Агата Кристи Скрюченный домишко
жүктеу/скачать 172,46 Kb.
|
| «Лоуренс… родной мой, моя любовь… как замечательно было вчера вечером, когда ты прочитал стихотворение.
Я знала, что оно предназначалось мне, хотя ты и не смотрел на меня. Аристид сказал: «Вы хорошо читаете стихи». Он не догадывался о том, что мы оба чувствуем. Родной мой, я уверена, скоро все устроится. И мы будем рады, что он так ничего и не узнал и умер счастливым. Он всегда был так добр ко мне. Я не хочу доставлять ему страданий, но мне кажется, что жизнь уже не в радость, когда тебе за восемьдесят. Я бы не хотела так долго жить. Скоро мы навсегда будем вместе. Как будет чудесно, когда я смогу сказать тебе: «Мой дорогой, любимый муж…» Родной мой, мы созданы друг для друга. Я тебя люблю, люблю, люблю… И нет конца нашей любви. Я…» Там еще было много всего написано, но мне не хотелось читать дальше. С мрачным чувством я спустился вниз и сунул пакет в руки Тавернеру: – Возможно, что наш незнакомый друг именно это и искал. Прочтя несколько абзацев, Тавернер присвистнул и стал листать остальные письма. Затем он взглянул на меня с видом кота, которого только что накормили свежайшими сливками. – Прекрасно, – сказал он вкрадчиво. – Теперь ясно, что миссис Бренда Леонидис собственными руками вырыла себе яму. Как и мистер Лоуренс Браун. Значит, это все-таки были они… 19 Мне кажется странным теперь, когда я оглядываюсь назад, как мгновенно и без остатка улетучились мои сочувствие и жалость к Бренде Леонидис после того, как я нашел ее письма к Лоуренсу Брауну. То ли было задето мое тщеславие, но я не мог примириться с этим открытием – с ее выспренней и слащавой страстью к Лоуренсу Брауну и с тем, что она сознательно лгала мне. Не знаю, я не психолог. И мне естественнее было думать, что сострадание мое окончательно убила только мысль о маленькой Жозефине, которой ради собственного спасения можно было проломить голову. – Ловушку, по-моему, подстроил Браун, – сказал Тавернер. – Этим объясняется одно обстоятельство, которое сильно меня озадачило. – Какое же? – Вся затея какая-то глупая. Вот послушайте. Допустим, девочка завладела этими письмами, надо сказать, совершенно убийственными. И первое, что необходимо сделать, – любой ценой попытаться заполучить их обратно (если даже девочка станет о них говорить, но не сможет их показать, ее разговоры будут восприняты просто как детские фантазии). Но обратно заполучить их нельзя, поскольку их не найти. Остается одно – убрать с дороги ребенка. Совершив одно убийство, можно не церемониться и дальше. Известно, что девочка любит качаться на двери в заброшенном дворе. Казалось бы, чего лучше – подождать немного за дверью и оглушить ее, когда она войдет, кочергой или железным ломом, а на худой конец, и здоровым куском шланга. Благо все там под рукой. Для чего было затевать всю эту историю с мраморным львом, устанавливать его на двери, притом неизвестно, упадет он на девочку или пролетит мимо, а даже если и пристукнет ее, то не до конца (так и случилось в итоге)? Я хочу спросить, с какой целью все это делалось? – И каков же ответ? – Единственное, что мне сначала пришло в голову, – это чье-то намерение получить алиби. Иметь твердое алиби на то время, когда Жозефину стукнули по голове. Но это не убедительно, во-первых, потому, что все равно ни у кого, по-моему, нет алиби, а во-вторых, вряд ли можно было рассчитывать, что девочки не хватятся за ленчем и не пойдут ее искать – а тогда найдут этого мраморного льва и обнаружат ловушку. Весь этот modus operandi будет тогда нетрудно разгадать. Если бы, конечно, убийца убрал мраморный брусок до того, как девочку нашли, это всех бы поставило в тупик. Но так, как оно есть, концы с концами не сходятся. Он развел руками. – Ну, а какое объяснение вы предлагаете в данный момент? – Особенности личности. В частности, идиосинкразия как отличительная особенность Лоуренса Брауна. Он не любит насилия – он не может себя заставить совершить физическое насилие. Он не мог бы стоять за дверью и шарахнуть ребенка по голове. Но он мог бы соорудить ловушку, уйти и не видеть, как она сработала. – Понимаю, – сказал я, – тот же эзерин в бутылочке из-под инсулина. – Вот именно. – Вы думаете, он сделал это без ведома Бренды? – Это объясняет, почему она не выбросила пузырек от инсулина. Они, конечно, могли договориться между собой, а могла и она сама придумать этот трюк с отравлением – приятная легкая смерть для старого, усталого мужа… и все к лучшему в этом лучшем из миров. Но готов поклясться, ловушка не ее рук дело. У женщин нет веры в то, что механическая игрушка сработает так, как надо. И они правы. Думаю, что эзерин – это идея Бренды, но вот осуществить ее она заставила своего преданного раба. Такие, как она, избегают сомнительных поступков. Хотят иметь непотревоженную совесть. Теперь, когда есть письма, заместитель прокурора разрешит возбудить дело. Они потребуют еще кое-каких объяснений. И тогда, если девочка благополучно выкарабкается, все будет обстоять наилучшим образом. – Он искоса бросил на меня взгляд. – Ну как? Какие ощущения от помолвки с миллионом фунтов стерлингов? Я невольно вздрогнул, так как в тревогах дня совершенно забыл об этом новом развороте событий вокруг завещания. – София еще ничего не знает. Хотите, чтобы я ей сказал? – Гейтскил, я понял, сам собирается сообщить им эту печальную (а может, и радостную) новость завтра после дознания. Тавернер умолк и в раздумье поглядел на меня. – Интересно, как будет реагировать семейство? – сказал он. 20 Дознание в основном происходило так, как я предсказывал. По требованию полиции была объявлена отсрочка. Мы были в хорошем настроении, так как накануне вечером из больницы сообщили, что травма у Жозефины оказалась не такой серьезной, как того опасались, и что она скоро поправится. В настоящий момент, сказал доктор Грей, к ней велено никого не пускать, даже мать. – Мать в первую очередь, – шепнула мне София. – Я дала это понять доктору Грею. Впрочем, он и сам хорошо знает маму. У меня на лице, очевидно, отразилось сомнение, так как София резко спросила: – Почему ты смотришь на меня с таким неодобрением? – Я… я полагал, что мать… – Чарльз, я рада, что у тебя еще сохранились прекрасные старомодные взгляды. Но ты, я вижу, плохо представляешь себе, на что способна моя мать. Наша дорогая мамочка не виновата – она ничего поделать с собой не может. Она разыграла бы там грандиозную драматическую сцену, а такие сцены далеко не лучший способ восстановить здоровье человека с головной травмой. – Обо всех-то ты печешься, радость моя. – Кому-то приходится это делать сейчас, когда нет деда. Я внимательно поглядел на нее и решил, что старый Леонидис до конца сохранил проницательность ума – бремя ответственности уже легло на плечи Софии. После дознания мистер Гейтскил вместе с нами вернулся в «Три фронтона». Откашлявшись, он торжественно, как на богослужении, объявил, что у него есть некое сообщение, которое он должен довести до сведения семьи. Все собрались в гостиной у Магды. На этот раз мне было проще – я чувствовал себя как бы за сценой, – я знал заранее все, о чем собирался сказать Гейтскил. Я приготовился внимательно следить за реакцией всех действующих лиц. Гейтскил был сух и немногословен. Видно было, что он держит в узде свои личные обиды и раздражение. Сначала он прочел письмо Аристида Леонидиса, а затем само завещание. Наблюдать лица было необыкновенно интересно. Я жалел только, что не мог видеть все одновременно. Я почти не глядел на Бренду и Лоуренса. Обеспечение Бренды по завещанию оставалось прежним. Меня главным образом занимали Роджер и Филип, а потом уже Магда и Клеменси. Поначалу мне казалось, что они все держатся прекрасно. Губы Филипа были плотно сжаты, красивая голова откинута назад на спинку высокого кресла. Он не произнес ни слова. Магда, напротив, разразилась потоком слов, как только Гейтскил кончил читать. Ее богатый модуляциями голос захлестнул жалкий тенорок, как захлестывает речушку надвигающийся прилив. – София, дорогая… это поразительно… И до чего романтично! Кто бы мог подумать, что наш старенький дуся окажется таким коварным и лживым, совсем как малый ребенок. Он что, не доверял нам? Или считал, что мы на него рассердимся? Мне казалось, он никогда особо не выделял Софию. Но если вдуматься, это так драматично. Магда вдруг легко вскочила на ноги, танцующей походкой подбежала к Софии и отдала ей глубокий поклон: – Мадам София, твоя несчастная, нищая старуха мать просит у тебя подаяния. – В голосе ее появились просительные просторечные интонации: – Подай грошик, милочка. Твоей маме хочется в кино сходить. Она протянула Софии руку, как бы для милостыни. Филип, не двинувшись с места, процедил сквозь сжатые зубы: – Магда, прошу тебя, прекрати это фиглярство. – Ну, а как же Роджер? – воскликнула Магда, неожиданно повернувшись к Роджеру. – Бедный наш милый Роджер! Старик собирался прийти ему на помощь и спасти, а тут вот не успел и умер. И теперь Роджер остался ни с чем. Ты слышишь, София? – Она величественно посмотрела на дочь. – Твой долг сделать что-нибудь для Роджера. – Нет, – раздался голос Клеменси. Она даже выступила вперед. По лицу было видно, что она готова к бою. – Ничего не надо. Решительно ничего, – заявила она. Роджер вразвалку, как большой добродушный медведь, подошел к Софии и с нежностью заграбастал обе ее руки: – Девочка моя, мне ничего не нужно, ни единого пенса. Как только мое дело прояснится – или лопнет, что всего верней, – мы с Клеменси уедем в Вест-Индию и там будем вести простую жизнь. А если когда-нибудь я буду сильно нуждаться, я обращусь к главе семьи. – Он широко улыбнулся Софии. – А пока до этого не дошло, я не возьму ни одного пенса. Я ведь на самом деле очень неприхотлив. Не веришь, спроси у Клеменси. Неожиданно разговор прервала Эдит де Хевиленд. – Все это очень хорошо, – сказала она. – Но ты должен подумать, как это выглядит со стороны. Если ты обанкротишься, Роджер, и тут же потихоньку уедешь на другой конец света, не дав возможности Софии протянуть тебе руку помощи, представляешь, какие начнутся разговоры. Вряд ли это будет приятно Софии. – Неужели мы еще должны прислушиваться к общественному мнению? – с презрением бросила Клеменси. – Для вас это не обязательно, Клеменси, это мы все знаем, – резко отпарировала Эдит де Хевиленд. – Но София живет в этом мире. Она девушка умная, с добрым сердцем, и у меня нет сомнений, что Аристид поступил правильно, сделав ее хранительницей семейного наследства, хотя по английским понятиям может показаться странным, что он обошел двух родных сыновей при их жизни. Но все же нехорошо, если пойдет толк, что София проявила скупость – позволила Роджеру разориться и не предложила ему помощи. Роджер подошел к тетке и крепко обнял ее: – Тетя Эдит, вы прелесть… и весьма упорный боец, но вы не даете себе труда понять: мы с Клеменси знаем, чего хотим, и, чего не хотим, тоже знаем. Клеменси с вызовом смотрела на них – на худых щеках вспыхнули яркие пятна. – Никто из вас не понимает Роджера, – сказала она. – Никогда никто не понимал. И не поймет. Пойдем, Роджер. Они вместе вышли из комнаты, когда мистер Гейтскил, откашлявшись, начал собирать свои бумаги. Лицо его выражало глубокое неодобрение разыгравшейся на его глазах сцены. Это было совершенно ясно. Мой взгляд наконец добрался до Софии. Она стояла у камина, прямая, прелестная, задрав решительный подбородок, но глаза смотрели спокойно. Только что она стала обладательницей огромного состояния, а я, наблюдая за ней, думал лишь о том, в каком одиночестве она вдруг оказалась. Между нею и ее семьей выросла преграда. Отныне ее не преодолеть. Я чувствовал, что София это знает и, как всегда, не уходит от реальности. Старый Леонидис взвалил тяжкое бремя на ее плечи – сам он это сознавал, и ясно, что это понимает София. Он верил, что у нее достанет крепости в плечах, чтобы вынести ношу, но сейчас мне было ее невыносимо жаль. Она до сих пор не произнесла ни слова – впрочем, пока у нее не было для этого возможности. Однако скоро ей все равно придется что-то сказать. Уже сейчас я ощущал скрытую враждебность к Софии, которая всегда пользовалась любовью всей семьи. Даже в сценке, так изящно разыгранной Магдой, я уловил легкую недоброжелательность. А сколько еще подводных течений, которые пока не успели выйти на поверхность. В очередной раз прочистив глотку, мистер Гейтскил произнес четкую, хорошо взвешенную речь. – Позвольте мне поздравить вас, София, – сказал он. – Вы теперь очень богатая женщина, но я не советовал бы вам делать… кх, кх… никаких опрометчивых шагов. Я могу дать вам столько наличных, сколько требуется для текущих расходов. Если вы захотите обсудить свои дальнейшие планы, я буду рад сделать все от меня зависящее и дать вам компетентный совет. Договоритесь со мной о свидании в Линкольнз Инн,10 после того как на досуге все обдумаете. – А Роджер? – не преминула напомнить Эдит де Хевиленд. Мистер Гейтскил тут же перебил ее: – Роджер пусть сам позаботится о себе. Он взрослый человек, кх… кх… ему пятьдесят четыре, если я не ошибаюсь, и Аристид Леонидис был совершенно прав. Роджер не бизнесмен и никогда им не будет. – Он посмотрел на Софию. – Даже если вы снова поставите на ноги фирму ресторанных услуг, не тешьте себя надеждой, что Роджер будет успешно ею руководить. – Мне бы и в голову не пришло снова поставить на ноги фирму, – сказала София. Это была первая фраза, которую она произнесла. Тон был деловой и решительный. – Это была бы большая глупость, – добавила она. Гейтскил бросил на нее взгляд из-под бровей и чуть заметно улыбнулся. Затем он попрощался со всеми и вышел из комнаты. Некоторое время все молчали, не сразу осознав, что они остались одни в семейном кругу. Филип сказал сухо: – Я должен вернуться в библиотеку. Я и так потерял массу времени. – Папа. – Голос Софии прозвучал неуверенно, почти умоляюще. Филип обернулся. Я почувствовал, как она вздрогнула и отшатнулась, когда на ней остановился холодный, враждебный взгляд отца. – Ты уж прости меня за то, что я тебя не поздравил, – сказал он. – Но это был для меня своего рода удар. Никогда бы не поверил, что мой отец мог так меня унизить – мог пренебречь моей бесконечной преданностью ему… да, именно преданностью. Впервые живой человек прорвался через толстую оболочку ледяной сдержанности. – Господи боже мой, как мог он так со мной поступить? – горько выкрикнул он. – Он всегда был несправедлив ко мне… всегда. – Нет, Филип, нет! Ты не должен так думать, – испуганно воскликнула Эдит де Хевиленд. – Не считай, что это еще один способ оскорбить тебя. Это не так. Когда люди стареют, они тянутся к молодому поколению, и это естественно. Уверяю тебя, дело только в этом… а кроме того, у Аристида ведь было особое коммерческое чутье. Я не раз слышала, как он говорил, что две доли в налоге на наследство… – Он никогда не любил меня. – Голос понизился до хрипа. – Всегда только Роджер и Роджер. – Какая-то странная злоба вдруг исказила красивые черты. – Хорошо, что отец хотя бы понял, что Роджер дурак и ничтожество, и его тоже не включил в завещание. – А как же я? – спросил Юстас. Я почему-то почти совсем забыл о Юстасе и только сейчас увидел, что он дрожит от переполнявшего его возмущения. Лицо стало багровым, а в глазах, мне показалось, были слезы. Голос дрожал, в нем появились истерические нотки. – Это позорище! Настоящее позорище! – закричал он. – Как дед мог так поступить со мной? Как он смел? Я его единственный внук. Как смел он обойти меня ради Софии? Это нечестно. Ненавижу его! Ненавижу! Никогда в жизни не прощу его, гнусный старый тиран. Я хотел, чтобы он умер. Я хотел уйти из этого дома. Хотел сам распоряжаться собой. А теперь я должен терпеть унижения и придирки от Софии, теперь все из меня будут делать дурака. Скорее бы мне умереть… Голос его сорвался, и он бросился вон из комнаты. Эдит де Хевиленд возмущенно прищелкнула языком. – Никаких сдерживающих центров, – сказала она. – Я понимаю его чувства, – заявила Магда. – Я в этом не сомневаюсь, – ледяным тоном ответила Эдит де Хевиленд. – Бедный мой мальчик! Пойду посмотрю, что с ним… – Постойте, Магда… – Эдит де Хевиленд поспешила за ней. Голоса их вскоре затихли. София продолжала смотреть на Филипа. И мне почудилось, что в ее глазах была мольба. Но если и была, то она осталась без ответа. Филип холодно посмотрел на дочь – он уже полностью владел собой. – Ты хорошо разыграла свою карту, София, – сказал он и вышел из комнаты. – Это жестоко с его стороны, – возмутился я. – София! Она протянула мне руки, и я привлек ее к себе: – Многовато всего, радость моя. – Я понимаю, что они должны чувствовать. – Этот старый черт, твой дед, не должен был наваливать это все на тебя. Она распрямила плечи: – Он считал, что я могу это взять на себя. Я и правда могу. Я хотела бы… хотела бы только, чтобы Юстас не принимал это так близко к сердцу. – У него это пройдет. – Ты думаешь? А я не уверена. Он из тех, кто любит себя растравлять. Мне невыносимо от того, что страдает отец. – А мать, по-моему, ничего. – На самом-то деле это ее волнует. Уж очень ей не по нутру просить у дочери деньги на постановку пьес. Но ты и оглянуться не успеешь, как она будет уговаривать меня поставить «Эдит Томпсон». – И что ты ей ответишь? Если это доставит ей радость… София высвободилась из моих объятий и решительно откинула голову: – Я скажу «нет»! Пьеса гнусная, и роль маме не подходит. Это называется швырять деньги на ветер. Я невольно рассмеялся. Не мог удержаться. – С чего это ты? – с подозрением спросила София. – Я начинаю понимать, почему твой дед оставил деньги тебе. Ты внучка своего деда. 21 Меня все время не покидало сожаление, что с нами нет Жозефины. Вот уж кто извлек бы максимум удовольствия от всего происходящего. Она быстро поправлялась, и ее ждали теперь со дня на день, но все же она пропустила еще одно важное событие. Как-то утром, когда я был в альпийском садике с Софией и Брендой, к входной двери подкатила машина, и из нее вышли Тавернер и сержант Лэм. Они поднялись по ступенькам и вошли в дом. Бренда вдруг застыла и, не отрываясь, смотрела на машину. – Снова эти люди, – сказала она. – Вернулись. А я думала, их уже не будет. Я думала, все уже закончилось. Я видел, что она дрожит. Она присоединилась к нам минут десять назад. Кутаясь в свое манто из шиншилл, она пожаловалась: – Я сойду с ума, если не пройдусь по воздуху. Стоит выйти из ворот, тут же на тебя как коршун налетает репортер. Живешь как в осаде. Неужели это никогда не кончится? София сказала, что, по ее предположению, репортерам все это скоро надоест. – Но ты можешь ездить на машине, – добавила она. – Я же сказала тебе, мне необходимо двигаться, – ответила Бренда и тут же быстро спросила: – Вы решили отказать от места Лоуренсу? Почему? – У нас изменились планы насчет Юстаса, а Жозефина едет в Швейцарию, – спокойно ответила София. – Но он так этим удручен. Он чувствует, что вы ему не доверяете. София промолчала, и в эту минуту подъехала машина Тавернера. Бренда стояла возле нас, и от осенней сырости ее явно знобило. – Что им тут надо? Зачем они приехали? – прошептала она. Мне казалось, я догадался, зачем они здесь. Я ничего не рассказывал Софии про письма, которые нашел за баком, однако мне было известно, что они отправлены прокурору… Тавернер вышел из дома, пересек подъездную дорожку и по газону направился к нам. Бренда задрожала еще сильнее. – Что ему надо? Что ему надо? – нервно повторяла она. Подойдя к нам, Тавернер заговорил, обращаясь к Бренде сухим официальным языком: – У меня имеется ордер на ваш арест, – заявил он. – Вы обвиняетесь в том, что ввели дозу эзерина Аристиду Леонидису. Должен предупредить вас, что все сказанное вами может быть использовано как свидетельство против вас на суде. И тут Бренда окончательно потеряла контроль над собой. Она истошно закричала и вцепилась в меня: – Нет, нет, нет, это неправда! Чарльз, ну скажите им, что это неправда! Я ничего не делала… Я ничего про это не знаю… Это заговор. Не отдавайте меня им, это неправда, ну поверьте мне… Это неправда… Я ничего не делала… Это был кошмар, непередаваемый кошмар. Я пытался успокоить ее. Я с трудом оторвал ее пальцы от своей руки. Я говорил ей, что найду адвоката и что она должна держаться – адвокат обо всем позаботится… Тавернер мягко взял ее за локоть: – Пойдемте, миссис Леонидис. Шляпа вам не нужна? Нет? Тогда мы сразу же двинемся. Она отшатнулась, не спуская с него расширившихся от ужаса кошачьих глаз. – А Лоуренс? – спросила она. – Что вы сделали с Лоуренсом? – Мистер Лоуренс Браун тоже арестован, – сказал Тавернер. Она вдруг перестала сопротивляться. Тело ее, казалось, разом сникло и съежилось. По лицу потекли слезы. Она спокойно пошла с Тавернером через газон к машине. Я видел, как из дома вышли Лоуренс Браун и сержант Лэм и тоже сели в машину, которая тотчас же тронулась. Я перевел дыхание и посмотрел на Софию. Она была очень бледна, и выражение лица было страдальческое. – Какой ужас, Чарльз! Какой это ужас! – Да. – Ты должен достать для нее по-настоящему первоклассного адвоката – самого лучшего. И надо… Надо ей всячески помочь. – Обычно не задумываешься, как происходят такие вещи, – сказал я. – Я никогда раньше не видел, как производят арест. – Я тебя понимаю. Это почти невозможно себе представить. Мы оба молчали. Я вспоминал лицо Бренды, полное ужаса и отчаяния. Мне казалось, я где-то видел нечто подобное, и вдруг понял где. Такое же выражение было на лице Магды Леонидис в первый день моего приезда в скрюченный домишко, когда она говорила о пьесе «Эдит Томпсон». «А потом, – сказала она, – был смертельный страх, не так ли?» Да, смертельный страх – вот что было написано на лице Бренды. Бренда не борец. Я усомнился, достаточно ли у нее характера совершить убийство. Но возможно, это не она. Возможно, что Лоуренс Браун, с его манией преследования, психической неустойчивостью, перелил содержимое одного пузырька в другой – что может быть проще? – для того чтобы освободить любимую женщину. – Итак, все кончено, – сказала София. Она глубоко вздохнула: – Почему их арестовали именно сейчас? Мне казалось, улик еще недостаточно. – Кое-какие недавно вылезли на свет. Например, письма. – Ты имеешь в виду их любовную переписку? – Да. – Какие люди идиоты – хранить такие вещи! Ничего не скажешь, полнейший идиотизм. Тот вид глупости, который ничего не заимствует из чужого опыта. Раскроешь любую ежедневную газету и тут же наткнешься на образчики этой глупости – страсть сохранять написанное, письменные заверения в любви. Я сказал: – Все это, конечно, чудовищно, София, но стоит ли так убиваться из-за этого? В конце концов, мы именно на это рассчитывали. Разве нет? Ты сама мне говорила в первую нашу встречу у Марио. Ты сказала, что все будет хорошо, если окажется, что твоего деда убил тот, кто и требуется. Имелась в виду Бренда, так ведь? Бренда или Лоуренс? – Прекрати, Чарльз, я чувствую себя чудовищем. – Но мы должны проявить благоразумие. Теперь мы можем пожениться. Не станешь же ты держать меня и дальше на расстоянии – вся семья Леонидисов уже вне игры. Она удивленно уставилась на меня. Я никогда раньше не замечал, какой интенсивной синевы у нее глаза. – Да, мы и правда теперь вне игры. Благополучно из нее вышли. Ты этому веришь? – Сокровище мое, ни у кого из вас не было ни малейшего мотива, даже отдаленно. Она вдруг побледнела: – Ни у кого, кроме меня, Чарльз. У меня был мотив. – Ну да, конечно… – Я осекся. – Какой мотив? Ты ведь не знала про завещание. – Я знала, Чарльз, – прошептала она. – Что?! Я смотрел на нее, чувствуя, как внутри у меня похолодело. – Я все это время знала, что дед оставил деньги мне. – Каким образом ты узнала? – Он сам сказал мне, примерно за две недели до того, как его убили. Сказал довольно неожиданно: «Я оставляю все мои деньги тебе, София. Ты будешь заботиться о семье, когда я умру». Я по-прежнему изумленно смотрел на нее. – И ты мне ничего не сказала об этом… – Нет. Понимаешь, когда все объясняли, как он подписывал завещание, я решила, что он ошибся – что он только вообразил, будто оставил свое состояние мне. А если он оставил завещание в мою пользу, оно пропало и никогда не отыщется. Я не хотела, чтобы оно нашлось, – мне было страшно. – Страшно? Почему? – Наверное… я боялась, что меня убьют. Я вспомнил выражение ужаса на лице Бренды, ее дикую, необъяснимую панику. Вспомнил сцену страха, разыгранную Магдой, когда она репетировала роль убийцы. София вряд ли стала бы впадать в панику, но она была реалисткой и ясно видела, что исчезновение семейного завещания ставит ее под подозрение. Теперь я понял (или считал, что понял) причину ее отказа обручиться со мной и ее настойчивые мольбы выяснить всю правду до конца. Ей, она сказала, нужна только правда. Я вспомнил, с какой горячностью были произнесены эти слова. Мы свернули к дому, и в какой-то момент я вдруг вспомнил еще одно ее высказывание. Она сказала, что, наверное, могла бы убить, и добавила: но только ради чего-то очень стоящего. 22 Из-за поворота вышли Роджер и Клеменси и быстрым шагом двинулись нам навстречу. Свободный спортивный пиджак шел Роджеру гораздо больше, чем деловой костюм бизнесмена из Сити. Вид у Роджера был возбужденный и взъерошенный, Клеменси мрачно хмурилась. – Приветствую вас, – сказал Роджер. – Наконец-то. Я уж думал, они так и не соберутся арестовать эту дрянь. Чего они ждали до сих пор? Слава богу, забрали ее вместе с этим ничтожеством, ее дружком. Надеюсь, их обоих повесят. Клеменси помрачнела еще больше. – Веди себя как цивилизованный человек, Роджер, – сказала она. – Цивилизованный! Какая чушь! Заранее все обдумать, а потом хладнокровно отравить беспомощного, доверчивого старика. И когда я радуюсь, что убийцы пойманы и понесут наказание, ты говоришь, что я нецивилизованный. Да я охотно задушил бы эту женщину собственными руками. Она ведь была с вами, когда полиция за ней приехала? Как она все это восприняла? – спросил он. – Это было ужасно, – сказала тихо София. – Она от страха едва не лишилась рассудка. – Поделом. – Не надо быть таким мстительным, – сказала Клеменси. – Это я знаю, дорогая, но ты не в состоянии меня понять. Это ведь был не твой отец. А я любил отца. Тебе этого никак не понять. Я его любил. – Мне следовало бы уже это понять. – У тебя нет воображения, Клеменси, – сказал Роджер шутливо. – Представь себе, что отравили бы меня. Я видел, как у нее дрогнули веки и руки нервно сжались в кулаки. – Не произноси этого даже в шутку, – резко сказала она. – Ничего, дорогая. Скоро мы будем далеко от всего этого. Мы пошли к дому, Роджер и София впереди, а мы с Клеменси замыкали шествие. Клеменси сказала: – Теперь-то, я надеюсь, нам разрешат уехать? – А вам так не терпится? – Меня это все измотало, – сказала Клеменси. Я с удивлением на нее поглядел. В ответ она улыбнулась какой-то слабой, вымученной улыбкой и тряхнула головой: – Вы разве не видите, Чарльз, что я непрерывно сражаюсь? Сражаюсь за свое счастье. И за счастье Роджера. Я так боялась, что семья уговорит его остаться в Англии и мы будем затянуты в этот семейный клубок и задушены семейными узами. Боялась, что София предложит ему определенный доход и он останется в Англии потому, что это обеспечит больший жизненный комфорт и удобства для меня. Все горе в том, что Роджер не хочет слушать, что ему говоришь. У него свои идеи, и почти всегда неверные. Он ничего не понимает. А в то же время он достаточно Леонидис и поэтому считает, что счастье женщины определяется комфортом и деньгами. Но я все равно буду сражаться за свое счастье – и не отступлю. Я увезу Роджера и создам ему жизнь, которая будет ему по душе, и он больше не будет ощущать себя неудачником. Я хочу его для себя – подальше от них всех… там, где мы будем вдвоем… Все это было сказано торопливо, с каким-то тихим отчаянием, удивившим и насторожившим меня. Я не замечал прежде, что она на грани срыва, и не представлял себе, каким мучительным и собственническим было ее чувство к Роджеру. В памяти невольно возникли слова Эдит де Хевиленд: «Люблю, но не делаю кумиров», произнесенные с какой-то особой интонацией. Я так и не понял, имела ли она в виду Клеменси. Думаю, что Роджер любил отца больше всех на свете, больше, чем жену, несмотря на то что он был сильно к ней привязан. Я впервые понял, каким упорным было желание Клеменси полностью завладеть мужем. Любовь к Роджеру, как я сейчас видел, составляла смысл ее жизни. Он был для нее одновременно и мужем, и возлюбленным, и ее ребенком. У подъезда остановилась машина. – Привет, – сказал я, – вот и Жозефина. Жозефина выскочила из машины, за ней вышла Магда. У Жозефины была забинтована голова, но выглядела она вполне здоровой. – Пойду посмотрю, как там мои золотые рыбки, – заявила она и двинулась по направлению к пруду нам навстречу. – Солнышко, тебе необходимо немного полежать и, может быть, выпить крепкого бульона! – закричала Магда. – Мама, успокойся, я уже совсем поправилась. И вообще я ненавижу крепкий бульон. Магда стояла в нерешительности. Я знал, что Жозефину собирались выписать из больницы уже несколько дней назад и задержали ее там только по просьбе Тавернера. Он не мог поручиться за безопасность Жозефины, пока не упрятали под замок подозреваемых преступников. Я сказал Магде: – Я думаю, свежий воздух ей будет только полезен. Я присмотрю за ней. Я догнал Жозефину по дороге к пруду. – Тут столько всякого происходило, пока тебя не было, – сказал я. Жозефина не ответила. Близорукими глазами она всматривалась в пруд. – Не вижу Фердинанда, – пробормотала она. – Какой из них Фердинанд? – Такой с четырьмя хвостами. – Это забавные созданья. А мне нравятся ярко-золотые рыбки. – Самые обыкновенные. – А в этих, как молью объеденных, я ничего красивого не вижу. Жозефина уничтожила меня взглядом: – Это шебункины. Они очень дорого стоят – гораздо дороже золотых рыбок. – А тебе неинтересно узнать, что здесь происходило? – Я и так знаю. – А ты знаешь, что нашли новое завещание и что дедушка оставил все деньги Софии? Жозефина кивнула со скучающим видом: – Мама мне сказала, но я и раньше знала. – В больнице узнала, это ты хочешь сказать? – Нет. Я хочу сказать, что знала раньше о том, что дедушка все деньги оставил Софии. Я слышала, как он ей говорил об этом. – Снова подслушивала? – Да, я люблю подслушивать. – Очень стыдно это делать, а кроме того, помни, те, кто подслушивает, могут услышать нелестное о себе. Она как-то странно на меня поглядела: – Я слыхала, что он сказал ей про меня, если вы это имели в виду. Няня просто бесится, – добавила она, – когда видит, что я подслушиваю под дверью. Она говорит, что так вести себя не должна настоящая леди. – Она права. – Наплевать, – сказала Жозефина. – Сейчас нет настоящих леди. Так сказали по радио в «Клубе смекалистых». Они считают, что это ар-ха-ично. – Она старательно и с расстановкой выговорила незнакомое слово. Я переменил тему: – Ты немного опоздала. Самые крупные события произошли только что – инспектор Тавернер арестовал Бренду и Лоуренса. Я ожидал, что Жозефина, игравшая роль сыщика, будет поражена этой новостью, но она снова со скучающей миной повторила: – Да, я знаю. Я пришел в тихое бешенство. – Ты не можешь этого знать, – сказал я. – Это случилось только что. – Машина встретилась нам на дороге. Там вместе с Брендой и Лоуренсом сидели инспектор Тавернер и сыщик в замшевых туфлях. Я, конечно, сразу поняла, что их арестовали. Интересно, он сделал необходимое предупреждение? Сами знаете, так полагается. Я заверил ее, что Тавернер вел себя в строгом соответствии с законом. – Я вынужден был рассказать ему о письмах, – добавил я извиняющимся тоном. – Я нашел их за баком. Я хотел, чтобы ты сама ему о них сказала, но ты была уже в больнице. Она осторожно потрогала голову. – Меня должны были убить, – заявила она удовлетворенно. – Я же вам говорила, что настало время для второго убийства. Баки – негодное место для хранения писем. Я сразу же догадалась, когда увидела, как Лоуренс выходит оттуда. Он ведь не такой человек, чтобы возиться с кранами, трубами, пробками. Поэтому я сразу решила, что он там что-то прячет. – А я думал… – начал было я, но замолк, услышав властный голос Эдит де Хевиленд, зовущий Жозефину. Жозефина вздохнула: – Опять что-то надо. Но я лучше пойду. Никуда не денешься, если зовет тетя Эдит. Она бегом помчалась через газон, а я не спеша последовал за ней. Обменявшись короткими репликами с тетушкой, стоявшей на террасе, Жозефина ушла в дом, я же присоединился к Эдит де Хевиленд. В то утро ей можно было дать все ее годы. Меня поразило ее измученное страдальческое лицо. Видно было, что она устала и ей неможется. Заметив мой озабоченный взгляд, она попыталась улыбнуться. – На этом ребенке совсем не отразилось ее приключение, – сказала она. – С нее глаз теперь нельзя спускать. Хотя… мне кажется, сейчас это уже не так важно. – Она вздохнула: – Я рада, что все кончено. Но что за безобразная сцена! Если тебя арестовывают за убийство, можно хотя бы держаться с достоинством. У меня не хватает терпения на таких людей, как Бренда, которые впадают в истерику и поднимают визг. У этих людей нет мужества. Лоуренс Браун вообще был похож на загнанного в угол кролика. Смутное чувство жалости зашевелилось в моей душе. – Бедняги, – сказал я. – Да, бедняги. Надеюсь, у нее достанет здравого смысла позаботиться о себе. Я хочу сказать, заручиться хорошими адвокатами и все прочее. Я подумал, что все это выглядит довольно странно – явная неприязнь, которую вся семья питала к Бренде, и в то же время мелочная забота о том, чтобы она была во всеоружии, когда дело дойдет до защиты. Эдит де Хевиленд продолжала: – Сколько это продлится? Сколько времени займет вся процедура? Я сказал, что точно не знаю. Им предъявят обвинение в полицейском суде, а потом начнется следствие. – Считайте, три-четыре месяца, а если вынесут обвинительный приговор, тогда еще дадут время для обжалования. – А вы думаете, будет вынесен обвинительный приговор? – Не знаю. Не знаю точно, насколько серьезные улики в руках у полиции. У них имеются письма. – Любовные письма… Значит, все-таки они были любовниками? – Они были влюблены друг в друга. Она еще больше помрачнела. – Мне все это так тяжело, Чарльз. Мне не симпатична Бренда. Прежде я ее очень не любила. Отзывалась о ней достаточно резко. А теперь… теперь я хотела бы, чтобы она получила возможность защитить себя, чтобы она использовала все имеющиеся у нее шансы. И Аристид бы этого хотел. Я чувствую, мне самой придется проследить, чтобы с Брендой поступили по справедливости. – А с Лоуренсом? – Ах да, Лоуренс! – Она раздраженно пожала плечами. – Мужчины должны сами о себе заботиться. Но Аристид никогда бы нас не простил, если бы… – Она не закончила фразы. Затем сказала: – Время второго завтрака. Пойдемте. Я объяснил ей, что еду в Лондон. – На своей машине? – Да. – Хм. А не возьмете ли меня с собой? Насколько я понимаю, разрешено спустить нас с поводка. – Конечно, я вас возьму, но мне кажется, Магда и София собираются в город после ленча. С ними вам будет удобнее, чем в моей двухместной машине. – Мне не хочется с ними. Возьмите меня с собой и ничего никому не говорите. Я был удивлен, но, конечно, выполнил ее просьбу. Мы почти не разговаривали по пути. Я спросил, куда ее отвезти. – Харли-стрит.11 Предчувствие закралось мне в сердце, но я не хотел задавать ей вопросов. Она сказала: – Нет. Слишком рано. Высадите меня у «Дебнемз».12 Я там позавтракаю и отправлюсь на Харли-стрит. – Я надеюсь… – начал я и остановился. – Поэтому я и не хотела ехать с Магдой. Она все так драматизирует, всегда много лишнего шума. – Мне очень жаль, – сказал я. – Не жалейте меня. Я прожила хорошую жизнь. Очень хорошую. – Она неожиданно улыбнулась: – И пока она еще не кончилась. 23 Уже несколько дней я не видел отца. Когда наконец я заглянул к нему, он был занят чем-то не имеющим отношения к Леонидисам. Я пошел искать Тавернера. Старший инспектор наслаждался коротким досугом и охотно согласился пропустить со мной стаканчик. Я поздравил его с успешным завершением расследования. Он принял поздравление, но вид у него при этом был далеко не ликующий. – Я рад, что все уже позади, – сказал он. – Наконец дело заведено. Этого никто не станет оспаривать. – Вы уверены, что добьетесь осуждения? – Невозможно сказать заранее. Доказательства только косвенные, как почти всегда в случаях с убийствами. Очень многое будет зависеть от впечатления, которое эта пара произведет на присяжных. – Что дают письма? – На первый взгляд письма убийственные. Намеки на их совместную жизнь после смерти супруга. Фразы вроде: «Долго это не протянется». Попомните мои слова, защита все повернет по-своему – муж был настолько стар, что они, естественно, могли ожидать, что он скоро умрет. Прямых указаний на отравление нет – черным по белому нигде не написано, – но есть какие-то пассажи, которые при желании можно истолковать как подтверждение. Все зависит от того, кто будет судья. Если старик Карбери, их дело швах. Он большой ригорист по части нарушений супружеской верности. Защищать, мне кажется, будет Иглз или же Хамфри Кер. Хамфри просто великолепен для таких дел, но он любит для подкрепления своих доводов опереться на блестящий послужной список или что-нибудь в таком же роде. Боюсь, что отказ от службы в армии по этическим мотивам помешает ему развернуться. Вопрос сводится к тому, сумеют ли они понравиться присяжным. А кто может поручиться за присяжных? Сами знаете, Чарльз, эти двое не вызывают особой симпатии. Она – красивая женщина, вышла замуж за глубокого старика ради денег, а Браун – неврастеник, отказавшийся служить в армии по религиозно-этическим мотивам. Преступление банальное – оно в такой степени отвечает общепринятому стандарту, что даже и не верится, что они на него пошли. Могут, конечно, решить, что сделал это он, а она ничего не знала, или наоборот, что сделала она, а ничего не знал он. А могут вынести решение, что они сделали это вдвоем. – А сами вы что думаете? – спросил я. Он поглядел на меня без всякого выражения: – Ничего не думаю. Я раскопал факты, факты отправлены к помощнику прокурора, и там пришли к выводу, что можно открыть дело. Вот и все. Я исполнил свой долг и умываю руки. Теперь вы в курсе, Чарльз. Я, однако, был неудовлетворен – я видел лишь то, что Тавернера что-то мучает. Только через три дня мне удалось поговорить по душам с отцом. О деле сам он ни разу не упоминал в разговорах со мной. Между нами возникло какое-то отчуждение, и мне казалось, я знаю причину. Теперь я задался целью во что бы то ни стало сломать вставшую между нами преграду. – Давай поговорим начистоту, – сказал я. – Тавернер не уверен, что это сделали они. И ты тоже не уверен. Отец покачал головой и повторил то же, что и Тавернер: – Больше от нас ничего не зависит. Поскольку заведено дело, окончательный ответ надо искать исходя из него. А не высказывать сомнения. – Но ни ты, ни Тавернер ведь не думаете, что они виновны? – Это пусть решают присяжные. Я взмолился: – Ради всех святых, не затыкай мне рот профессиональными терминами. Вы-то с Тавернером что думаете об этом? – Мое личное мнение значит столько же, сколько и твое. – Это все так, но у тебя больше опыта. – Скажу тебе честно – не знаю. – А могут они быть виновны? – Безусловно. – Но ты в этом не уверен? Отец пожал плечами: – Как можно быть уверенным? – Папа, не уходи от ответа. В других случаях у тебя бывала уверенность, разве нет? Даже твердая уверенность – никаких сомнений. – Иногда бывало. Не всегда. – Видит бог, как бы мне хотелось, чтобы она была у тебя сейчас. – Мне бы тоже хотелось. Мы оба замолчали. Перед моим мысленным взором возникли два призрака, выскользнувшие из сумеречного сада. Одинокие, затравленные, запуганные. Запуганные с самого начала. А не было ли это свидетельством нечистой совести? Но тут же я сказал себе, что это еще ни о чем не говорит. Оба они, и Бренда и Лоуренс, боялись жизни – у них не было уверенности в себе, в своей способности избежать опасности и поражения: они хорошо понимали, что по всем общепринятым нормам незаконная любовь, когда замешано убийство, непременно навлечет на них подозрение. Отец снова заговорил, на сей раз серьезно и по-доброму: – Ну хорошо, Чарльз, давай посмотрим правде в глаза. У тебя в голове засела идея, что истинный преступник – один из Леонидисов, не так ли? – Не совсем. Я задаю себе… – На самом деле ты так думаешь. Ты можешь и ошибаться, но думаешь ты именно так. – Вероятно, да. – Почему? – Потому что… – Я задумался, пытаясь четко представить себе, что я хотел сказать, собраться с мыслями. – Потому что… – Наконец я нашел точные слова: – Потому что они сами так думают. – Сами так думают? Это любопытно. Очень даже любопытно. Ты хочешь сказать, что они все подозревают друг друга? Или же знают, кто именно это сделал? – Не знаю точно. Все это очень туманно и путано. Думаю, что они стараются закрыть глаза и не видеть того, что им ясно. Отец понимающе кивнул. – Кроме Роджера, – сказал я. – Роджер искренне верит, что это сделала Бренда, и так же искренне хочет, чтобы ее повесили. Когда ты с Роджером, все кажется так… так легко, оттого что он простой, определенный и у него нет задних мыслей. Остальные же чувствуют себя виноватыми, им все время неловко, они просят меня позаботиться о том, чтобы у Бренды были самые лучшие адвокаты – чтобы ей дали шанс. Почему? – Потому что в глубине души они не верят, что она виновата… Да, здравая мысль, – ответил отец, а затем тихо спросил: – Кто мог это сделать? Ты со всеми разговаривал? Кто главный кандидат? – Не знаю. И это меня сводит с ума. Никто не подходит под твою схему убийцы, и тем не менее я чувствую… все время чувствую, что один из них убийца. – София? – Господь с тобой! – В глубине сознания ты не исключаешь такую возможность. Нет, Чарльз, ты не отрицай. Ты просто не хочешь себе признаться. А как остальные? Например, Филип? – Очень уж фантастическим должен быть в этом случае мотив. – Мотивы бывают самыми фантастическими – или же до абсурда простыми. Какой же у него мог быть мотив? – Он жестоко ревновал Роджера к отцу, ревновал всю жизнь. То, что отец отдавал предпочтение Роджеру, буквально сводило его с ума. Роджер был накануне краха, и об этом прослышал старик. Он пообещал снова поставить Роджера на ноги. Вполне возможно, что это стало известно Филипу. И если старик в тот вечер отдает концы, Роджер не получает никакой помощи. Но все это чушь, конечно… – Не скажи. Такое не очень часто, но случается. Дело житейское. Ну, а Магда? – Она довольно инфантильна, у нее неадекватные реакции на окружающее. И я бы никогда не подумал о том, что она может быть причастна к чему бы то ни было, не будь этой неожиданной идеи отправить Жозефину в Швейцарию. Меня не покидает чувство, что Магда опасалась, что Жозефина что-то знает и может сболтнуть… – И тут Жозефину кокнули по голове… – Но не могла же это сделать ее мать! – Почему нет? – Папа, что ты говоришь? Не может мать… – Ты меня удивляешь, Чарльз. Ты что, никогда не читал полицейских хроник? Там постоянно фигурируют матери, невзлюбившие кого-то из своих детей. Обычно только одного. И это не мешает ей быть привязанной к остальным детям. Нередко на это есть свои причины. И обычно кроются они в прошлом, но не всегда их легко установить. Но коли уж существует такая неприязнь, она необъяснима и, как правило, очень сильна. – Она называла Жозефину найденышем, – сказал я, неохотно согласившись с ним. – Это обижало девочку? – Не уверен. – Кто еще там остается? Роджер? – Роджер не убивал отца. За это я ручаюсь. – Исключим Роджера. Его жена… Как ее зовут? Клеменси? – Да. Если она и убила старого Леонидиса, то тут причина весьма необычна. Я рассказал о своем разговоре с Клеменси, о том, что ее страстное желание увезти Роджера подальше от Лондона могло, как мне кажется, заставить ее хладнокровно дать яд старику. Она уговорила Роджера уехать, ничего не сказав отцу. Но старик об этом узнал. Он намеревался оказать поддержку фирме ресторанных услуг. Все надежды и планы Клеменси рушились. Она до отчаяния любит Роджера – вот уж воистину, не сотвори себе кумира. – Ты повторяешь то, что сказала Эдит де Хевиленд. – Да. Сама Эдит де Хевиленд – еще один персонаж, который, по моему убеждению, мог это сделать. Но только не знаю для чего. Будь у нее причина, которую она сочла бы достаточно весомой, я верю, что она способна была бы расправиться без суда. Она такой человек. – Она ведь тоже беспокоилась о том, чтобы у Бренды были компетентные адвокаты? – Да. Я полагаю, это вопрос совести. Ни минуты не сомневаюсь, что, если бы она это сделала, она не стала бы перекладывать на них свою вину. – Скорее всего, нет. Но могла ли она пришибить Жозефину? – Нет, – сказал я, подумав. – В это я не могу поверить. Что-то такое, кстати, мне говорила Жозефина… Крутится в голове, но не могу вспомнить. Выскользнуло из памяти. У меня отчетливое ощущение, что что-то с чем-то не совпадало… Только бы вспомнить… – Это не страшно, – утешил меня отец. – Постепенно вспомнится. Еще у тебя есть кто-нибудь на подозрении? – Да. И даже очень. Что тебе известно о детском параличе? О его воздействии на характер, я хочу сказать. – Ты имеешь в виду Юстаса? – Да. Чем больше я об этом думаю, тем больше мне кажется, что Юстас самый подходящий претендент. Он не любил деда, был на него в обиде. Он мальчик странный и неуравновешенный. То есть явно не в норме. Он единственный в семье, кто мог бы, по моим представлениям, спокойно пристукнуть Жозефину, если она что-то про него знала – а похоже, что знала. Эта девочка знает все про всех. И все записывает себе в записную книжечку… Меня вдруг осенило. – Боже, какой я осел! – только и оставалось мне воскликнуть. – Что случилось? – Теперь я знаю, что было не так. Мы решили, Тавернер и я, что этот погром в комнате у Жозефины, эти сумасшедшие поиски были затеяны ради писем. Я думал, что она их заполучила и спрятала на чердаке. Но когда мы с ней разговаривали позавчера, она ясно сказала, что письма спрятал сам Лоуренс. Она видела, как он спустился с чердака, пошла по его следам и обнаружила письма. И конечно же, прочитала. В этом уж можно не сомневаться. А потом оставила там, где они лежали. – Ну и что из этого? – Разве ты не видишь? Очевидно, кто-то искал в ее комнате не письма, а нечто совсем другое. – И это другое… – Черная записная книжечка, где она записывает свои «разоблачения». Эту книжечку и искали. Еще мне кажется, что тот, кто искал ее, так ее и не нашел. Значит, книжечка и сейчас у Жозефины. Но если так… Я даже привстал. – Если это так, – сказал отец, – значит, ей все еще грозит опасность. Ты это хотел сказать? – В безопасности она будет только тогда, когда уедет в Швейцарию. Ты ведь знаешь, что ее собираются туда послать? – А сама она хочет ехать? Я задумался: – Не уверен. – Тогда она, скорее всего, и не поедет, – заключил отец. – Насчет опасности ты прав. Поэтому поезжай в Суинли Дин как можно скорее. Но все-таки кто же это мог быть? Юстас? Клеменси? Я был близок к отчаянию. – Факты, по-моему, ясно указывают в одном направлении… – тихо сказал отец. – Меня удивляет, что ты сам этого не видишь. Гловер открыл дверь: – Прошу прощения, мистер Чарльз, вас к телефону. Мисс Леонидис звонит из Суинли Дин, говорит, что очень срочно. Меня охватил ужас – повторялось все точно, как в прошлый раз. Неужели снова Жозефина? А вдруг убийца на этот раз не промахнулся?… Я поспешил к телефону: – София? Это я, Чарльз. В голосе Софии было какое-то глухое отчаяние. – Чарльз, ничего не кончилось. Убийца все еще здесь. – Что ты хочешь сказать? Что случилось? Опять Жозефина? – На этот раз не Жозефина. Няня. – Няня? – Да. В стакане было какао – это был Жозефинин стакан, она не стала пить и оставила на столе, а няня решила, что жалко выливать, и выпила. – Бедная няня! Она в тяжелом состоянии? Голос Софии дрогнул: – Чарльз, она умерла. 24 Снова начался кошмарный сон. Я думал об этом, сидя в машине, когда мы с Тавернером ехали из Лондона в Суинли Дин. Это было точное повторение нашего прошлого путешествия. Тавернер иногда произносил какие-то бранные слова. Я же время от времени твердил тупо и бессмысленно одну и ту же фразу: «Значит, это не Бренда и не Лоуренс. Значит, не Бренда и не Лоуренс». Верил ли я сам в это? Скорее мне хотелось верить, хотелось уйти от других, более зловещих предчувствий… Они влюбились друг в друга и писали друг другу глупые, сентиментальные, любовные письма. Они уповали на то, что старый муж Бренды скоро спокойно и тихо отойдет в мир иной, – я даже не был уверен, что они так уж жаждали его смерти. У меня было чувство, что отчаяние и тоска несчастной любви их вполне устраивают, даже больше, чем перспектива будничной супружеской жизни. Бренда вряд ли была страстной женщиной. Для этого она была слишком анемична, слишком пассивна. Она мечтала о романтической любви. Думаю, что и Лоуренс тоже был из тех, для кого несбывшиеся надежды и неясные мечты о будущем блаженстве значат больше, чем утехи плотской любви. Они попали в ловушку и, насмерть перепуганные, не могли сообразить, как из нее выбраться. Лоуренс сделал невероятную глупость, не уничтожив письма Бренды. Его письма Бренда, очевидно, все же уничтожила. Иначе бы их нашли. И вовсе не Лоуренс положил мраморного льва на дверь прачечной. Это был кто-то другой, чье лицо по-прежнему было скрыто от нас маской. Мы подъехали к двери. Тавернер вышел, я последовал за ним. В холле стоял какой-то незнакомый мне человек в штатском. Он поздоровался с Тавернером, который сразу же отозвал его в сторону. Внимание мое привлекла гора чемоданов в холле. На всех чемоданах были бирки с адресом. Пока я смотрел на них, по лестнице спустилась Клеменси. На ней было ее неизменное красное платье, пальто из твида, а на голове красная фетровая шляпа. – Вы приехали как раз вовремя, чтобы попрощаться, Чарльз, – сказала она. – Вы уезжаете? – Да. Мы сегодня вечером едем в Лондон. Самолет завтра рано утром. Она была спокойна и улыбалась, но глаза глядели настороженно. – Но сейчас вы ведь не можете уехать. – Почему не можем? – Голос сразу стал жестким. – А смерть… – Смерть няни к нам не имеет никакого отношения. – Может быть, и нет. Тем не менее… – Почему вы говорите «может быть, и нет»? Она действительно к нам не имеет отношения. Мы были у себя наверху, складывали остатки вещей. И ни разу не спускались вниз, пока какао стояло на столе в холле. – Вы можете это доказать? – Я отвечаю за Роджера, а он за меня. – И никаких других свидетелей? Не забывайте, вы муж и жена. Гнев ее вылился наружу. – Вы невыносимы, Чарльз! Мы с Роджером собираемся уехать – начать новую независимую жизнь. На кой дьявол нам понадобилось на прощание дать яд доброй глупой старухе, не причинившей нам никакого зла? – Может быть, вы намеревались дать яд кому-то другому? – Еще менее вероятно, что мы хотели отравить ребенка. – Но это ведь зависит от того, какой это ребенок. Не согласны? – Что вы имеете в виду? – Жозефина не совсем обычный ребенок. Она много знает о людях. Она… Я запнулся. В дверях, ведущих в гостиную, появилась Жозефина. Она грызла неизменное яблоко, а глаза над его круглым румяным бочком светились каким-то бесовским торжеством. – Няню отравили, – объявила она. – Точь-в-точь как и дедушку. Интересно, правда? – Тебя что, это совсем не огорчает? – спросил я сурово. – Ты же очень ее любила, мне кажется. – Не особенно. Она всегда меня ругала за что-нибудь. Вечно шум поднимала. – А ты хоть кого-нибудь любишь, Жозефина? – спросила Клеменси. Жозефина остановила свой гоблинский взгляд на Клеменси. – Я люблю тетю Эдит, – сказала она. – Я очень даже люблю тетю Эдит. И еще я могла бы любить Юстаса, но только он всегда такой злющий со мной, и ему совсем не интересно разгадывать, кто все это сделал. – Я советую тебе прекратить эти разгадывания, – сказал я. – Это небезопасно. – Мне больше ничего не надо разгадывать. Я все знаю. Воцарилось молчание. Неподвижный торжествующий взгляд Жозефины был устремлен на Клеменси. До моего слуха донесся звук, напоминающий глубокий вздох. Я резко обернулся. На ступеньках, на середине лестницы, стояла Эдит де Хевиленд, но мне казалось, что вздохнула не она. Звук пришел из-за двери, через которую вошла Жозефина. Прыжком я пересек комнату и распахнул дверь – за ней никого не было. Я тем не менее был сильно обеспокоен. Кто-то только что стоял за дверью и слышал, что сказала Жозефина. Я вернулся и взял Жозефину за руку. Она по-прежнему жевала яблоко и в упор смотрела на Клеменси. Помимо важного высокомерия, в этом взгляде было какое-то злобное торжество. Я сказал: – Пойдем, Жозефина. Нам надо немного поговорить. Я догадывался, что Жозефина воспротивится, но я был настроен решительно. Я почти насильно дотащил ее до той части дома, где она жила. Там была небольшая комната типа гостиной, которой пользовались в дневные часы и где, я надеялся, никто не потревожит нас. Я привел ее туда и, закрыв крепко дверь, усадил на стул. Затем я пододвинул второй стул и сел так, чтобы видеть ее лицо. – Ну, а теперь, Жозефина, поговорим откровенно. Итак, что тебе известно? – Масса всего. – В этом я не сомневаюсь. У тебя голова, наверное, так забита, что туда уже больше не вмещается никаких сведений – ни нужных, ни ненужных. Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю, не так ли? – Конечно, знаю. Я же не глупая. Я так и не понял, предназначалась ли эта шпилька мне или полиции, но я, не обратив на нее внимания, продолжал: – Ты знаешь, кто положил яд в твое какао? Жозефина кивнула. – Ты знаешь, кто отравил дедушку? Снова кивок. – А кто прошиб тебе голову? Она снова кивнула. – Тогда вспомни то, что ты знаешь, и расскажи все мне прямо сейчас. – Не расскажу. – Ты должна это сделать. Все добытые тобой или подслушанные сведения необходимо сообщить полиции. – Я ничего не расскажу полиции. Они глупые. Они думают, что это Бренда… или Лоуренс. А я не такая глупая. Я-то знаю прекрасно, что это вовсе не они. У меня давно появилась мысль, кто это мог быть, и я произвела проверку – и теперь я знаю, что была права, – заключила она с радостным удовлетворением. Я призвал на помощь все свое терпение и начал новую атаку. – Я не могу не признать, Жозефина, что ты необыкновенно умна, – сказал я. Она была явно польщена. – Но скажи сама, какой толк от твоего ума, если тебя не будет в живых и ты не сможешь порадоваться тому, что ты такая умная? Дурочка, разве тебе не понятно, что, пока ты так по-детски все скрываешь, ты находишься в непрерывной опасности? Жозефина с довольным видом кивнула: – Конечно, понимаю. – Ты уже два раза чудом избежала смерти. При первом покушении ты едва не лишилась жизни, а второе стоило жизни другому человеку. И если ты будешь с важным видом расхаживать по дому и объявлять во всеуслышание о том, что тебе известен убийца, будут новые попытки – и погибнешь либо ты, либо кто-то другой. Разве ты этого не понимаешь? – В некоторых детективах иногда убивают всех подряд, одного за другим, – сказала Жозефина с явным удовольствием. – А в конце преступника ловят только потому, что он или она единственно и остался в живых. – Но это не детектив. Это «Три фронтона», Суинли Дин, а ты – маленькая глупая девочка, начитавшаяся больше чем нужно всякой ерунды. Я заставлю тебя сказать мне, что ты знаешь, даже если мне придется душу из тебя вытрясти. – Я всегда могу что-нибудь наврать, – возразила Жозефина. – Можешь, но не станешь. Собственно, чего ты ждешь? – Вы не понимаете, – сказала Жозефина. – Может, я вообще никогда не скажу. А может, я люблю этого человека? Она сделала паузу, как мне показалось, чтобы полюбоваться произведенным эффектом. – А если я и скажу когда-нибудь, – продолжала она, – то уж сделаю это как надо. Рассажу всех в круг, разберу все с начала до конца, приведу улики, а потом неожиданно скажу: «Это вы!» – Она театральным жестом выбросила вперед указующий перст как раз в ту минуту, когда вошла Эдит де Хевиленд. – Брось огрызок яблока в мусорную корзину, Жозефина, – сказала она строго. – Где твой носовой платок? У тебя липкие пальцы. Я собираюсь взять тебя прокатиться на машине. Встретившись со мной взглядом, она многозначительно добавила: – Ей полезно отсюда уехать на часок-другой… – Заметив, что Жозефина готова взбунтоваться, она сказала: – Мы поедем в Лонгбридж и будем есть мороженое, крем-брюле. Глаза Жозефины радостно заблестели. – Две порции, – сказала она. – Посмотрим. А теперь пойди надень шапочку и пальто и не забудь темно-синий шарф. Сегодня холодно. Чарльз, сходите вместе с ней и подождите, пока она оденется. Не оставляйте ее одну. Мне надо написать пару записок. Она села за письменный столик, а я эскортировал Жозефину. Если даже Эдит меня бы не предупредила, я все равно бы ходил за Жозефиной хвостом. Я был уверен, что этого ребенка за каждым поворотом подстерегает опасность. Я только успел критически оглядеть туалет Жозефины, как в комнату вошла София. Она очень удивилась при виде меня: – Вот уж не ожидала увидеть тебя в роли горничной, Чарльз. Я и не знала, что ты здесь. – А я еду в Лонгбридж с тетей Эдит, – объявила с важным видом Жозефина. – Мы будем есть мороженое. – Брр, в такую холодину? – Крем-брюле прекрасно в любую погоду, – ответила Жозефина. – Чем на улице холоднее, тем от него теплее. София была хмурая. Я видел, что она чем-то обеспокоена. Бледная, круги под глазами. Мы вернулись с ней обратно в маленькую гостиную. Эдит промокнула адреса на конвертах и торопливо поднялась. – Мы отправляемся, – сказала она. – Я велела Эвансу выкатить «Форд». Она прошла в холл, мы следом за ней. Мое внимание снова привлекли чемоданы с голубыми бирками. У меня они почему-то вызывали смутную тревогу. Эдит де Хевиленд сказала: – Какой прекрасный день, – она натянула перчатки и взглянула на небо. «Форд» уже ждал их перед домом. – Холодно, однако воздух бодрящий. Настоящий английский осенний день. А как хороши эти обнаженные деревья на фоне неба – листочки кое-где еще висят, совсем золотые. Она помолчала, а потом повернулась и поцеловала Софию. – Прощай, дорогая, – сказала она. – Не слишком огорчайся. Есть вещи, которые надо принять и пережить. Затем она сказала: – Поехали, Жозефина – И села в машину. Жозефина примостилась на сиденье рядом с ней. Они обе помахали нам рукой, когда машина тронулась. – Я считаю, что это правильно – увезти на время Жозефину отсюда. Но девочку надо заставить рассказать то, что она знает, София. – Она, очевидно, ничего не знает. Просто делает вид. Любит напустить на себя важность. – Все это на самом деле серьезней. Кстати, они выяснили, что за яд был в какао? – Дигиталис. Тетя Эдит принимала дигиталис от сердца. У нее всегда стоит пузырек с маленькими таблеточками, обычно полный. А сейчас пузырек пустой. – Но такие вещи надо запирать. – Она запирает. Но мне кажется, найти ключ для того, кому это понадобилось, труда не составляет. – А кому это могло понадобиться? Кому? – Я снова поглядел на груду багажа и неожиданно для себя произнес вслух: – Им нельзя уезжать. Нельзя их отпускать. София смотрела на меня с удивлением: – Роджера и Клеменси? Уж не думаешь ли ты?… – А что ты думаешь? София как-то беспомощно взмахнула руками. – Не знаю, Чарльз, – сказала она едва слышно. – Я знаю только одно – снова… снова вернулся этот кошмарный сон… – Да, я тебя понимаю. Те же слова пришли мне в голову, когда мы ехали сюда с Тавернером. – Потому что это и есть настоящий кошмар. Ходить среди близких людей, смотреть на их лица… и вдруг увидеть, как эти лица меняются… и перед тобой уже совсем другой человек, не тот, кого ты знаешь, незнакомый, жестокий… Она вдруг закричала: – Давай выйдем на улицу, Чарльз, давай выйдем! На улице не так страшно… Я боюсь оставаться в доме… 25 Мы долго пробыли в саду. По молчаливому согласию мы больше ни словом не обмолвились об ужасе, нависшем над нами. Вместо этого София с нежностью и теплотой рассказывала мне об умершей, о бесконечных затеях, об играх, в которые они в детстве играли с няней. Няня знала множество историй про Роджера, про их отца, про других братьев и сестер. Для нее они были все равно что свои дети. Няня снова вернулась к ним помочь во время войны, когда Жозефина была крошкой, а Юстас забавным мальчуганом. Воспоминания эти были целебным бальзамом для Софии, и я изо всех сил поддерживал наш разговор. Я подумал о Тавернере – интересно, что он делает? Наверное, опрашивает обитателей дома. Отъехала машина с полицейским фотографом и двумя полицейскими, и тут же около дома остановилась санитарная карета. Я почувствовал, как вздрогнула София. Карета вскоре уехала, и мы поняли, что тело няни увезли, чтобы подготовить его для вскрытия. А мы все сидели, потом ходили по саду и говорили, говорили без конца – и снова наши слова, чем дальше, тем больше маскировали наши подлинные мысли. Поежившись, София сказала: – Должно быть, очень поздно – почти совсем темно. Надо идти. Тети Эдит с Жозефиной еще нет… Им давно пора вернуться. Меня охватило какое-то смутное беспокойство. Что случилось? Тетя Эдит нарочно держит девочку подальше от скрюченного домишка? Мы возвратились в дом. София задернула шторы, мы разожгли камин. Казавшаяся неуместной былая роскошь обстановки вдруг гармонично вписалась в интерьер просторной гостиной. На столах стояли большие вазы с желтыми хризантемами. София позвонила, и та самая горничная, которую я видел наверху, принесла чай. Глаза у нее были красные, и она непрерывно всхлипывала. Я заметил, что она то и дело испуганно оглядывается назад. Магда присоединилась к нам, а Филипу чай отнесли в библиотеку. На сей раз Магда была воплощением застывшей скорби. После каждого сказанного слова она надолго замолкала. Неожиданно она спросила: – А где же Эдит и Жозефина? Что-то они запаздывают. В голосе ее, как мне показалось, была озабоченность. В душе у меня росло беспокойство. Я спросил, здесь ли еще Тавернер, и Магда ответила, что он как будто не уехал. Я отправился на его поиски и, как только увидел, сразу же сказал, что меня беспокоит отсутствие мисс де Хевиленд и девочки. Тавернер немедленно позвонил по телефону и отдал какие-то распоряжения. – Я сообщу вам, как только получу какие-нибудь сведения. Я поблагодарил его и вернулся в гостиную, где застал Софию и Юстаса. Магда уже ушла. – Он сообщит нам, как только что-нибудь узнает, – сказал я. – Что-то с ними случилось, я уверена, что-то произошло, – тихо ответила София. – София, дорогая, еще ведь не очень поздно. – Напрасно вы так беспокоитесь. Они, наверное, пошли в кино, – добавил Юстас и своей ленивой походкой вышел из комнаты. Я сказал Софии: – Она могла поехать с Жозефиной в гостиницу или даже в Лондон. Мне кажется, она одна и понимает, какая опасность грозит Жозефине, – понимает лучше, чем мы. София посмотрела на меня хмурым взглядом, значение которого я не знал, как истолковать. – Она меня поцеловала на прощание, – промолвила она. Я не совсем понял, что выражает эта ни с чем не связанная фраза, что София ею хочет сказать. Я спросил, что делается с Магдой – не очень ли она волнуется? – Мама? Да нет, с ней все в порядке. У нее ведь отсутствует чувство времени. Она читает новую пьесу Вавасура Джоунза под названием «Женщина располагает». Смешная пьеса об убийстве, там женщина – синяя борода, по-моему, плагиат с пьесы «Мышьяк и старые кружева».13 Но там есть хорошая женская роль – женщина с маниакальным желанием овдоветь. Я больше не задавал вопросов, мы оба молча делали вид, что читаем. Часы показывали половину седьмого, когда открылась дверь и вошел Тавернер. На лице его можно было прочесть все, что он собирается сказать. София встала. – Ну что? – спросила она. – Мне очень жаль, но у меня для вас плохие вести. Я объявил машину в розыск. Патруль сообщил, что «Форд» с похожим номером свернул с шоссе у Флакспур Хит и проехал через лес. – По дороге к Флакспурскому карьеру? – Да, мисс Леонидис. – После паузы он продолжал: – Машина обнаружена в карьере. Обе пассажирки погибли. Может, вам будет легче узнать, что смерть была мгновенной. – Жозефина! – В дверях стояла Магда. Голос ее перешел в вопль. – Жозефина, крошка моя! София подошла к матери и обняла ее. Я бросился к двери, крикнув на ходу: – Я сейчас! Я вспомнил, как Эдит де Хевиленд села за письменный стол и написала два письма, а потом, взяв их с собой, спустилась в холл. Но писем в руках у нее не было, когда она садилась в машину. Я кинулся в холл прямо к длинному дубовому комоду. Письма я нашел сразу – они были за медным кипятильником. То, что лежало сверху, было адресовано старшему инспектору Тавернеру. Тавернер вошел вслед за мной. Я отдал ему письмо, и он тут же вскрыл его. Поскольку я стоял рядом, я прочел это короткое послание: «Я надеюсь, что письмо будет прочитано после моей смерти. Я не хочу входить в детали, но я целиком принимаю на себя ответственность за смерть моего шурина Аристида Леонидиса и Джанет Роу (няни). Я таким образом официально заявляю, что Бренда Леонидис и Лоуренс Браун не повинны в убийстве Аристида Леонидиса. Справка, которую вы можете навести у доктора Майкла Шавасса, 783, Харли-стрит, подтвердит вам то, что жизнь мою можно было бы продлить всего на несколько месяцев. Я предпочитаю поступить именно так и спасти двух невинных людей от обвинения в убийстве, коего они не совершали. Я пишу это в здравом уме и в твердой памяти. жүктеу/скачать 172,46 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|