Тридцать вторая лекция. Страх и жизнь влечений

открытия. В отношении ожидания страха клинический опыт научил нас видеть постоянную 
связь с бюджетом либидо в сексуальной жизни. Самой обычной причиной невроза страха 
является фрустрированное возбуждение. Либидозное возбуждение вызывается, но не 
удовлетворяется, не используется: вместо этого не нашедшего себе применения либидо 
появляется боязливость. Я полагаю, что можно даже сказать, что это неудовлетворенное 
либидо прямо превращается в страх. Это мнение нашло подтверждение в некоторых весьма 
обычных фобиях маленьких детей. Многие из этих фобий для нас весьма загадочны, другие 
же, как, например, страх остаться одному и страх перед другими лицами, вполне объяснимы. 
Одиночество, а также чужое лицо пробуждают тоску по хорошо знакомой матери; ребенок не 
в силах ни совладать с этим либидозным возбуждением, ни оставить его в неопределенности, 
и он превращает его в страх. Таким образом, этот детский страх следует отнести не к 
реальному страху, а к невротическому. Детские фобии и ожидание страха при неврозе страха 
дают нам два примера одного способа возникновения невротического страха путем прямого 
превращения либидо. Со вторым механизмом мы сейчас познакомимся: окажется, что он не 
значительно отличается от первого. 
При истерии и других неврозах ответственным за страх мы считаем процесс вытеснения. 
Мы полагаем, что можно описать его более полно, чем до сих пор, если отделить судьбу 
вытесняемого представления от судьбы содержащегося в нем заряда либидо. Представление, 
которое подвергается вытеснению, может исказиться до неузнаваемости; но его аффективный 
заряд обычно превращается в страх, причем совершенно безразлично, какого типа этот 
аффект, агрессия или любовь. Не имеет существенного различия и то, по какой причине заряд 
либидо оказался неиспользованным: из-за инфантильной слабости Я, как при детских фобиях, 
вследствие соматических процессов в сексуальной жизни, как при неврозе страха, или 
благодаря вытеснению, как при истерии. Итак, оба механизма возникновения невротического 
страха, собственно говоря, совпадают. 
Во время этих исследований мы обратили внимание на чрезвычайно важное отношение 
между развитием страха и образованием симптома, а именно на то, что оба они представляют 
друг друга и приходят на смену друг другу. У страдающего агорафобией, например, недуг 
начинается с приступа страха на улице. И вот он создает симптом страха перед улицей, 
который можно назвать также торможением, ограничением функции Я, и предупреждает тем 
самым приступ страха. Обратное можно видеть, когда происходит вмешательство в 
образование симптома, как, например, при навязчивых действиях. Если больному помешать 
выполнить церемонию мытья, он впадает в трудно переносимое состояние страха, против 
которого его, очевидно, защищал его симптом. Таким образом, по-видимому, развитие страха 
– 
более раннее, а образование симптома – более позднее, как будто симптомы образуются для 
того, чтобы избежать появления состояния страха. И это согласуется также с тем, что первые 
неврозы детского возраста являются фобиями, состояниями, по которым ясно видно, как 
начальное развитие страха сменяется более поздним образованием симптома: создается 
впечатление, что эти отношения открывают лучший доступ к пониманию невротического 
страха. Одновременно нам удалось также ответить на вопрос, чего боятся при невротическом 
страхе, и, таким образом, установить связь между невротическим и реальным страхом. То, 
чего боятся, является, очевидно, собственным либидо. Отличие от ситуации реального страха 
заключается в двух моментах: в том, что опасность является внутренней, а не внешней, и в 
том, что она сознательно не признается. 
В фобиях можно очень ясно увидеть, как эта внутренняя опасность переводится во 
внешнюю, то есть как невротический страх превращается в кажущийся реальный страх. 
Чтобы упростить зачастую весьма сложное положение вещей, предположим, что агорафоб 
постоянно страшится соблазнов, которые пробуждаются в нем благодаря встречам на улице. В 
своей фобии он производит смещение и начинает бояться внешней ситуации. Его выигрыш 
при этом очевиден, поскольку он думает, что так сможет лучше защититься. От внешней 
опасности можно спастись бегством, попытка бегства от внутренней опасности – дело 
трудное. 

В заключение к своей прошлой лекции о страхе я даже высказал суждение, что эти 
различные результаты нашего исследования вроде бы и не противоречат друг другу, но 
все-таки каким-то образом и не согласуются. Страх, будучи аффективным состоянием, 
является воспроизведением старого, грозящего опасностью события, страх служит 
самосохранению и является сигналом новой опасности, он возникает из либидо, каким-то 
образом оставшегося неиспользованным, и в процессе вытеснения сменяется образованием 
симптома, словно он связан психически, – чувствуется, что здесь чего-то не хватает, что 
соединяет фрагменты в целое. 
Уважаемые дамы и господа! То разделение психической личности на Сверх-Я, Я и Оно, 
о котором я говорил вам на предыдущей лекции, вынуждает нас принять новую ориентацию и 
в проблеме страха. Полагая, что Я – единственное место [сосредоточения] страха, только Я 
может производить и чувствовать страх, мы заняли новую прочную позицию, с которой 
некоторые отношения предстают в другом свете. И действительно, мы не знем, какой смысл 
было бы говорить о «страхе Оно» или приписывать Сверх-Я способность к боязливости. 
Напротив, мы приветствовали как желательное то соответствие, что три основных вида 
страха: реальный страх, невротический и страх совести – без всякой натяжки согласуются с 
тремя зависимостями Я – от внешнего мира, от Оно и от Сверх-Я. Благодаря этой новой точке 
зрения на передний план выступила функция страха как сигнала, указывающего на ситуацию 
опасности, которая и раньше не была чужда; вопрос о том, из какого материала создается 
страх, потерял для нас интерес, а отношения между реальным и невротическим страхом 
неожиданным образом прояснились и упростились. Стоит, впрочем, заметить, что сейчас мы 
лучше понимаем случаи возникновения страха, казавшиеся сложными, чем те, которые 
считались простыми. 
Недавно нам довелось исследовать, как возникает страх при определенных фобиях, 
которые мы причисляем к истерии страха. Мы выбрали случаи, в которых речь идет о 
типичном вытеснении желаний из эдипова комплекса. Мы ожидали, что либидозная 
привязанность к матери как к объекту вследствие вытеснения превращается в страх и 
выступает отныне в симптоматическом выражении в связи с заменой отцом. Я не могу 
рассказать вам об отдельных этапах такого исследования, достаточно сказать, что их 
ошеломляющий результат оказался полной противоположностью нашим ожиданиям. Не 
вытеснение создает страх, а страх появляется раньше, страх производит вытеснение! Но что 
это может быть за страх? Только страх перед угрожающей внешней опасностью, то есть 
реальный страх. Верно, что мальчик испытывает страх перед каким-то притязанием своего 
либидо, в данном случае перед любовью к матери; таким образом, это действительно случай 
невротического страха. Но эта влюбленность кажется ему внутренней опасностью, которой он 
должен избежать путем отказа от этого объекта потому, что она вызывает ситуацию внешней 
опасности. И во всех случаях, исследуемых нами, мы получаем тот же результат. Признаемся 
же, что мы не были готовы к тому, что внутренняя опасность влечения окажется условием и 
подготовкой внешней, реальной ситуации опасности. 
Но мы еще ничего не сказали о том, что такое реальная опасность, которой боится 
ребенок вследствие влюбленности в мать. Это наказание кастрацией, потерей своего члена. 
Вы, конечно, заметите, что это не является никакой реальной опасностью. Наших мальчиков 
не кастрируют за то, что они в период эдипова комплекса влюбляются в мать. Но от этого не 
так-то просто отмахнуться. Прежде всего, дело не в том, действительно ли производится 
кастрация; решающим является то, что опасность угрожает извне и что ребенок в нее верит. И 
повод для этого у него есть, поскольку ему достаточно часто угрожают отрезанием члена в его 
фаллический период, во время его раннего онанизма, и намеки на это наказание постоянно 
могли получать у него филогенетическое усиление. Мы предполагаем, что в древности в 
человеческой семье кастрация подрастающих мальчиков действительно осуществлялась 
ревнивым и жестоким отцом, и обрезание, которое у примитивных народов так часто являлось 
составной частью ритуала вступления в половую зрелость, можно считать явным ее 
пережитком. Мы знаем, насколько далеки мы сейчас от общепринятого взгляда, но мы 

должны твердо придерживаться того, что страх кастрации является одним из наиболее часто 
встречающихся и наиболее сильных двигателей вытеснения и тем самым и образования 
неврозов. Анализы случаев, когда не кастрация, а обрезание у мальчиков осуществлялось в 
качестве терапии или наказания за онанизм, что не так уж редко происходило в 
англо-американском обществе, придает нашему убеждению окончательную уверенность. 
Возникает сильный соблазн подойти в этом месте ближе к комплексу кастрации, но мы не 
хотим уходить от нашей темы. Страх кастрации, конечно, не единственный мотив вытеснения, 
ведь у женщин он уже не имеет места, хотя у них может быть комплекс кастрации, но не страх 
кастрации. Вместо него у другого пола появляется страх потерять любовь – видимое 
продолжение страха грудного младенца, если он не находит мать. Вы понимаете, какая 
реальная ситуация опасности обнаруживается благодаря этому страху. Если мать отсутствует 
или лишает ребенка своей любви, он перестает быть уверен в удовлетворении своих 
потребностей и, возможно, испытывает самые неприятные чувства напряженности. Не 
отказывайтесь от идеи, что эти условия страха по сути повторяют ситуацию первоначального 
страха рождения, которое ведь тоже означает отделение от матери. Ведь если вы последуете за 
ходом мысли Ференци (1925), вы сможете причислить страх кастрации к этому ряду, потому 
что утрата мужского члена имеет следствием невозможность воссоединения в половом акте с 
матерью или с ее заменой. Замечу попутно, что так часто встречающаяся фантазия 
возвращения в материнское лоно является замещением этого желания коитуса. Я мог бы 
сообщить еще много интересных вещей и удивительных связей, но не могу выходить за рамки 
введения в психоанализ, хочу только обратить ваше внимание на то, как психологические 
исследования смыкаются с биологическими фактами. 
Заслугой Отто Ранка, которому психоанализ обязан многими прекрасными работами, 
является и то, что он настойчиво подчеркивал значение акта рождения и отделения от матери 
(1924). Правда, мы все сочли невозможным принять те крайние выводы, которые он сделал из 
этого для теории неврозов и даже для аналитической терапии. Однако ядро его теории – то, 
что переживание страха рождения является прообразом всех последующих ситуаций 
опасности, – было открыто еще до него. Останавливаясь на них, мы можем сказать, что, 
собственно, каждый возраст обладает определенным условием [возникновения] страха, то 
есть ситуацией опасности, адекватной ему. Опасность психической беспомощности 
соответствует стадии ранней незрелости Я, опасность потери объекта (любви) – 
несамостоятельности первых детских лет, опасность кастрации – фаллической фазе и, 
наконец, занимающий особое место страх перед Сверх-Я – латентному периоду. В процессе 
развития старые условия страха должны отпадать, так как соответствующие им ситуации 
опасности обесцениваются благодаря укреплению Я. Но это происходит очень 
несовершенным образом. Многие люди не могут преодолеть страха перед потерей любви, они 
никогда не становятся независимыми от любви других, продолжая в этом отношении свое 
инфантильное поведение. Страх перед Сверх-Я обычно не должен исчезать, так как он в 
качестве страха совести необходим в социальных отношениях, и отдельный человек только в 
самых редких случаях может стать независимым от человеческого общества. Некоторые 
старые ситуации опасности могут перейти и в позднейший период, модифицируя в 
соответствии со временем свои условия страха. Так, например, опасность кастрации 
сохраняется под маской сифилофобии. Будучи взрослым, человек знает, что кастрация больше 
не применяется в качестве наказания за удовлетворение сексуальных влечений, но зато он 
узнал, что такая сексуальная свобода грозит тяжелыми заболеваниями. Нет никакого 
сомнения в том, что лица, которых мы называем невротиками, остаются в своем отношении к 
опасности инфантильными, не преодолев старые условия страха. Примем это за факт для 
характеристики невротиков; но почему это так, сразу ответить невозможно. 
Надеюсь, что вы еще не потеряли ориентацию и помните, что мы остановились на 
исследовании отношений между страхом и вытеснением. При этом мы узнали две новые 
вещи: во-первых, что страх осуществляет вытеснение, а не наоборот, как мы полагали, и, 
во-вторых, что ситуация влечений, которая вызывает страх, восходит в основном к внешней 

ситуации опасности. Следующий вопрос таков: как мы представляем себе теперь процесс 
вытеснения под влиянием страха? Я думаю так: Я замечает, что удовлетворение 
появляющегося требования влечения вызывает одну из хорошо запомнившихся ситуаций 
опасности. Эта захваченность влечением должна быть каким-то образом подавлена, 
преодолена, лишена силы. Мы знаем, что эта задача удается Я, если оно сильно и включило в 
свою организацию соответствующее влечение. А вытеснение наступает в том случае, если 
влечение еще относится к Оно и я чувствует себя слабым. Тогда Я помогает себе техникой, 
которая, по сути дела, идентична технике обычного мышления. Мышление является пробным 
действием с использованием малых количеств энергии, подобно передвижению маленьких 
фигур на карте, прежде чем полководец приведет в движение войска. Я предвосхищает, таким 
образом, удовлетворение опасного влечения и разрешает ему воспроизвести ощущения 
неудовольствия к началу внушающей страх ситуации опасности. Тем самым включается 
автоматизм принципа удовольствия—неудовольствия, который и производит вытеснение 
опасного влечения. 
Стоп, скажете вы мне, так дело не пойдет! Вы правы, я должен еще кое-что сделать, 
прежде чем это покажется вам приемлемым. Сначала признаюсь вам, что я пытался перевести 
на язык нашего обычного мышления то, что в действительности не является, безусловно, 
сознательным или предсознательным процессом между количествами энергии в субстрате, 
который нельзя себе представить. Но это не очень сильный аргумент, а ведь иначе невозможно 
поступить. Важнее то, что мы ясно различаем, что при вытеснении происходит в Я и что в 
Оно. Что делает Я, мы только что сказали, оно использует пробное заполнение [энергией] и 
пробуждает автоматизм действия принципа удовольствия—неудовольствия сигналом страха. 
Затем возможно несколько или множество реакций с меняющимися количествами энергии. 
Или полностью разовьется приступ страха, и Я совсем отступится от неприличного 
возбуждения, или вместо пробного заполнения оно противопоставит ему обратный поток 
[энергии] (Gegenbesetzung), который соединится с энергией вытесненного побуждения в 
образовании симптома или будет принят в Я как реактивное образование, как усиление 
определенных предрасположений, как постоянное изменение. Чем больше развитие страха 
может ограничиться только сигналом, тем больше Я использует защитные реакции, которые 
сходны психическим связыванием вытесненного, тем больше этот процесс приближается к 
нормальной переработке, естественно не достигая, ее. Между прочим, на этом стоит немного 
остановиться. Вы, конечно, сами уже предположили, что то трудно определимое, которое 
называют характером , следует отнести к Я. Мы уже уловили кое-что из того, что создает этот 
характер. Это прежде всего включение в себя в раннем возрасте родительской инстанции в 
качестве Сверх-Я – пожалуй, самый важный, решающий момент, затем идентификация с 
обоими родителями и другими влиятельными лицами в более позднее время и такие же 
идентификации как отражение отношений к оставленным объектам. Теперь прибавим к 
формированию характера в качестве всегда имеющихся добавок реактивные образования, 
которые Я получает сначала в своих вытеснениях, позднее же, при отклонении нежелательных 
побуждений, при помощи более нормальных средств. А теперь вернемся назад и обратимся к 
Оно. Что происходит при вытеснении с побежденным влечением, догадаться не так-то легко. 
Ведь нас интересует главным образом, что происходит с энергией, с либидозным зарядом 
этого возбуждения, как он используется. Вы помните, раньше мы предполагали, что именно 
он превращается благодаря вытеснению в страх. Теперь мы так утверждать не можем; наш 
скромный ответ будет скорее таким: по-видимому, его судьба не всегда одинакова. Вероятно, 
имеется интимное соответствие между процессом, происходившим в Я и в Оно при 
вытеснении влечения, которое стало нам известно. С тех пор как мы позволили себе включить 
в вытеснение именно принцип удовольствия—неудовольствия, который пробуждается 
сигналом страха, у нас появились основания изменить наши предположения. Этот принцип 
управляет процессами в Оно совершенно неограниченно. Мы считаем его способным 
производить весьма глубокие изменения в соответствующем влечении. Мы подготовлены 
также к тому, что успехи вытеснения будут очень различными, более или менее далеко 

идущими. В некоторых случаях вытесненное влечение может сохранить свой либидозный 
заряд, продолжать существовать без изменения в Оно, хотя и под постоянным давлением Я. В 
других случаях, вероятно, происходит его полное разрушение, а его либидо окончательно 
направляется по другим каналам. Я полагал, что так происходит при нормальном разрешении 
эдипова комплекса, который, таким образом, в этом желательном случае не просто 
вытесняется, а разрушается в Оно. Далее клинический опыт показал нам, что во многих 
случаях вместо привычного успешного вытеснения происходит понижение либидо, его 
регрессия на более раннюю ступень организации. Это может происходить, естественно, 
только в Оно, и если это происходит, то под влиянием того же конфликта, который начинается 
благодаря сигналу страха. Самый яркий пример такого рода представляет собой невроз 
навязчивых состояний, при котором регрессия либидо и вытеснение взаимодействуют. 
Уважаемые дамы и господа! Я боюсь, что эти рассуждения кажутся вам малопонятными, 
и вы догадываетесь, что изложены они не исчерпывающим образом. Сожалею, что вызвал 
ваше недовольство. Но я не могу поставить перед собой иной цели, кроме той, чтобы вы 
получили представление об особенностях наших результатов и трудностях их получения. Чем 
глубже мы проникнем в изучение психических процессов, тем больше мы узнаем о богатстве 
их содержания и об их запутанности. Некоторые простые формулы, казавшиеся нам вначале 
приемлемыми, позднее оказались недостаточными. Мы не устанем менять и исправлять их. В 
лекции о теории сновидений я ввел вас в область, где в течение пятнадцати лет не произошло 
почти ничего нового; здесь же, когда мы говорим о страхе, вы видите, что все находится в 
движении и изменении. Эти новые данные еще недостаточно основательно проработаны, 
может быть, поэтому их изложение вызывает затруднения. Потерпите, мы скоро оставим 
проблему страха; я не утверждаю, правда, что тогда ее решение нас удовлетворит. Надеюсь, 
что хотя бы немного мы все же продвинулись вперед. А по ходу дела мы разобрали все 
возможные новые взгляды. Так, под влиянием изучения страха мы можем теперь к нашему 
описанию Я добавить новую черту. Мы говорили, что Я слабо по сравнению с Оно, является 
его верным слугой, старается провести в жизнь его приказания, выполнить его требования. 
Мы не собираемся брать это утверждение назад. Но, с другой стороны, это Я – все-таки лучше 
организованная, ориентированная на реальность часть Оно. Мы не должны чересчур 
преувеличивать обособленность обоих, а также удивляться, если Я со своей стороны удается 
оказать влияние на процессы в Оно. Я полагаю, что Я осуществляет это влияние, заставляя 
действовать 
посредством 
сигнала 
страха 
почти 
всемогущий 
принцип 
удовольствия—неудовольствия. Впрочем, непосредственно после этого оно опять 
обнаруживает свою слабость, отказываясь из-за акта вытеснения от части своей организации и 
допуская, чтобы вытесненное влечение длительное время оставалось без его влияния. 
А теперь еще только одно замечание по проблеме страха. В наших руках невротический 
страх превратился в реальный страх, в страх перед определенными внешними ситуациями 
опасности. Но на этом нельзя останавливаться, мы должны сделать следующий шаг, однако 
это будет шаг назад. Спросим себя, что, собственно говоря, является опасным, чего боится 
человек в таких ситуациях опасности? Очевидно, не ущерба, о котором можно судить 
объективно и который психологически мог бы совершенно ничего не значить, а того, что 
причиняется им в душевной жизни. Рождение, например, прообраз нашего состояния страха, 
само по себе вряд ли может рассматриваться как ущерб, хотя опасность повреждений при этом 
есть. Существенным в рождении, как и в любой ситуации опасности, является то, что в 
душевном переживании оно вызывает состояние высоконапряженного возбуждения, которое 
воспринимается как неудовольствие и с которым человек не может справиться путем 
разрядки. Назвав состояние, при котором усилия принципа удовольствия терпят неудачу, 
травматическим фактором, мы приходим через ряд «невротический страх – реальный страх – 
опасная ситуация» к простому положению: то, что вызывает боязнь, предмет страха, – это 
каждый раз появление травматического фактора, который не может быть устранен действием 
принципа удовольствия. Мы сразу же понимаем, что благодаря наличию принципа 
удовольствия мы застрахованы не от объективного ущерба, а только от определенного ущерба 

нашей психической экономии. От принципа удовольствия до инстинкта самосохранения 
долгий путь, многого не хватает для того, чтобы их цели с самого начала совпадали. Но мы 
видим также кое-что другое: возможно, это то решение, которое мы ищем. А именно: здесь 
везде речь идет об относительных количествах. Только величина суммы возбуждения 
приводит к травматическому фактору, парализует работу принципа удовольствия, придает 
ситуации опасности ее значение. А если это так, если эта загадка устраняется таким 
прозаическим образом, то почему не может быть того, чтобы подобные травматические 
факторы возникли в душевной жизни независимо от предполагаемых опасных ситуаций, при 
которых страх пробуждается не как сигнал, а возникает заново на ином основании? 
Клинический опыт с определенностью подтверждает, что это действительно так. Только более 
поздние вытеснения открывают описанный нами механизм, при котором страх пробуждается 
как сигнал какой-то более ранней ситуации опасности; первые и первоначальные из них 
возникают прямо при встрече Я со сверхсильным притязанием либидо из травматических 
факторов, они заново образуют свой страх, хотя и по прообразу рождения. То же самое можно 
отнести и к развитию страха при неврозе страха из-за соматического нарушения сексуальной 
функции. То, что это само либидо, превращенное при этом в страх, мы не будем больше 
утверждать. Но я не вижу никаких возражений против признания двоякого происхождения 
страха, то как прямого следствия травматического фактора, то как сигнала о том, что 
возникает угроза повторения этого фактора. 
Уважаемые дамы и господа! Вы, конечно, рады тому, что вам не придется более ничего 
выслушивать о страхе. Но это дела не меняет, ибо дальнейшее не лучше того. Я намерен 
сегодня же ввести вас в область теории либидо, или теории влечений, где тоже, кажется, 
появилось кое-что новое. Не хочу сказать, что мы достигли здесь настолько больших успехов, 
чтобы стоило прилагать усилия для усвоения всего этого. Нет, это такая область, где мы с 
трудом ориентируемся и достигаем понимания; вы будете лишь свидетелями наших усилий, и 
здесь мне тоже придется вернуться, кстати, к тому, о чем я говорил раньше. 
Теория влечений – это, так сказать, наша мифология. Влечения – мифические существа, 
грандиозные в своей неопределенности. Мы в нашей работе ни на минуту не можем упускать 
их из виду и при этом никогда не уверены, что видим их ясно. Вы знаете, как обыденное 
мышление объясняет влечение. Предполагается гораздо большее количество разнообразных 
влечений, чем это нужно: влечение к самоутверждению, подражанию, игре, общению и 
многие им подобные. Их как бы принимают к сведению, дают каждому из них выполнять 
свою функцию и затем опять их отстраняют. Нам всегда казалось, что за этими 
многочисленными мелкими заимствованными влечениями скрывается нечто серьезное и 
могущественное, к чему мы желали бы осторожно приблизиться. Наш первый шаг был весьма 
скромным. Мы сказали себе, что, вероятно, не запутаемся, если для начала выделим два 
основных влечения, вида влечений или группы влечений по двум большим потребностям: 
голод и любовь. Как бы ревностно мы ни защищали в иных случаях независимость 
психологии от любой другой науки, здесь мы все-таки находимся в плену незыблемого 
биологического факта, согласно которому отдельное живое существо служит двум 
намерениям, самосохранению и сохранению вида, кажущимся независимыми друг от друга, 
которые, насколько нам известно, пока еще не сведены к единому источнику и интересы 
которых в животной жизни часто противоречат друг другу. Мы как бы занимаемся здесь 
собственно биологической психологией, изучаем психические явления, сопровождающие 
биологические процессы. В качестве примеров этого рода в психоанализе представлены 
«влечения Я» и «сексуальные влечения». К первым мы причисляем все, что относится к 
сохранению, утверждению, возвышению личности. В последние мы вкладывали то богатство 
содержания, которого требует детская извращенная сексуальная жизнь. Познакомившись при 
изучении неврозов с Я как с ограничивающей, вытесняющей силой, а с сексуальными 
стремлениями как с подвергающимися ограничению и вытеснению, мы полагали, что 
нащупали не только различие, но и конфликт между обеими группами влечений. Предметом 
нашего изучения сначала были только сексуальные влечения, энергию которых мы назвали 

«либидо». На их примере мы попытались прояснить наши представления о том, что такое 
влечение и что ему можно приписать. Таково значение теории либидо. 
Итак, влечение отличается от раздражения тем, что оно происходит из источников 
раздражения внутри тела, действует как постоянная сила и что человек не может спастись от 
него бегством, как это можно сделать при внешнем раздражении. Во влечении можно 
различить источник, объект и цель. Источником является состояние возбуждения в теле, 
целью – устранение этого возбуждения, на пути от источника к цели влечение становится 
психически действенным. Мы представляем себе его как определенное количество энергии, 
которое действует в определенном направлении. Этому действию дано название «влечение» 
(Trieb). Влечения бывают активными и пассивными; точнее было бы сказать: есть активные и 
пассивные цели влечения; для достижения пассивной цели тоже нужна затрата активности. 
Достигаемая цель может быть в собственном теле, но, как правило, включается внешний 
объект, благодаря которому влечение достигает внешней цели; его внутренней целью остается 
всякий раз изменение тела, воспринимаемое как удовлетворение. Придает ли отношение к 
соматическому источнику какую-либо специфику влечению и какую, остается для нас 
неясным. То, что влечения из одного источника примыкают к таковым из других источников и 
разделяют их дальнейшую судьбу и что вообще удовлетворение одного влечения может быть 
заменено другим, это – по свидетельству аналитического опыта – несомненные факты. 
Признаемся только, что мы не особенно хорошо понимаем их. Отношение влечения к цели и 
объекту тоже допускает изменения, оба могут быть заменены другими, но все-таки отношение 
к объекту легче ослабить. Определенный характер модификации цели и смены объекта, при 
которой учитывается наша социальная оценка, мы выделяем как сублимацию . Кроме того, мы 
имеем основание различать еще влечения, задержанные на пути к цели (zielge-hemmte), 
влечения из хорошо известных источников с недвусмысленной целью, задержавшиеся, 
однако, на пути к удовлетворению, в результате чего наступает длительная привязанность к 
объекту и устойчивое стремление. Такого рода, например, отношение нежности, которое 
несомненно происходит из сексуальной потребности и обычно отказывается от своего 
удовлетворения. Можете себе представить, сколько еще свойств и судеб влечений остается за 
пределами нашего понимания; здесь необходимо также напомнить о различии между 
сексуальными влечениями и инстинктами самосохранения, которое имело бы чрезвычайное 
теоретическое значение, если бы относилось ко всей группе. Сексуальные влечения поражают 
нас своей пластичностью, способностью менять свои цели, своей замещаемостью, тем, что 
удовлетворение одного влечения позволяет замещение другим, а также своей 
отсроченностью, хорошим примером которой являются именно задержанные на пути к цели 
влечения. В этих качествах мы хотели бы отказать инстинктам самосохранения, сказав о них, 
что они непреклонны, безотлагательны, императивны совсем другим образом и имеют совсем 
другое отношение как к вытеснению, так и к страху. Однако следующее размышление говорит 
нам, что это исключительное положение занимают не все влечения Я, а только голод и жажда 
и что, очевидно, оно обосновано особенностью источников влечений. Впечатление 
запутанности возникает еще и потому, что мы не рассмотрели отдельно, какие изменения 
претерпевают влечения, первоначально принадлежавшие Оно, под влиянием организованного 
Я. 
Мы находимся на более твердой почве, когда исследуем, каким образом влечения 
служат сексуальной функции. Здесь мы получили решающие данные, которые и для вас не 
новы. Ведь сексуальное влечение узнается не по тому, что ему с самого начала свойственна 
устремленность к цели сексуальной функции – соединению двух половых клеток, но мы 
видим большое количество частных влечений, которые довольно независимо друг от друга 
стремятся к удовлетворению и находят это удовлетворение в чем-то, что мы можем назвать 

жүктеу/скачать 3,38 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: