельно, без чьей-либо помощи. – Скорее всего, да. Он считается только с Клеменси. А Клеменси существо неординарное. Ей и вправду нравится жить без всяких удобств и обходиться одной чайной чашкой, притом третьесортной. Для нее не существует прошлого, у нее нет чувства красоты. Ее острый взгляд буравил меня насквозь. – Это тяжелое испытание для Софии, – сказала она. – Мне жаль, что омрачены ее юные годы. Я их всех люблю, и Роджера, и Филипа, а теперь вот и Софию, Юстаса, Жозефину. Все они мои дорогие дети. Дети Марсии. Я их всех нежно люблю. – После небольшой паузы она неожиданно сказала: – Но, обратите внимание, люблю, а не делаю из них кумиров. Затем, резко повернувшись, она пошла к двери. У меня осталось ощущение, что она вложила в эту брошенную напоследок фразу какой-то особый смысл, который я так и не уловил. 15 – Твоя комната готова, – объявила София. Она стояла рядом и глядела в сад. Сейчас, в сумерках, он был уныло-серый, и ветер раскачивал деревья, с которых уже наполовину облетела листва. Как бы угадывая мои мысли, София сказала: – Какой он унылый… Мы все еще стояли и смотрели в окно, когда перед нашими глазами вдруг возникла какая-то фигура, за ней вторая – они появились из-за тисовой изгороди со стороны альпийского садика, два серых призрака в меркнущем вечернем свете. Сперва появилась Бренда Леонидис. На ней было манто из серых шиншилл. В том, как она крадучись двигалась по саду, было что-то кошачье. Легко, как привидение, она скользнула в сумеречном свете. Когда она прокрадывалась под нашим окном, я увидел, что на губах у нее застыла кривая усмешка. Та же усмешка, что и тогда на лестнице. Через несколько минут за ней скользнул и Лоуренс Браун, казавшийся в сумерках хрупким и бестелесным. Я не нахожу других слов. Они не были похожи на гуляющую пару, на людей, вышедших немного пройтись. Что-то в них было от таинственных, бестелесных жителей потустороннего мира. Под чьей ногой хрустнула веточка? Бренды или Лоуренса? В мозгу возникла невольная ассоциация. – Где Жозефина? – спросил я. – Наверное, с Юстасом в классной комнате, – София помрачнела. – Знаешь, Чарльз, меня очень беспокоит Юстас, – сказала она. – Почему? – Последнее время он такой угрюмый и странный. Вообще, он очень изменился после этого проклятого паралича. Я не могу понять, что с ним делается? Иногда мне кажется, что он всех нас ненавидит. – Он сейчас в переходном возрасте. Это просто стадия развития. – Скорее всего, ты прав, но я не могу не беспокоиться о нем. – Почему, мое солнышко? – Очевидно, потому, что не беспокоятся отец и мама. Как будто они не родители. – Но, может, это и к лучшему. Дети гораздо чаще страдают от излишней заботы, чем от небрежения. – Ты прав. Знаешь, раньше, до того как вернулась домой из-за границы, я никогда об этом не думала. Они на самом деле странная пара. Отец с головой погружен в темные глубины истории, а мама развлекается тем, что театрализует жизнь. Сегодняшняя дурацкая комедия – полностью ее постановка. Этот спектакль был никому не нужен. Но ей захотелось сыграть сцену семейного совета. Дело в том, что ей здесь скучно, и поэтому она пытается разыгрывать драмы. У меня в голове на мгновение промелькнула фантастическая картина: мать Софии с легким сердцем дает яд своему старому свекру для того, чтобы воочию наблюдать мелодраму с убийством, где она исполняет главную роль. Забавная мысль! Я тут же постарался отогнать ее, но тревожное чувство не покидало. – За мамой нужен глаз да глаз, – продолжала София. – Никогда нельзя знать, что она еще придумает. – Забудь о своем семействе, – сказал я жестко. – Я бы с радостью, но сейчас это не так легко. Как я была счастлива в Каире, когда могла о них не думать. Я вспомнил, что она никогда не говорила со мной ни о своем доме, ни о родных. – Поэтому ты никогда не упоминала про них в наших разговорах? – спросил я. – Тебе хотелось о них забыть? – Думаю, что да. Мы всегда, всю жизнь жили в слишком тесном кругу. И мы… мы все слишком друг друга любили. Есть столько семей, где все друг дружку смертельно ненавидят. Это ужасно, но не менее ужасно, когда все полюбовно завязаны в один клубок сложных противоречивых отношений. Я, помнится, имела в виду именно это, когда сказала тебе, что мы живем в скрюченном домишке. Не какую-то бесчестность, а то, что нам трудно было вырасти независимыми, стоять на собственных ногах. Мы все какие-то крученые-верченые, как вьюнки. Я вспомнил, как Эдит де Хевиленд вдавила каблуком в землю сорняк. Неожиданно в комнате появилась Магда – она распахнула дверь и громко спросила: – Дорогие мои, почему вы сидите без света? За окном уже темно. Она включила все лампочки, и свет залил стены и столы. Потом мы задернули тяжелые розовые шторы и оказались внутри уютного, пахнущего цветами интерьера. Магда бросилась на диван. – Какая получилась невероятная сцена! – воскликнула она. – Как вам показалось? Юстас был очень недоволен. Он сказал мне, что это было просто непристойно. Мальчики иногда такие смешные. – Она вздохнула. – Роджер – тот душечка. Я люблю, когда он ерошит себе волосы и начинает крушить предметы. А какова наша Эдит? Предложить ему свою долю наследства! Но с другой стороны, это не очень умно – Филип мог подумать, что он тоже должен так же поступить. Но Эдит, конечно, готова на все ради семьи. Что-то есть необычайно трогательное в любви старой девы к детям покойной сестры. Я когда-нибудь сыграю вот такую же преданную тетушку – старую деву, во все вникающую, настойчивую и преданную. – Ей, очевидно, было нелегко после смерти сестры, – сказал я с твердым намерением не дать Магде втянуть нас в обсуждение очередной ее роли. – Особенно если она недолюбливала старого Леонидиса. Магда прервала меня: – Недолюбливала? Кто вам сказал? Чепуха! Она была в него влюблена. – Мама! – сказала с укором София. – Пожалуйста, не перечь мне, София. В твоем возрасте естественно думать, что любовь – это юная красивая пара, вздыхающая на луну. – Она сама сказала мне, что всегда его терпеть не могла, – продолжал я. – Наверное, так и было вначале, когда она впервые приехала в дом. Она, очевидно, не одобряла брак сестры. Мне кажется, какой-то антагонизм был всегда – но она, безусловно, была влюблена в него. Дорогие мои, я знаю, о чем говорю. Понятно, что он не мог на ней жениться – сестра покойной жены и все такое… Вполне могу допустить, что ему это в голову не приходило, впрочем, как и ей. Она была счастлива и так, пеклась о детях, вступала в стычки с ним. Но ей не понравилось, что он женился на Бренде. Ох как не понравилось! – Но ведь тебе и папе это тоже не понравилось, – сказала София. – Конечно, и даже очень. И это естественно. Но Эдит негодовала больше всех. Дорогая моя девочка, ты бы видела, как она смотрела на Бренду. – Мама, ты уж слишком, – упрекнула ее София. Магда поглядела на нее виновато, как напроказившая балованная девочка. – Я твердо решила отправить Жозефину в школу, – вдруг объявила она без всякой связи с предыдущим. – Жозефину? В школу?! – Да, в Швейцарию. Завтра срочно этим займусь. Мы должны как можно скорее отослать ее в школу. Ей совсем не полезно тут болтаться и встревать во все эти кошмарные дела. Она сама не своя от этого. Ей необходимо общество детей ее возраста. Нормальная школьная жизнь. Я всегда так считала. – Но дед не хотел, чтобы она отсюда уезжала, – возразила София. – Он все время возражал. – Наш дуся-дедуся любил, чтобы все были у него на глазах. Старики часто очень эгоистичны в этом отношении. Ребенок должен быть среди сверстников. Кроме того, сама Швейцария – здоровая страна: зимний спорт, свежий воздух, продукты гораздо лучше тех, что мы едим. – А не будет сложностей с ее устройством в Швейцарии, учитывая все валютные препоны? – спросил я. – Это ерунда! Какой-нибудь рэкет наверняка существует и в школьном образовании. Можно, в конце концов, обменять ее на швейцарского ребенка. Словом, есть тысяча способов… Рудольф Олстер сейчас в Лозанне, но я завтра же телеграфирую ему и попрошу все уладить. Мы сумеем отправить ее уже в конце недели. Магда взбила диванную подушку и, подойдя к двери, поглядела на нас с обворожительной улыбкой. – Молодость – это всё! – У нее это прозвучало, как стихи. – Думать надо прежде всего о молодых. Дети мои, позаботьтесь о цветах – синие генцианы, нарциссы… – В октябре? – переспросила София, но Магда уже ушла. София безнадежно вздохнула. – Невозможный человек моя мать, – сказала она. – Взбредет ей что-нибудь в голову, и она тут же начинает рассылать сотни телеграмм с требованием устроить все в ту же минуту. Для чего понадобилось в такой дикой спешке отправлять Жозефину в Швейцарию? – В этой идее о школе есть что-то здравое. Мне кажется, общество сверстников для Жозефины будет полезно. – Дед так не считал, – упрямо повторила София. Я почувствовал легкое раздражение. – София, дорогая моя, неужели ты думаешь, что старик, которому за восемьдесят, может лучше судить о том, что требуется для блага маленькой девочки? – Дед лучше всех знал, что нужно каждому из нас. – Лучше, чем тетушка Эдит? – Разве что она. Она всегда была за школу. Я признаю, что у Жозефины появились дурные привычки – хотя бы эта жуткая манера подслушивать. Но, по-моему, она просто играет в сыщиков. Что вынудило Магду принять такое неожиданное решение? Только ли забота о благополучии Жозефины? Жозефина была на редкость хорошо осведомлена обо всем, что происходило в доме незадолго до убийства, что, естественно, было не ее дело. Здоровая школьная обстановка, постоянные игры на свежем воздухе – все это, несомненно, должно было пойти ей на пользу. Но меня тем не менее удивила скоропалительность решения Магды и ее настойчивость в этом вопросе. Не потому ли, что Швейцария была далеко отсюда? 16 Мой старик сказал: «Пусть побольше с тобой разговаривают…» На следующее утро, пока я брился, я думал о том, что это дало. Эдит де Хевиленд говорила со мной – более того, она даже искала со мной встречи. Клеменси тоже говорила со мной (или, кажется, это я начал с ней разговор…). Говорила со мной и Магда – для нее я был не более чем зрителем на ее спектаклях. С Софией, естественно, я тоже говорил. И даже няня говорила со мной. Но стал ли я хоть на йоту мудрее от этих бесед? Была ли сказана хоть одна ведущая к разгадке фраза? Или слово? Далее, заметил ли я какие-нибудь признаки непомерного тщеславия, которому придавал такое значение отец? Мне представлялось, что никаких. Единственный, кто не выразил ни малейшего желания говорить со мной, был Филип. Мне это показалось неестественным. Особенно теперь, когда он не мог не знать, что я хочу жениться на его дочери. И при этом вел себя так, будто меня в доме нет. Вполне возможно, что он был недоволен моим присутствием. Эдит де Хевиленд извинилась за него, сказала, что это манера поведения. Она явно беспокоится за него. Но почему? Я стал думать об отце Софии. Он был человеком с подавленными комплексами. Рос несчастным, ревнивым ребенком, ему ничего не оставалось, как замкнуться в своей скорлупе. Он погрузился в мир книг – в дебри истории. За его напускной холодностью и сдержанностью могут скрываться страстные чувства. Неадекватный мотив – убийство по финансовым соображениям – никого бы не убедил. Мне ни разу не пришла мысль о том, что Филип Леонидис способен был отравить отца из-за того, что у него было денег меньше, чем ему бы хотелось. Но могли быть и глубокие психологические причины, заставляющие его желать смерти отца. Филип в свое время поселился в отцовском доме, а позднее туда перебрался и Роджер, после того как разбомбило его дом во время войны. Филип изо дня в день видел, что не он, а Роджер любимец отца. И не могла ли в его горячечный мозг закрасться мысль о том, что единственный для него выход – смерть отца? А тут еще и благоприятное стечение обстоятельств, когда эта смерть могла быть инкриминирована старшему брату? Роджеру нужны были деньги – он оказался накануне банкротства. Не подозревая о том, что у Роджера состоялся последний разговор с отцом и отец предложил ему помощь, Филип мог воспользоваться моментом – мотив для убийства был настолько очевиден, что подозрение непременно должно было пасть на Роджера. Но неужели душевное равновесие Филипа было до такой степени нарушено, что он решился на убийство? Я порезал бритвой подбородок и выругался. Какого черта! Что я, собственно, делаю? Пытаюсь обвинить в убийстве отца Софии? Недурное занятие… София не для этого позвала меня сюда. А может быть… Тут явно было что-то недоговоренное, что-то скрывалось за этой просьбой Софии. А вдруг у нее закралось мучительное подозрение, что ее отец убийца? В этом случае она ни за что не согласилась бы выйти за меня замуж, если, конечно, подозрение оправдалось бы. И поскольку это была София, ясноглазая и мужественная, она хотела добиться правды – неясность навсегда создала бы преграду между нами. В сущности, разве она не говорила мне: «Докажи, что все мои мучительные подозрения неверны. Ну, а если они справедливы, докажи мне их правомерность… чтобы я могла поверить в этот ужас и посмотреть правде в глаза». Знала ли Эдит де Хевиленд – или, может быть, тоже только подозревала, что Филип виновен? Что она хотела сказать своей фразой: «Люблю, но не делаю из них кумиров»? И что означал странный взгляд, брошенный Клеменси, когда я спросил ее, кого она подозревает, и она ответила: «Лоуренс и Бренда первые, на кого падает подозрение»? Вся семья хотела, чтобы это были Бренда и Лоуренс, надеялись на это, но никто по-настоящему не верил, что это были они… Но вся семья могла ошибаться. И все-таки это могли быть Лоуренс и Бренда. Или только Лоуренс, а не Бренда… Что ни говори, а это было бы наименее болезненным выходом из сложившейся ситуации. Я приложил последний раз ватный тампон к порезу на подбородке и отправился завтракать с твердым намерением как можно скорее поговорить с Лоуренсом Брауном. Когда я допивал вторую чашку кофе, мне вдруг пришла мысль, что и на меня начинает действовать скрюченный домишко, я тоже хотел найти не прямое решение, а решение, которое бы устраивало меня. Закончив завтрак, я прошел через холл и поднялся по лестнице. София сказала, что я найду Лоуренса в классной комнате, где он занимается с Юстасом и Жозефиной. Я остановился в колебаниях на лестничной площадке перед дверью Бренды. Что лучше – позвонить, постучать или прямо войти, без предупреждения? Я решил вести себя так, будто это был общий дом единой семьи Леонидисов, а не личные покои Бренды. Я открыл дверь и прошел внутрь. Все было тихо, и казалось, что никого нет. Дверь налево в большую гостиную была закрыта. Справа две открытые двери вели в спальню и примыкающую к ней ванную комнату. Я знал, что это была та самая ванная по соседству со спальней Аристида Леонидиса, где хранились эзерин и инсулин. Их, очевидно, уже давно изъяла полиция. Я толкнул дверь и проскользнул внутрь. Теперь мне стало ясно, как легко было обитателю этого дома (и с неменьшим успехом любому человеку со стороны) подняться сюда и незамеченным проскочить в ванную. Она была отделана с большой роскошью: сверкающий кафель, утопленная в полу ванна. У стены целый набор электрических приборов – небольшая плита с грилем, электрический чайник, маленькая электрическая кастрюля, тостер, – словом, все, что может понадобиться камердинеру для обслуживания престарелого хозяина. На стене висела белая эмалированная аптечка. Я открыл дверцу и увидел разные связанные с медициной предметы: две мензурки, рюмочка для промывания глаз, пипетка, несколько пузырьков с этикетками, аспирин, борная кислота, йод, лейкопластырь, бинты. На отдельной полочке запас инсулина, две иглы для шприца и бутылочка хирургического спирта. На третьей полочке стоял пузырек с надписью «Таблетки» – всего одна или две для приема на ночь, как и было предписано. Там же, по всей вероятности, находились прежде и глазные капли. Все было четко, аккуратно расставлено, все под рукой в случае необходимости, в том числе для убийцы. Я мог все, что угодно, сделать с пузырьками, а затем неслышно выйти, спуститься вниз, и никто бы не узнал, что я был здесь. Никакого открытия я, конечно, не сделал, но это дало мне возможность понять, какая трудная задача стояла перед полицией. Только от виновной стороны можно было надеяться получить нужные сведения. – Запугайте их, – сказал мне Тавернер. – Выгоняйте их из нор. Пусть думают, что мы что-то знаем. Надо, чтобы мы им все время мозолили глаза. При такой тактике рано или поздно наш преступничек перестанет мирно отсиживаться и поведет себя активно – и вот тут-то мы его и заграбастаем. Но пока что преступник никак не реагировал на эту методу. Я вышел из ванной. Кругом не было ни души. Я двинулся по коридору – слева от меня была столовая, справа – спальня Бренды и ванная, где возилась горничная. Дверь в столовую была закрыта. Из задней комнаты слышался голос Эдит де Хевиленд – она пыталась дозвониться до пресловутого торговца рыбой. Я поднялся по витой лестнице на второй этаж. Здесь, я знал, находились спальня и гостиная Эдит, еще две ванные и комната Лоуренса Брауна, за ней снова лестница – короткий марш вниз, в большую комнату над помещением для прислуги. Эта комната была приспособлена под класс для занятий. Я остановился перед закрытой дверью, из-за которой доносился слегка повышенный голос Лоуренса Брауна. Привычка Жозефины подслушивать была, должно быть, заразительна – я беззастенчиво прислонился к дверному косяку и стал слушать. Шел урок истории, тема – Франция времен Директории. Чем дальше я слушал, тем сильнее меня охватывало удивление. К большому моему изумлению, Лоуренс Браун оказался великолепным учителем. Не знаю даже, почему это меня так поразило. В конце концов, Аристид Леонидис славился своим умением подбирать людей. Лоуренс Браун, несмотря на свою серенькую внешность, был наделен даром будить энтузиазм и воображение своих учеников. Трагедия Термидора, декрет, ставящий вне закона сторонников Робеспьера, блестящий Баррас, хитрый Фуше и, наконец, Наполеон, полуголодный молодой лейтенант артиллерии, – все это оживало и становилось реальным в его изложении. Вдруг Лоуренс остановился и стал задавать вопросы Юстасу и Жозефине. Он предложил им поставить себя на место сначала одних, а потом других участников драмы. И если ему мало что удалось извлечь из Жозефины, гундосившей, будто у нее насморк, Юстас не мог не вызвать удивления. Куда девалась его мрачная сдержанность? В ответах чувствовались ум, сообразительность, а также тонкое чутье истории, несомненно унаследованное от отца. Затем я услышал звук резко отодвигаемых стульев. Я поднялся на несколько ступенек и сделал вид, что спускаюсь. И тут же дверь распахнулась, и появились Юстас и Жозефина. – Хелло! – приветствовал я их. Юстас с удивлением поглядел на меня. Он вежливо спросил: – Вам что-нибудь надо? Жозефина, не проявив ни малейшего интереса к моей особе, прошмыгнула мимо. – Мне просто хотелось взглянуть на вашу классную комнату, – соврал я не слишком убедительно. – Вы ее, кажется, уже видели на днях? Ничего особенного, типичная комната для маленьких детей. Она и была детская. До сих пор игрушки повсюду. Юстас придержал дверь, пока я входил. Лоуренс Браун стоял у стола, он поглядел на меня, покраснел и, пробормотав что-то невнятное в ответ на мое приветствие, поспешил из комнаты. – Вы напугали его, – сказал Юстас. – Он очень пугливый. – Тебе он нравится? – В общем, да. Жуткий осел, правда. – Он неплохой учитель? – Да. В сущности говоря, даже очень интересный. Знает массу всего, учит смотреть на вещи по-новому. Я, например, не знал раньше, что Генрих Восьмой писал стихи. Анне Болейн, естественно. Весьма недурно написано. Мы еще немного поговорили о таких высоких материях, как «Старый моряк».8 Чосер,9 политическая подоплека крестовых походов, средневековый взгляд на жизнь и такой поразивший Юстаса факт, как запрет Оливера Кромвеля на празднование Рождества. За высокомерием и частыми проявлениями скверного характера, я почувствовал, скрывались хорошие способности и любознательность. Я очень скоро понял источник его вечно дурного настроения. Болезнь для него была не просто тяжелым испытанием, она стала препятствием, рушившим его надежды как раз в тот период, когда он начал получать удовольствие от жизни. – Я в следующем семестре был бы уже в одиннадцатом классе и носил эмблему школы. А теперь вот вынужден торчать дома и учиться вместе с этой дрянной девчонкой. Ведь Жозефине всего-то двенадцать. – Но у вас ведь разная программа обучения? – Это-то да. Она, конечно, не занимается серьезной математикой или, например, латынью. Но что хорошего, когда у тебя один и тот же учитель с девчонкой? Я попытался пролить бальзам на его оскорбленное мужское достоинство и сказал, что Жозефина вполне смышленое существо для ее возраста. – Вы так считаете? А мне кажется, она ужасно пустая. Помешана на этой детективной ерундистике. Повсюду сует свой нос, а потом что-то записывает в черной книжечке – хочет показать, будто узнала нечто очень важное. Просто глупая девчонка и больше ничего, – снисходительно заключил Юстас. – Девчонки вообще не могут быть сыщиками. Я говорил ей об этом. Я считаю, что мама совершенно права – чем скорее Джо выкатится в Швейцарию, тем лучше. – И ты не будешь скучать без нее? – Скучать без двенадцатилетней девчонки? – Юстас смерил меня высокомерным взглядом. – Нет, естественно. Но вообще этот дом у меня сидит в печенках. Мама только и делает, что носится в Лондон и обратно, заставляет послушных драматургов переписывать для нее пьесы и поднимает шум из-за каждого пустяка. А папа как запрется со своими книгами, так иногда даже не слышит, когда с ним заговоришь. Уж не знаю, почему мне достались такие странные родители. А возьмите дядю Роджера… Он всегда такой сердечный, что оторопь берет. Вот тетя Клеменси вполне ничего, она, по крайней мере, не пристает, хотя мне иногда кажется, что она немного того. Тетя Эдит тоже ничего, но она уже старая. Стало чуть повеселее с тех пор, как София приехала, но она тоже бывает злющая-презлющая. У нас очень странный дом, вы не находите? Уж одно то, что жена твоего деда годится тебе в тети или даже в сестры… Чувствуешь себя жутким ослом! Я мог понять его чувства. Я вспоминал, хотя и очень смутно, свою сверхуязвимость в возрасте Юстаса, свой страх показаться не таким, как все, страх, что близкие мне люди в чем-то отклоняются от общепринятого стандарта. – Ну а что дед? – спросил я. – Ты его любил? Загадочное выражение промелькнуло на лице Юстаса. – Дед был определенно антисоциален, – сказал он. – В каком смысле? – Ни о чем, кроме как о выгодных сделках, он думать не мог. Лоуренс говорит, что это в основе своей плохо. Он был большой индивидуалист. И все это неизбежно должно уйти как социальное явление, вам не кажется? – Вот он и ушел, – сказал я с жестокой прямотой. – Ну и хорошо. Не думайте, что я такой бессердечный, но в таком возрасте уже невозможно получать удовольствие от жизни. – По-твоему, он не получал? – Я считаю, что нет. В любом случае, ему было пора уйти… Он… Юстас умолк, так как в классную комнату вернулся Лоуренс Браун. Он стал переставлять книги, но мне показалось, что краешком глаза он следит за мной. Поглядев на наручные часы, он сказал: – Я жду тебя здесь ровно в одиннадцать, Юстас. Не опаздывай. Мы и так потеряли много времени за последние дни. – О’кей, сэр. Юстас не спеша направился к двери и, насвистывая, вышел из комнаты. Лоуренс Браун снова бросил на меня испытующий взгляд, затем облизнул губы. Я не сомневался, что он вернулся в классную комнату специально для того, чтобы поговорить со мной. Он перетасовал еще раз книги явно безо всякой на то надобности, делая вид, что усиленно ищет какое-то нужное ему издание, и только потом заговорил. – Как… Как там у них подвигается? – спросил он. – У них? – У полиции. Он нервно дергал носом, совсем как мышь в мышеловке. Именно так я и подумал: мышь в мышеловке. – Они меня не посвящают в свои дела. – Да? А я думал, что ваш отец помощник комиссара… – Он и есть помощник комиссара. Но не станет же он выдавать служебные секреты? Я нарочно сказал это многозначительным тоном. – Значит, вы не знаете, как… что… если… – Голос его окончательно куда-то исчез. – Они не собираются производить арест, вы не знаете? – Нет, насколько мне известно. Но, как я уже говорил, могу и не знать. «Выгоняйте их из нор, – сказал инспектор Тавернер, – запугайте их». Лоуренс Браун, судя по всему, был до смерти запуган. Он заговорил торопливо, срывающимся голосом: – Вы не представляете себе, как это… такое напряжение… И ничего не знать… Они приходят и уходят… задают вопросы. Я хочу сказать… вопросы никакого отношения к делу не имеют. Он умолк. Я терпеливо ждал. Если он хочет выговориться, я не буду ему мешать. – Вы ведь были здесь на днях, когда старший инспектор высказал свое чудовищное предположение? О миссис Леонидис и обо мне… Это было чудовищно. Чувствуешь свою полную беспомощность. Ты не можешь запретить людям думать что угодно. И все это подлая ложь. Только потому, что она… Она была намного моложе своего мужа. Какие ужасные мысли приходят людям в голову… просто ужасные. Я чувствую… я не могу не видеть, что это заговор. – Заговор? Любопытно. Это было действительно любопытно, хотя и не в том смысле, как это понимал Лоуренс. – Дело в том, что семья… семья миссис Леонидис мне никогда не симпатизировала. Они всегда относились ко мне высокомерно. Я всегда чувствовал, что они меня презирают. У него начали дрожать руки. – И все только потому, что у них всегда были деньги… и власть. Они смотрят на меня сверху вниз. Кто я для них? Простой учитель, всего лишь жалкий трус, отказывающийся служить в армии. А я отказался по велению совести. Да, именно совести! Я ничего не ответил. – Ну, хорошо, а что такого, если я боялся? – выкрикнул он. – Боялся, что не справлюсь с собой. Боялся, что не смогу, когда понадобится, заставить себя спустить курок. Разве вы точно знаете, что стреляете в нациста? А может быть, это порядочный человек, какой-нибудь деревенский парень, не имеющий отношения к политике, призванный на военную службу. Я считаю, что война аморальна. Вы можете это понять? Я считаю, что война аморальна! Я по-прежнему хранил молчание, полагая, что таким способом добьюсь большего, чем если бы я стал ему возражать или соглашаться с ним. Лоуренс Браун вел спор сам с собой, постепенно все больше раскрываясь. – Они всегда надо мной смеялись. – Голос его задрожал. – У меня какой-то особый талант делать из себя посмешище. И это вовсе не оттого, что у меня не хватает мужества, однако я всегда делаю что-то не так. Я однажды бросился в горящий дом, чтобы спасти женщину. Но как только я туда вошел, я сразу же перестал ориентироваться и, задохнувшись от дыма, потерял сознание. Я доставил массу хлопот пожарным, пока они искали меня. Я слышал, как кто-то из них сказал: «Зачем этот болван полез не в свое дело?» Мне не надо ни за что браться – все равно ничего хорошего не выйдет, все против меня. И тот, кто убил мистера Леонидиса, подстроил все так, чтобы подозрение обязательно пало на меня. Его убили для того, чтобы погубить меня. – А что вы скажете о миссис Леонидис? Он вдруг покраснел и стал больше похож на человека и меньше на мышь. – Миссис Леонидис ангел, – пробормотал он. – Настоящий ангел. С какой нежностью и добротой она относилась к своему престарелому мужу. Это совершенно удивительно. Дико, просто дико думать, что она может быть причастна к убийству! Этого не понимает только дуб-инспектор. – У него предвзятое отношение. В его архивах немало дел, где пожилые мужья были отравлены прелестными молодыми женами. – Невыносимый болван! – сказал сердито Лоуренс Браун. Он отошел к стоящему в углу шкафу и начал рыться в книгах. Решив, что его пора оставить в покое, я неторопливо вышел из комнаты. Когда я проходил по коридору, дверь слева отворилась и на меня почти упала Жозефина. Она появилась с неожиданностью черта в старинной пантомиме. Лицо и руки ее были в грязи, с уха свисала длинная паутина. – Где ты была, Жозефина? – На чердаке. Я заглянул в полуоткрытую дверь. Несколько ступенек вели наверх, в какое-то квадратное чердачное помещение, в темной глубине которого стояли большие баки для воды. – Что ты там делала? – Занималась расследованием, – отрезала она сухо. – Что можно расследовать в чулане, где одни баки? Она, однако, уклонилась от ответа на мой вопрос и только сказала: – Пойду умоюсь. – И как можно скорее, – посоветовал я. Жозефина скрылась за дверью ближайшей ванной, но тут же выглянула снова. – По-моему, настало время для второго убийства, вам не кажется? – заявила она. – Что ты болтаешь? Какое второе убийство? – Но ведь в книгах всегда за первым следует второе убийство, сейчас как раз пора. Если в доме кто-нибудь о чем-то подозревает, его убирают прежде, чем он успевает рассказать о том, что именно он знает. – Ты начиталась детективов. В жизни бывает все совсем не так. И если в этом доме кто-нибудь что-то и знает, он уж во всяком случае не собирается об этом рассказывать. – Иногда оно и есть то, о чем они не знают, что в действительности знают. Донесшийся из ванной ответ Жозефины прозвучал маловразумительно, тем более что он был заглушен шумом льющейся воды. Я зажмурился от напряжения, пытаясь понять смысл того, что она сказала. Затем, оставив Жозефину, я спустился этажом ниже. Когда я шел от входной двери к лестнице, я услыхал легкий шорох, и из гостиной вышла Бренда Леонидис. Она направилась прямо ко мне и, не отрывая взгляда от моего лица, схватила меня за руку. – Ну что? – спросила она. В ее вопросе я почувствовал то же нетерпеливое желание получить хоть какие-то сведения, что и у Лоуренса Брауна, но только сформулирован вопрос был куда короче и звучал гораздо выразительнее. – Ничего, – сказал я, покачав головой. Она глубоко вздохнула: – Мне очень страшно, Чарльз. Так страшно… Страх ее был каким-то щемяще неподдельным. И в этом тесном пространстве он передался мне. У меня возникло желание успокоить ее, помочь… И снова охватила меня острая жалость к ней, такой одинокой среди враждебно настроенного окружения. У нее, наверное, мог бы вырваться крик: «А на моей стороне кто?» И каков был бы ответ? Лоуренс Браун? Что он вообще такое, Лоуренс Браун? В трудную минуту на него вряд ли можно положиться. Слабое создание. Перед глазами у меня встала картина: эти двое накануне вечером, выскользнувшие из темного сада. Мне хотелось ей помочь. Очень хотелось. Но что я мог сделать для нее? Что сказать? В глубине души меня жгло чувство вины, будто за мной следят презирающие глаза Софии. Я вспомнил, как она сказала: «Поймался на удочку». София не входила, не желала входить в положение Бренды, такой сейчас одинокой, подозреваемой в убийстве. И без единой близкой души вокруг. Бренда сказала: – Завтра дознание. А потом… потом что будет? Я обрадовался, что могу хоть чем-то ее утешить. – Ничего страшного, – успокоил я ее. – Не стоит так волноваться. Дознание отложат, чтобы дать возможность полиции провести необходимые опросы. Правда, отсрочка развяжет руки прессе. До сих пор ведь в газетах не было сообщений о том, что смерть эта не была естественной. Леонидисы люди с положением. Но как только объявят отсрочку, тут-то и начнется цирк. – Какие иногда приходят на ум несуразные слова. Цирк. Почему из всех слов я выбрал именно это? – А репортеры – это очень страшно? – На вашем месте я не давал бы интервью. Мне кажется, Бренда, вам нужен адвокат. Испуганно вскрикнув, она слегка отпрянула от меня. – Нет, нет, это совсем не то, о чем вы думаете. Просто нужен кто-то, кто будет защищать ваши интересы, посоветует вам, как вести себя во время дознания, что говорить и делать или чего не говорить и не делать. Вся беда в том, что вы совсем одна. Она сильнее сжала мне руку. – Вы правы, – сказала она. – Вы все понимаете, Чарльз. Вы очень помогли мне… так помогли… Я спускался по лестнице с теплым чувством удовлетворения. Внизу у входной двери я увидел Софию. Голос ее звучал холодно и даже сухо. – Долго же ты отсутствовал, – сказала она. – Тебе звонили из Лондона. Тебя ждет твой отец. – В Ярде? – Да. – Интересно, зачем я им понадобился. Что-нибудь просили передать? София покачала головой. В глазах была тревога. Я привлек ее к себе: – Не волнуйся, родная, я скоро вернусь. 17 Какое-то напряжение висело в воздухе, когда я вошел в кабинет отца. Старик сидел за письменным столом, а старший инспектор Тавернер подпирал оконную раму. В кресле для посетителей сидел мистер Гейтскил. Вид у него был сердитый. – …поразительное отсутствие доверия, – говорил он ледяным тоном. – Да, да, безусловно, – примирительно согласился отец. – Здравствуй, Чарльз. Быстро ты доехал. Тут у нас непредвиденный оборот событий. – Беспрецедентный, – подтвердил Гейтскил. Было видно, что он чем-то сильно расстроен. Из-за его спины мне улыбался старший инспектор Тавернер. – Если вы не возражаете, я изложу суть дела, – сказал отец. – Мистер Гейтскил получил сегодня утром некое сообщение, которое его немало удивило. Оно поступило от мистера Агродопопулуса, хозяина ресторана «Дельфы». Это глубокий старик, грек по происхождению, которому в молодости помог Аристид Леонидис, а потом они подружились. Он всегда испытывал чувство глубокой благодарности к своему другу и благодетелю, и Аристид Леонидис, в свою очередь, очевидно, тоже относился к нему с большим доверием. – Я никогда бы не подумал, что Леонидис может быть таким подозрительным и скрытным, – прервал отца мистер Гейтскил. – Он, конечно, был в очень преклонных годах – фактически это уже старческое слабоумие, можно так сказать. – Тут, я думаю, заговорили национальные чувства, – начал мягко отец. – Видите ли, мистер Гейтскил, у очень старых людей память все чаще возвращается к молодым годам и друзьям юности. – Но все дела Леонидисов в моем ведении вот уже сорок лет. Сорок три года и шесть месяцев, если быть точным. Тавернер снова ухмыльнулся. – И что же произошло? – спросил я. Мистер Гейтскил открыл было рот, но отец опередил его: – Мистер Агродопопулус сообщил, что он следует распоряжениям, полученным от его друга Аристида Леонидиса. Короче говоря, около года назад мистером Леонидисом ему был вручен запечатанный конверт, который сразу же после его смерти мистеру Агродопопулусу было велено переслать мистеру Гейтскилу. В случае же если мистер Агродопопулус умер бы раньше, поручение должен был выполнить его сын, крестник мистера Леонидиса. Мистер Агродопопулус просил простить его за задержку, объяснив ее тем, что у него была пневмония и он узнал о смерти старого друга только вечером. – Все это сделано очень непрофессионально, – сказал мистер Гейтскил. – Когда мистер Гейтскил вскрыл запечатанный конверт и ознакомился с его содержанием, он решил, что его долг… – Учитывая обстоятельства, – вставил мистер Гейтскил. – …ознакомить нас с вложенными в него документами. Это – завещание, подписанное и заверенное по всем правилам, и сопроводительное письмо. – Наконец всплыло завещание? – сказал я. Мистер Гейтскил побагровел. – Это не то завещание! – возмущенно рявкнул он. – Не тот документ, который я составил по просьбе мистера Леонидиса. Этот им написан от руки, опаснейшая вещь для непрофессионала. Мне кажется, в намерение мистера Леонидиса входило выставить меня круглым идиотом. Старший инспектор Тавернер сделал попытку слегка развеять воцарившийся в кабинете мрак. – Он был глубокий старик, мистер Гейтскил, – сказал он. – Вы же знаете, в старости у людей появляются причуды – это не значит, что они выжили из ума, но они становятся слегка эксцентричными. Мистер Гейтскил презрительно фыркнул. – Мистер Гейтскил нам позвонил, – сказал отец, – и в общих чертах ознакомил с завещанием. Я попросил его приехать и привезти оба документа. А также позвонил тебе, Чарльз. Я не совсем понял, почему они позвонили мне. Очень уж это было нехарактерно для отца, да и для Тавернера тоже. Я бы и так узнал о завещании в свое время, да и вообще меня мало касалось, кому старик Леонидис оставил деньги. – Это что, новое завещание? – спросил я. – Он иначе распорядился своим имуществом? – Да, совершенно иначе, – ответил Гейтскил. Я почувствовал на себе взгляд отца. Старший инспектор Тавернер, наоборот, прилагал усилия, чтобы не смотреть на меня. Я ощутил какую-то неловкость… Оба они что-то скрывали, но что – мне было невдомек. Я вопрошающе посмотрел на мистера Гейтскила: – Меня это не касается, но… Мистер Гейтскил сказал: – Завещательное распоряжение мистера Леонидиса, конечно, не секрет. Я счел своим долгом прежде всего изложить факты полицейским властям и руководствоваться их мнением при проведении дальнейших процедур. Насколько я понимаю, существует, скажем так, некая договоренность между вами и мисс Софией Леонидис… – Я надеюсь жениться на ней, – сказал я. – Но в данный момент она не соглашается обручиться со мной. – Очень разумно, – одобрил мистер Гейтскил. Я не мог с ним согласиться, но не время было вступать в спор. – По этому завещанию, – продолжал мистер Гейтскил, – датированному двадцатым ноября прошлого года, мистер Леонидис, сделав завещательный отказ недвижимости на сумму в сто тысяч фунтов стерлингов в пользу своей жены, все имущество, движимое и недвижимое, оставляет своей внучке Софии Катерине Леонидис. Я ахнул. Я ждал чего угодно, но только не этого. – Он оставил все свои сокровища Софии? Удивительная история. А какова подоплека? – Подоплека изложена очень четко в сопроводительном письме, – сказал отец. Он взял со стола лежащий перед ним листок. – Вы не возражаете, мистер Гейтскил, если Чарльз прочтет письмо? – спросил он. – Я всецело в ваших руках, – сухо ответил Гейтскил. – Письмо это худо-бедно, но предлагает какое-то объяснение, а возможно, своего рода извинение (хотя в последнем я не уверен) этому невероятному поступку. Отец протянул мне письмо. Мелкий неразборчивый почерк, густые черные чернила. Почерк, однако, свидетельствовал о твердом характере и индивидуальности пишущего. Он был не похож на старческий – разве что буквы выведены старательно, как в давно минувшие времена, когда умение грамотно писать с трудом осваивалось и соответственно ценилось. Письмо гласило: жүктеу/скачать 172,46 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|