Джордж Оруэлл 1984

объявления причин. Судя по всему, Уидерс и его сотрудники теперь не в
чести, хотя ни в газетах, ни по телекрану сообщений об этом не было. Тоже
ничего удивительного: судить и даже публично разоблачать политически
провинившегося не принято. Большие чистки, захватывавшие тысячи
людей, с открытыми процессами предателей и мыслепреступников,
которые жалко каялись в своих преступлениях, а затем подвергались казни,
были особыми спектаклями и происходили раз в несколько лет, не чаще. А
обычно люди, вызвавшие неудовольствие партии, просто исчезали, и о них
больше никто не слышал. И бесполезно было гадать, что с ними стало.
Возможно, что некоторые даже оставались в живых. Так в разное время
исчезли человек тридцать знакомых Уинстона, не говоря о его родителях.
Уинстон легонько поглаживал себя по носу скрепкой. В кабине
напротив товарищ Тиллотсон по-прежнему таинственно бормотал,
прильнув к микрофону. Он поднял голову, опять враждебно сверкнули
очки. Не той же ли задачей занят Тиллотсон? — подумал Уинстон. Очень
может быть. Такую тонкую работу ни за что не доверили бы одному
исполнителю: с другой стороны, поручить ее комиссии значит открыто
признать, что происходит фальсификация. Возможно, не меньше десятка
работников трудились сейчас над собственными версиями того, что сказал
на самом деле Старший Брат. Потом какой-то начальственный ум во
внутренней партии выберет одну версию, отредактирует ее, приведет в
действие сложный механизм перекрестных ссылок, после чего избранная
ложь будет сдана на постоянное хранение и сделается правдой.
Уинстон не знал, за что попал в немилость Уидерс. Может быть, за
разложение или за плохую работу. Может быть, Старший Брат решил
избавиться от подчиненного, который стал слишком популярен. Может
быть, Уидерс или кто-нибудь из его окружения заподозрен в уклоне. А
может быть — и вероятнее всего, — случилось это просто потому, что
чистки и распыления были необходимой частью государственной
механики. Единственный определенный намек содержался в словах
«упомянуты нелица» — это означало, что Уидерса уже нет в живых. Даже
арест человека не всегда означал смерть. Иногда его выпускали, и до казни
он год или два гулял на свободе. А случалось и так, что человек, которого
давно считали мертвым, появлялся, словно призрак, на открытом процессе
и давал показания против сотен людей, прежде чем исчезнуть — на этот раз
окончательно. Но Уидерс уже был нелицом. Он не существовал; он никогда
не существовал. Уинстон решил, что просто изменить направление речи
Старшего Брата мало. Пусть он скажет о чем-то, совершенно несвязанном с
первоначальной темой.

Уинстон мог превратить речь в типовое разоблачение предателей и
мыслепреступников — но это слишком прозрачно, а если изобрести победу
на фронте или триумфальное перевыполнение трехлетнего плана, то
чересчур усложнится документация. Чистая фантазия — вот что подойдет
лучше всего. И вдруг в голове у него возник — можно сказать,
готовеньким — образ товарища Огилви, недавно павшего в бою смертью
храбрых. Бывали случаи, когда Старший Брат посвящал «наказ» памяти
какого-нибудь скромного рядового партийца, чью жизнь и смерть он
приводил как пример для подражания. Сегодня он посвятит речь памяти
товарища Огилви. Правда, такого товарища на свете не было, но несколько
печатных строк и одна-две поддельные фотографии вызовут его к жизни.
Уинстон на минуту задумался, потом подтянул к себе речепис и начал
диктовать в привычном стиле Старшего Брата: стиль этот, военный и
одновременно педантический, благодаря постоянному приему — задавать
вопросы и тут же на них отвечать («Какие уроки мы извлекаем отсюда,
товарищи? Уроки — а они являются также основополагающими
принципами ангсоца — состоят в том…» — и т. д. и т. п.) — легко
поддавался имитации.
В трехлетнем возрасте товарищ Огилви отказался от всех игрушек,
кроме барабана, автомата и вертолета. Шести лет — в виде особого
исключения — был принят в разведчики; в девять стал командиром отряда.
Одиннадцати лет от роду, услышав дядин разговор, уловил в нем
преступные идеи и сообщил об этом в полицию мыслей. В семнадцать стал
районным
руководителем
Молодежного
антиполового
союза.
В
девятнадцать изобрел гранату, которая была принята на вооружение
министерством мира и на первом испытании уничтожила взрывом тридцать
одного евразийского военнопленного. Двадцатитрехлетним погиб на войне.
Летя над Индийским океаном с важными донесениями, был атакован
вражескими истребителями, привязал к телу пулемет, как грузило,
выпрыгнул из вертолета и вместе с донесениями и прочим ушел на дно;
такой кончине, сказал Старший Брат, можно только завидовать. Старший
Брат подчеркнул, что вся жизнь товарища Огилви была отмечена чистотой
и целеустремленностью. Товарищ Огилви не пил и не курил, не знал иных
развлечений, кроме ежедневной часовой тренировки в гимнастическом
зале; считая, что женитьба и семейные заботы несовместимы с
круглосуточным служением долгу, он дал обет безбрачия. Он не знал иной
темы для разговора, кроме принципов ангсоца, иной цели в жизни, кроме
разгрома евразийских полчищ и выявления шпионов, вредителей,
мыслепреступников и прочих изменников.

Уинстон подумал, не наградить ли товарища Огилви орденом «За
выдающиеся заслуги»; решил все-таки не награждать — это потребовало
бы лишних перекрестных ссылок.
Он еще раз взглянул на соперника напротив. Непонятно, почему он
догадался, что Тиллотсон занят той же работой. Чью версию примут, узнать
было невозможно, но он ощутил твердую уверенность, что версия будет
его. Товарищ Огилви, которого и в помине не было час назад, обрел
реальность. Уинстону показалось занятным, что создавать можно мертвых,
но не живых. Товарищ Огилви никогда не существовал в настоящем, а
теперь существует в прошлом — и, едва сотрутся следы подделки, будет
существовать так же доподлинно и неопровержимо, как Карл Великий и
Юлий Цезарь.

V
В столовой с низким потолком, глубоко под землей, очередь за обедом
продвигалась толчками. В зале было полно народу и стоял оглушительный
шум. От жаркого за прилавком валил пар с кислым металлическим запахом,
но и он не мог заглушить вездесущий душок джина «Победа». В конце зала
располагался маленький бар, попросту дыра в стене, где продавали джин
по десять центов за шкалик.
— Вот кого я искал, — раздался голос за спиной Уинстона.
Он обернулся. Это был его приятель Сайм из исследовательского
отдела, «Приятель», пожалуй, не совсем то слово. Приятелей теперь не
было, были товарищи; но общество одних товарищей приятнее, чем
общество других. Сайм был филолог, специалист по новоязу. Он состоял в
громадном научном коллективе, трудившемся над одиннадцатым изданием
словаря новояза. Маленький, мельче Уинстона, с темными волосами и
большими
выпуклыми
глазами,
скорбными
и
насмешливыми
одновременно, которые будто ощупывали лицо собеседника.
— Хотел спросить, нет ли у вас лезвий, — сказал он.
— Ни одного, — с виноватой поспешностью ответил Уинстон. — По
всему городу искал. Нигде нет.
Все спрашивали бритвенные лезвия. На самом-то деле у него еще
были в запасе две штуки. Лезвий не стало несколько месяцев назад. В
партийных магазинах вечно исчезал то один обиходный товар, то другой.
То пуговицы сгинут, то штопка, то шнурки; а теперь вот — лезвия. Достать
их можно было тайком — и то если повезет — на «свободном» рынке.
— Сам полтора месяца одним бреюсь, — солгал он.
Очередь продвинулась вперед. Остановившись, он снова обернулся к
Сайму. Оба взяли по сальному металлическому подносу из стопки.
— Ходили вчера смотреть, как вешают пленных? — спросил Сайм.
— Работал, — безразлично ответил Уинстон. — В кино, наверно,
увижу.
— Весьма неравноценная замена, — сказал Сайм.
Его насмешливый взгляд рыскал по лицу Уинстона. «Знаем вас, —
говорил этот взгляд. — Насквозь тебя вижу, отлично знаю, почему не
пошел смотреть на казнь пленных».
Интеллектуал Сайм был остервенело правоверен. С неприятным
сладострастием он говорил об атаках вертолетов на вражеские деревни, о

процессах и признаниях мыслепреступников, о казнях в подвалах
министерства любви. В разговорах приходилось отвлекать его от этих тем и
наводить — когда удавалось — на проблемы новояза, о которых он
рассуждал интересно и со знанием дела. Уинстон чуть отвернул лицо от
испытующего взгляда больших черных глаз.
— Красивая получилась казнь, — мечтательно промолвил Сайм. —
Когда им связывают ноги, по-моему, это только портит картину. Люблю,
когда они брыкаются. Но лучше всего конец, когда вываливается синий
язык… я бы сказал, ярко-синий. Эта деталь мне особенно мила.
— След’щий! — крикнула прола в белом фартуке, с половником в
руке.
Уинстон и Сайм сунули свои подносы. Обоим выкинули стандартный
обед: жестяную миску с розовато-серым жарким, кусок хлеба, кубик сыра,
кружку черного кофе «Победа» и одну таблетку сахарина.
— Есть столик, вон под тем телекраном, — сказал Сайм. — По дороге
возьмем джину.
Джин им дали в фаянсовых кружках без ручек. Они пробрались через
людный зал и разгрузили подносы на металлический столик; на углу кто-то
разлил соус: грязная жижа напоминала рвоту. Уинстон взял свой джин,
секунду помешкал, собираясь с духом, и залпом выпил маслянистую
жидкость. Потом сморгнул слезы — и вдруг почувствовал, что голоден. Он
стал заглатывать жаркое полными ложками; в похлебке попадались розовые
рыхлые кубики — возможно, мясной продукт. Оба молчали, пока не
опорожнили миски. За столиком сзади и слева от Уинстона кто-то без
умолку тараторил — резкая торопливая речь, похожая на утиное кряканье,
пробивалась сквозь общий гомон.
— Как подвигается словарь? — из-за шума Уинстон тоже повысил
голос.
— Медленно, — ответил Сайм. — Сижу над прилагательными.
Очарование.
Заговорив о новоязе, Сайм сразу взбодрился. Отодвинул миску,
хрупкой рукой взял хлеб, в другую — кубик сыра и, чтобы не кричать,
подался к Уинстону.
— Одиннадцатое издание — окончательное издание. Мы придаем
языку завершенный вид — в этом виде он сохранится, когда ни на чем
другом не будут говорить. Когда мы закончим, людям вроде вас придется
изучать его сызнова. Вы, вероятно, полагаете, что главная наша работа —
придумывать новые слова. Ничуть не бывало. Мы уничтожаем слова —
десятками, сотнями ежедневно. Если угодно, оставляем от языка скелет. В

две тысячи пятидесятом году ни одно слово, включенное в одиннадцатое
издание, не будет устаревшим.
Он жадно откусил хлеб, прожевал и с педантским жаром продолжал
речь. Его худое темное лицо оживилось, насмешка в глазах исчезла, и они
стали чуть ли не мечтательными.
— Это прекрасно — уничтожать слова. Главный мусор скопился,
конечно в глаголах и прилагательных, но и среди существительных —
сотни и сотни лишних. Не только синонимов; есть ведь и антонимы. Ну
скажите, для чего нужно слово, которое есть полная противоположность
другому? Слово само содержит свою противоположность. Возьмем,
например, «голод». Если есть слово «голод», зачем вам «сытость»?
«Неголод» ничем не хуже, даже лучше, потому что оно — прямая
противоположность, а «сытость» — нет. Или оттенки и степени
прилагательных. «Хороший» — для кого хороший? А «плюсовой»
исключает субъективность. Опять же, если вам нужно что-то сильнее
«плюсового», какой смысл иметь целый набор расплывчатых бесполезных
слов — «великолепный», «отличный» и так далее? «Плюс плюсовой»
охватывает те же значения, а если нужно еще сильнее — «плюсплюс
плюсовой». Конечно, мы и сейчас уже пользуемся этими формами, но в
окончательном варианте новояза других просто не останется. В итоге все
понятия плохого и хорошего будут описываться только шестью словами, а
по сути, двумя. Вы чувствуете, какая стройность, Уинстон? Идея,
разумеется, принадлежит Старшему Брату, — спохватившись, добавил он.
При имени Старшего Брата лицо Уинстона вяло изобразило пыл.
Сайму его энтузиазм показался неубедительным.
— Вы не цените новояз по достоинству, — заметил он как бы с
печалью. — Пишете на нем, а думаете все равно на староязе. Мне
попадались ваши материалы в «Таймс». В душе вы верны староязу со всей
его расплывчатостью и ненужными оттенками значений. Вам не открылась
красота уничтожения слов. Знаете ли вы, что новояз — единственный на
свете язык, чей словарь с каждым годом сокращается?
Это Уинстон, конечно же, знал. Он улыбнулся, насколько мог
сочувственно, не решаясь раскрыть рот. Сайм откусил еще от черного
ломтя, наскоро прожевал и заговорил снова.
— Неужели вам непонятно, что задача новояза — сузить горизонты
мысли? В конце концов мы сделаем мыслепреступление попросту
невозможным — для него не останется слов. Каждое необходимое понятие
будет выражаться одним-единственным словом, значение слова будет
строго определено, а побочные значения упразднены и забыты. В

одиннадцатом издании, мы уже на подходе к этой цели. Но процесс будет
продолжаться и тогда, когда нас с вами не будет на свете. С каждым годом
все меньше и меньше слов, все уже и уже границы мысли. Разумеется, и
теперь для мыслепреступления нет ни оправданий, ни причин. Это только
вопрос самодисциплины, управления реальностью. Но в конце концов и в
них нужда отпадет. Революция завершится тогда, когда язык станет
совершенным. Новояз — это ангсоц, ангсоц — это новояз, — проговорил
он с какой-то религиозной умиротворенностью. — Приходило ли вам в
голову, Уинстон, что к две тысячи пятидесятому году, а то и раньше, на
земле не останется человека, который смог бы понять наш с вами разговор?
— Кроме… — с сомнением начал Уинстон и осекся.
У него чуть не сорвалось с языка: «кроме пролов», но он сдержался, не
будучи уверен в дозволительности этого замечания. Сайм, однако, угадал
его мысль.
— Пролы — не люди, — небрежно парировал он. — К две тысячи
пятидесятому году, если не раньше, по-настоящему владеть староязом не
будет никто. Вся литература прошлого будет уничтожена. Чосер, Шекспир,
Мильтон,
Байрон
останутся
только
в
новоязовском
варианте,
превращенные
не
просто
в
нечто
иное,
а
в
собственную
противоположность. Даже партийная литература станет иной. Даже
лозунги изменятся. Откуда взяться лозунгу «Свобода — это рабство», если
упразднено само понятие свободы? Атмосфера мышления станет иной.
Мышления в нашем современном значении вообще не будет. Правоверный
не мыслит — не нуждается в мышлении. Правоверность — состояние
бессознательное.
В один прекрасный день, внезапно решил Уинстон, Сайма распылят.
Слишком умен. Слишком глубоко смотрит и слишком ясно выражается.
Партия таких не любит. Однажды он исчезнет. У него это на лице
написано.
Уинстон доел свой хлеб и сыр. Чуть повернулся на стуле, чтобы взять
кружку с кофе. За столиком слева немилосердно продолжал свои
разглагольствования мужчина со скрипучим голосом. Молодая женщина —
возможно, секретарша — внимала ему и радостно соглашалась с каждым
словом. Время от времени до Уинстона долетал ее молодой и довольно
глупый голос, фразы вроде «Как это верно!» Мужчина не умолкал ни на
мгновение — даже когда говорила она. Уинстон встречал его в
министерстве и знал, что он занимает какую-то важную должность в отделе
литературы. Это был человек лет тридцати, с мускулистой шеей и большим
подвижным ртом. Он слегка откинул голову, и в таком ракурсе Уинстон

видел вместо его глаз пустые блики света, отраженного очками. Жутковато
делалось оттого, что в хлеставшем изо рта потоке звуков невозможно было
поймать ни одного слова. Только раз Уинстон расслышал обрывок фразы:
«полная и окончательная ликвидация голдстейновщины» — обрывок
выскочил целиком, как отлитая строка в линотипе. В остальном это был
сплошной шум — кря-кря-кря. Речь нельзя было разобрать, но общий
характер ее не вызывал никаких сомнений. Метал ли он громы против
Голдстейна и требовал более суровых мер против мыслепреступников и
вредителей, возмущался ли зверствами евразийской военщины, восхвалял
ли Старшего Брата и героев Малабарского фронта — значения не имело. В
любом случае каждое его слово было — чистая правоверность, чистый
ангсоц. Глядя на хлопавшее ртом безглазое лицо, Уинстон испытывал
странное чувство, что перед ним не живой человек, а манекен. Не в
человеческом мозгу рождалась эта речь — в гортани. Извержение состояло
из слов, но не было речью в подлинном смысле, это был шум,
производимый в бессознательном состоянии, утиное кряканье.
Сайм умолк и черенком ложки рисовал в лужице соуса. Кряканье за
соседним столом продолжалось с прежней быстротой, легко различимое в
общем гуле.
— В новоязе есть слово, — сказал Сайм, — Не знаю, известно ли оно
вам: «речекряк» — крякающий по-утиному. Одно из тех интересных слов, у
которых два противоположных значения. В применении к противнику это
ругательство; в применении к тому, с кем вы согласны, — похвала.
Сайма несомненно распылят, снова подумал Уинстон. Подумал с
грустью, хотя отлично знал, что Сайм презирает его и не слишком любит и
вполне может объявить его мыслепреступником, если найдет для этого
основания. Чуть-чуть что-то не так с Саймом. Чего-то ему не хватает:
осмотрительности, отстраненности, некоей спасительной глупости. Нельзя
сказать, что неправоверен. Он верит в принципы ангсоца, чтит Старшего
Брата, он радуется победам, ненавидит мыслепреступников не только
искренне, но рьяно и неутомимо, причем располагая самыми последними
сведениями, не нужными рядовому партийцу. Но всегда от него шел какой-
то малопочтенный душок. Он говорил то, о чем говорить не стоило, он
прочел слишком много книжек, он наведывался в кафе «Под каштаном»,
которое облюбовали художники и музыканты. Запрета, даже неписаного
запрета, на посещение этого кафе не было, но над ним тяготело что-то
зловещее. Когда-то там собирались отставные, потерявшие доверие
партийные вожди (потом их убрали окончательно). По слухам, бывал там
сколько-то лет или десятилетий назад сам Голдстейн. Судьбу Сайма

нетрудно было угадать. Но несомненно было и то, что если бы Сайму
открылось, хоть на три секунды, каких взглядов держится Уинстон, Сайм
немедленно донес бы на Уинстона в полицию мыслей. Впрочем, как и
любой на его месте, но все же Сайм скорее. Правоверность — состояние
бессознательное.
Сайм поднял голову.
— Вон идет Парсонс, — сказал он.
В голосе его прозвучало: «несносный дурак». И в самом деле между
столиками пробирался сосед Уинстона по дому «Победа» — невысокий,
бочкообразных очертаний человек с русыми волосами и лягушачьим
лицом. В тридцать пять лет он уже отрастил брюшко и складки жира на
загривке, но двигался по-мальчишески легко. Да и выглядел он мальчиком,
только большим: хотя он был одет в форменный комбинезон, все время
хотелось представить его себе в синих шортах, серой рубашке и красном
галстуке разведчика. Воображению рисовались ямки на коленях и
закатанные рукава на пухлых руках. В шорты Парсонс действительно
облачался при всяком удобном случае — и в туристских вылазках и на
других
мероприятиях,
требовавших
физической
активности.
Он
приветствовал обоих веселым «Здрасьте, здрасьте!» и сел за стол, обдав их
крепким
запахом
пота.
Все
лицо
его
было
покрыто
росой.
Потоотделительные способности у Парсонса были выдающиеся. В клубе
всегда можно было угадать, что он поиграл в настольный теннис, по
мокрой ручке ракетки. Сайм вытащил полоску бумаги с длинным
столбиком слов и принялся читать, держа наготове чернильный карандаш.
— Смотри, даже в обед работает, — сказал Парсонс, толкнув Уинстона
в бок. — Увлекается, а? Что у вас там? Не по моим, наверно, мозгам. Смит,
знаете, почему я за вами гоняюсь? Вы у меня подписаться забыли.
— На что подписка? — спросил Уинстон, машинально потянувшись к
карману. Примерно четверть зарплаты уходила на добровольные подписки,
настолько многочисленные, что их и упомнить было трудно.
— На Неделю ненависти — подписка по месту жительства. Я домовый
казначей. Не щадим усилий — в грязь лицом не ударим. Скажу прямо, если
наш дом «Победа» не выставит больше всех флагов на улице, так не по
моей вине. Вы два доллара обещали.
Уинстон нашел и отдал две мятых, замусоленных бумажки, и Парсонс
аккуратным почерком малограмотного записал его в блокнотик.
— Между прочим, — сказал он, — я слышал, мой паршивец запулил в
вас вчера из рогатки. Я ему задал по первое число. Даже пригрозил: еще
раз повторится — отберу рогатку.

— Наверное, расстроился, что его не пустили на казнь, — сказал
Уинстон.
— Да, знаете… я что хочу сказать: сразу видно, что воспитан в
правильном духе. Озорные паршивцы — что один, что другая, — но
увлеченные! Одно на уме — разведчики, ну и война, конечно. Знаете, что
дочурка выкинула в прошлое воскресенье? У них поход был в
Беркампстед — так она сманила еще двух девчонок, откололись от отряда и
до вечера следили за одним человеком. Два часа шли за ним, и все лесом, а
в Амершеме сдали его патрулю.
— Зачем это? — слегка опешив, спросил Уинстон.
Парсонс победоносно продолжал:
— Дочурка догадалась, что он вражеский агент, на парашюте
сброшенный или еще как. Но вот в чем самая штука-то. С чего, вы думаете,
она его заподозрила? Туфли на нем чудные — никогда, говорит, не видала
на человеке таких туфель. Что, если иностранец? Семь лет пигалице, а
смышленая какая, а?
— И что с ним сделали? — спросил Уинстон.
— Ну уж этого я не знаю. Но не особенно удивлюсь, если… —
Парсонс изобразил, будто целится из ружья, и щелкнул языком.
— Отлично, — в рассеянности произнес Сайм, не отрываясь от своего
листка.
— Конечно, нам без бдительности нельзя, — поддакнул Уинстон.
— Война, сами понимаете, — сказал Парсонс.
Как будто в подтверждение его слов телекран у них над головами
сыграл фанфару. Но на этот раз была не победа на фронте, а сообщение
министерства изобилия.
— Товарищи! — крикнул энергичный молодой голос. — Внимание,
товарищи! Замечательные известия! Победа на производственном фронте.
Итоговые сводки о производстве всех видов потребительских товаров
показывают, что по сравнению с прошлым годом уровень жизни поднялся
не менее чем на двадцать процентов. Сегодня утром по всей Океании
прокатилась неудержимая волна стихийных демонстраций. Трудящиеся
покинули заводы и учреждения и со знаменами прошли по улицам,
выражая благодарность Старшему Брату за новую счастливую жизнь под
его мудрым руководством. Вот некоторые итоговые показатели.
Продовольственные товары…
Слова «наша новая счастливая жизнь» повторились несколько раз. В
последнее время их полюбило министерство изобилия. Парсонс,
встрепенувшись от фанфары, слушал приоткрыв рот, торжественно, с

выражением впитывающей скуки. За цифрами он уследить не мог, но
понимал, что они должны радовать. Он выпростал из кармана громадную
вонючую трубку, до половины набитую обуглившимся табаком. При норме
табака сто граммов в неделю человек редко позволял себе набить трубку
доверху. Уинстон курил сигарету «Победа», стараясь держать ее
горизонтально. Новый талон действовал только с завтрашнего дня, а у него
осталось всего четыре сигареты. Сейчас он пробовал отключиться от
постороннего шума и расслышать то, что изливалось из телекрана.
Кажется, были даже демонстрации благодарности Старшему Брату за то,
что он увеличил норму шоколада до двадцати граммов в неделю. А ведь
только вчера объявили, что норма уменьшена до двадцати граммов,
подумал Уинстон. Неужели в это поверят — через какие-нибудь сутки?
Верят. Парсонс поверил легко, глупое животное. Безглазый за соседним
столом — фанатично, со страстью, с исступленным желанием выявить,
разоблачить, распылить всякого, кто скажет, что на прошлой неделе норма
была тридцать граммов. Сайм тоже поверил, только затейливее, при
помощи двоемыслия. Так что же, у него одного не отшибло память?
Телекран все извергал сказочную статистику. По сравнению с
прошлым годом стало больше еды, больше одежды, больше домов, больше
мебели, больше кастрюль, больше топлива, больше кораблей, больше
вертолетов, больше книг, больше новорожденных — всего больше, кроме
болезней, преступлений и сумасшествия. С каждым годом, с каждой
минутой все и вся стремительно поднималось к новым и новым высотам.
Так же как Сайм перед этим, Уинстон взял ложку и стал возить ею в
пролитом соусе, придавая длинной лужице правильные очертания. Он с
возмущением думал о своем быте, об условиях жизни. Всегда ли она была
такой? Всегда ли был такой вкус у еды? Он окинул взглядом столовую.
Низкий потолок, набитый зал, грязные от трения бесчисленных тел стены;
обшарпанные металлические столы и стулья, стоящие так тесно, что
сталкиваешься локтями с соседом; гнутые ложки, щербатые подносы,
грубые белые кружки; все поверхности сальные, в каждой трещине грязь; и
кисловатый смешанный запах скверного джина, скверного кофе, подливки
с медью и заношенной одежды. Всегда ли так неприятно было твоему
желудку и коже, всегда ли было это ощущение, что ты обкраден, обделен?
Правда, за всю свою жизнь он не мог припомнить ничего существенно
иного. Сколько он себя помнил, еды никогда не было вдоволь, никогда не
было целых носков и белья, мебель всегда была обшарпанной и шаткой,
комнаты — нетопленными, поезда в метро — переполненными, дома —
обветшалыми, хлеб — темным, кофе — гнусным, чай — редкостью,

сигареты — считанными: ничего дешевого и в достатке, кроме
синтетического джина. Конечно, тело старится, и все для него становится
не так, но если тошно тебе от неудобного, грязного, скудного житья, от
нескончаемых зим, заскорузлых носков, вечно неисправных лифтов, от
ледяной воды, шершавого мыла, от сигареты, распадающейся в пальцах, от
странного и мерзкого вкуса пищи, не означает ли это, что такой уклад
жизни ненормален? Если он кажется непереносимым — неужели это
родовая память нашептывает тебе, что когда-то жили иначе?
Он снова окинул взглядом зал. Почти все люди были уродливыми — и
будут уродливыми, даже если переоденутся из форменных синих
комбинезонов во что-нибудь другое. Вдалеке пил кофе коротенький
человек, удивительно похожий на жука, и стрелял по сторонам
подозрительными глазками. Если не оглядываешься вокруг, подумал
Уинстон, до чего же легко поверить, будто существует и даже преобладает
предписанный партией идеальный тип: высокие мускулистые юноши и
пышногрудые
девы,
светловолосые,
беззаботные,
загорелые,
жизнерадостные. На самом же деле, сколько он мог судить, жители
Взлетной полосы I в большинстве были мелкие, темные и некрасивые.
Любопытно, как размножился в министерствах жукоподобный тип:
приземистые, коротконогие, очень рано полнеющие мужчины с
суетливыми
движениями,
толстыми
непроницаемыми
лицами
и
маленькими глазами. Этот тип как-то особенно процветал под партийной
властью.
Завершив фанфарой сводку из министерства изобилия, телекран
заиграл бравурную музыку. Парсонс от бомбардировки цифрами
исполнился рассеянного энтузиазма и вынул изо рта трубку.
— Да, хорошо потрудилось в нынешнем году министерство
изобилия, — промолвил он и с видом знатока кивнул. — Кстати, Смит, у
вас, случайно, не найдется свободного лезвия?
— Ни одного, — ответил Уинстон. — Полтора месяца последним
бреюсь.
— Ну да… просто решил спросить на всякий случай.
— Не взыщите, — сказал Уинстон.
Кряканье за соседним столом, смолкшее было во время министерского
отчета, возобновилось с прежней силой. Уинстон почему-то вспомнил
миссис Парсонс, ее жидкие растрепанные волосы, пыль в морщинах. Года
через два, если не раньше, детки донесут на нее в полицию мыслей. Ее
распылят. Сайма распылят. Его, Уинстона, распылят. О’Брайена распылят.
Парсонса же, напротив, никогда не распылят. Безглазого крякающего

никогда не распылят. Мелких жукоподобных, шустро снующих по
лабиринтам министерств, — их тоже никогда не распылят. И ту девицу из
отдела литературы не распылят. Ему казалось, что он инстинктивно
чувствует, кто погибнет, а кто сохранится, хотя чем именно обеспечивается
сохранность, даже не объяснишь.
Тут его вывело из задумчивости грубое вторжение. Женщина за
соседним столиком, слегка поворотившись, смотрела на него. Та самая, с
темными волосами. Она смотрела на него искоса, с непонятной
пристальностью. И как только они встретились глазами, отвернулась.
Уинстон почувствовал, что по хребту потек пот. Его охватил
отвратительный ужас. Ужас почти сразу прошел, но назойливое ощущение
неуютности осталось. Почему она за ним наблюдает? Он, к сожалению, не
мог вспомнить, сидела она за столом, когда он пришел, или появилась
после. Но вчера на двухминутке ненависти она села прямо за ним, хотя
никакой надобности в этом не было. Очень вероятно, что она хотела
послушать его — проверить, достаточно ли громко он кричит.
Как и в прошлый раз, он подумал: вряд ли она штатный сотрудник
полиции мыслей, но ведь добровольный-то шпион и есть самый опасный.
Он не знал, давно ли она на него смотрит — может быть, уже пять
минут, — а следил ли он сам за своим лицом все это время, неизвестно.
Если ты в общественном месте или в поле зрения телекрана и позволил
себе задуматься — это опасно, это страшно. Тебя может выдать ничтожная
мелочь. Нервный тик, тревога на липе, привычка бормотать себе под нос —
все, в чем можно усмотреть признак аномалии, попытку что-то скрыть. В
любом случае неположенное выражение лица (например, недоверчивое,
когда объявляют о победе) — уже наказуемое преступление. На новоязе
даже есть слово для него: — лицепреступление.
Девица опять сидела к Уинстону спиной. В конце концов, может, она и
не следит за ним; может, это просто совпадение, что она два дня подряд
оказывается с ним рядом. Сигарета у него потухла, и он осторожно
положил ее на край стола. Докурит после работы, если удастся не
просыпать табак. Вполне возможно, что женщина за соседним столом —
осведомительница, вполне возможно, что в ближайшие три дня он очутится
в подвалах министерства любви, но окурок пропасть не должен. Сайм
сложил свою бумажку и спрятал в карман. Парсонс опять заговорил.
— Я вам не рассказывал, как мои сорванцы юбку подожгли на
базарной торговке? — начал он, похохатывая и не выпуская изо рта
чубук. — За то, что заворачивала колбасу в плакат со Старшим Братом.
Подкрались сзади и целым коробком спичек подожгли. Думаю, сильно

обгорела. Вот паршивцы, а? Но увлеченные, но борзые! Это их в
разведчиках так натаскивают — первоклассно, лучше даже, чем в мое
время. Как вы думаете, чем их вооружили в последний раз? Слуховыми
трубками, чтобы подслушивать через замочную скважину! Дочка принесла
вчера домой и проверила на двери в общую комнату — говорит, слышно в
два раза лучше, чем просто ухом! Конечно, я вам скажу, это только
игрушка. Но мыслям дает правильное направление, а?
Тут телекран издал пронзительный свист. Это был сигнал приступить
к работе. Все трое вскочили, чтобы принять участие в давке перед лифтами,
и остатки табака высыпались из сигареты Уинстона.

VI
Уинстон писал в дневнике:
Это было три года назад. Темным вечером, в переулке около
большого вокзала. Она стояла у подъезда под уличным фонарем,
почти не дававшим света. Молодое лицо было сильно накрашено.
Это и привлекло меня — белизна лица, похожего на маску, ярко-
красные губы. Партийные женщины никогда не красятся. На
улице не было больше никого, не было телекранов. Она сказала:
«Два доллара». Я…
Ему стало трудно продолжать. Он закрыл глаза и нажал на веки
пальцами, чтобы прогнать неотвязное видение. Ему нестерпимо хотелось
выругаться — длинно и во весь голос. Или удариться головой о стену,
пинком опрокинуть стол, запустить в окно чернильницей — буйством,
шумом, болью, чем угодно, заглушить рвущее душу воспоминание.
Твой злейший враг, подумал он, — это твоя нервная система. В любую
минуту внутреннее напряжение может отразиться на твоей наружности. Он
вспомнил прохожего, которого встретил на улице несколько недель назад:
ничем не примечательный человек, член партии, лет тридцати пяти или
сорока, худой и довольно высокий, с портфелем. Они были в нескольких
шагах друг от друга, и вдруг левая сторона лица у прохожего дернулась.
Когда они поравнялись, это повторилось еще раз: мимолетная судорога,
тик, краткий, как щелчок фотографического затвора, но, видимо,
привычный. Уинстон тогда подумал: бедняге крышка. Страшно, что
человек этого, наверное, не замечал. Но самая ужасная опасность из
всех — разговаривать во сне. От этого, казалось Уинстону, ты вообще не
можешь предохраниться.
Он перевел дух и стал писать дальше:
Я вошел за ней в подъезд, а оттуда через двор в
полуподвальную кухню. У стены стояла кровать, на столе лампа с
привернутым фитилем. Женщина…
Раздражение не проходило. Ему хотелось плюнуть. Вспомнив
женщину в полуподвальной кухне, он вспомнил Кэтрин, жену. Уинстон был
женат — когда-то был, а может, и до сих пор; насколько он знал, жена не

умерла. Он будто снова вдохнул тяжелый, спертый воздух кухни,
смешанный запах грязного белья, клопов и дешевых духов — гнусных и
вместе с тем соблазнительных, потому что пахло не партийной женщиной,
партийная не могла надушиться. Душились только пролы. Для Уинстона
запах духов был неразрывно связан с блудом.
Это было его первое прегрешение за два года. Иметь дело с
проститутками, конечно, запрещалось, но запрет был из тех, которые ты
время от времени осмеливаешься нарушить. Опасно — но не смертельно.
Попался с проституткой — пять лет лагеря, не больше, если нет
отягчающих обстоятельств. И дело не такое уж сложное; лишь бы не
застигли за преступным актом. Бедные кварталы кишели женщинами,
готовыми продать себя. А купить иную можно было за бутылку джина:
пролам
джин
не
полагался.
Негласно
партия
даже
поощряла
проституцию — как выпускной клапан для инстинктов, которые все равно
нельзя подавить. Сам по себе разврат мало значил, лишь бы был он
вороватым и безрадостным, а женщина — из беднейшего и презираемого
класса. Непростительное преступление — связь между членами партии.
Но, хотя во время больших чисток обвиняемые неизменно признавались и в
этом преступлении, вообразить, что такое случается в жизни, было трудно.
Партия стремилась не просто помешать тому, чтобы между
мужчинами и женщинами возникали узы, которые не всегда поддаются ее
воздействию. Ее подлинной необъявленной целью было лишить половой
акт удовольствия. Главным врагом была не столько любовь, сколько
эротика — и в браке и вне его. Все браки между членами партии утверждал
особый комитет, и — хотя этот принцип не провозглашали открыто, — если
создавалось впечатление, что будущие супруги физически привлекательны
друг для друга, им отказывали в разрешении. У брака признавали только
одну цель: производить детей для службы государству. Половое сношение
следовало рассматривать как маленькую противную процедуру, вроде
клизмы. Это тоже никогда не объявляли прямо, но исподволь вколачивали в
каждого партийца с детства. Существовали даже организации наподобие
Молодежного антиполового союза, проповедовавшие полное целомудрие
для обоих полов. Зачатие должно происходить путем искусственного
осеменения (искос на новоязе), в общественных пунктах. Уинстон знал, что
это требование выдвигали не совсем всерьез, но, в общем, оно вписывалось
в идеологию партии. Партия стремилась убить половой инстинкт, а раз
убить нельзя, то хотя бы извратить и запачкать. Зачем это надо, он не
понимал: но и удивляться тут было нечему. Что касается женщин, партия в
этом изрядно преуспела.

Он вновь подумал о Кэтрин. Девять… десять… почти одиннадцать
лет, как они разошлись. Но до чего редко он о ней думает. Иногда за неделю
ни разу не вспомнит, что был женат. Они прожили всего пятнадцать
месяцев. Развод партия запретила, но расходиться бездетным не
препятствовала, наоборот.
Кэтрин была высокая, очень прямая блондинка, даже грациозная.
Четкое, с орлиным профилем лицо ее можно было назвать благородным —
пока ты не понял, что за ним настолько ничего нет, насколько это вообще
возможно. Уже в самом начале совместной жизни Уинстон решил —
впрочем, только потому, быть может, что узнал ее ближе, чем других
людей, — что никогда не встречал более глупого, пошлого, пустого
создания. Мысли в ее голове все до единой состояли из лозунгов, и не было
на свете такой ахинеи, которой бы она не склевала с руки у партии.
«Ходячий граммофон» — прозвал он ее про себя. Но он бы выдержал
совместную жизнь, если бы не одна вещь — постель.
Стоило только прикоснуться к ней, как она вздрагивала и цепенела.
Обнять ее было — все равно что обнять деревянный манекен. И странно:
когда она прижимала его к себе, у него было чувство, что она в то же время
отталкивает его изо всех сил. Такое впечатление создавали ее окоченелые
мышцы. Она лежала с закрытыми глазами, не сопротивляясь и не помогая,
а подчиняясь. Сперва это приводило его в крайнее замешательство; потом
ему стало жутко. Но он все равно бы вытерпел, если бы они условились
больше не спать. Как ни удивительно, на это не согласилась Кэтрин. Мы
должны, сказала она, если удастся, родить ребенка. Так что занятия
продолжались, и вполне регулярно, раз в неделю, если к тому не было
препятствий. Она даже напоминала ему по утрам, что им предстоит
сегодня вечером, — дабы он не забыл. Для этого у нее было два названия.
Одно — «подумать о ребенке», другое — «наш партийный долг» (да, она
именно так выражалась). Довольно скоро приближение назначенного дня
стало вызывать у него форменный ужас. Но, к счастью, ребенка не
получилось, Кэтрин решила прекратить попытки, и вскоре они разошлись.
Уинстон беззвучно вздохнул. Он снова взял ручку и написал:
Женщина бросилась на кровать и сразу, без всяких
предисловий, с неописуемой грубостью и вульгарностью задрала
юбку. Я…
Он увидел себя там, при тусклом свете лампы, и снова ударил в нос
запах дешевых духов с клопами, снова стеснилось сердце от возмущения и

бессилия, и так же, как в ту минуту, вспомнил он белое тело Кэтрин, навеки
окоченевшее под гипнозом партии. Почему всегда должно быть так?
Почему у него не может быть своей женщины и удел его — грязные,
торопливые случки, разделенные годами? Нормальный роман — это что-то
почти немыслимое. Все партийные женщины одинаковы. Целомудрие
вколочено в них так же крепко, как преданность партии. Продуманной
обработкой сызмала, играми и холодными купаниями, вздором, которым их
пичкали в школе, в разведчиках, в Молодежном союзе, докладами,
парадами, песнями, лозунгами, военной музыкой в них убили естественное
чувство. Разум говорил ему, что должны быть исключения, но сердце
отказывалось верить. Они все неприступны — партия добилась своего. И
еще больше, чем быть любимым, ему хотелось — пусть только раз в
жизни — пробить эту стену добродетели. Удачный половой акт — уже
восстание. Страсть — мыслепреступление. Растопить Кэтрин — если бы
удалось — и то было бы чем-то вроде совращения, хотя она ему жена.
Но надо было дописать до конца. Он написал:
Я прибавил огня в лампе. Когда я увидел ее при свете…
После темноты чахлый огонек керосиновой лампы показался очень
ярким. Только теперь он разглядел женщину как следует. Он шагнул к ней и
остановился, разрываясь между похотью и ужасом. Он сознавал, чем
рискует, придя сюда. Вполне возможно, что при выходе его схватит
патруль; может быть, уже сейчас его ждут за дверью. Даже если он уйдет,
не сделав того, ради чего пришел!..
Это надо было записать, надо было исповедаться. А увидел он при
свете лампы — что женщина старая. Румяна лежали на лице таким толстым
слоем, что, казалось, треснут сейчас, как картонная маска. В волосах седые
пряди; и самая жуткая деталь: рот приоткрылся, а в нем — ничего, черный,
как пещера. Ни одного зуба.
Торопливо, валкими буквами он написал:
Когда я увидел ее при свете, она оказалась совсем старой, ей
было не меньше пятидесяти. Но я не остановился и довел дело до
конца.
Уинстон опять нажал пальцами на веки. Ну вот, он все записал, а
ничего не изменилось. Лечение не помогло. Выругаться во весь голос
хотелось ничуть не меньше.

VII
Если есть надежда, писал Уинстон, то она в пролах.
Если есть надежда, то больше ей негде быть: только в пролах, в этой
клубящейся на государственных задворках массе, которая составляет
восемьдесят пять процентов населения Океании, может родиться сила,
способная уничтожить партию. Партию нельзя свергнуть изнутри. Ее
враги — если у нее есть враги — не могут соединиться, не могут даже
узнать друг друга. Даже если существует легендарное Братство — а это не
исключено, — нельзя себе представить, чтобы члены его собирались
группами больше двух или трех человек. Их бунт — выражение глаз,
интонация в голосе; самое большее — словечко, произнесенное шепотом.
А пролам, если бы только они могли осознать свою силу, заговоры ни к
чему. Им достаточно встать и встряхнуться — как лошадь стряхивает мух.
Стоит им захотеть, и завтра утром они разнесут партию в щепки. Рано или
поздно они до этого додумаются. Но!..
Он вспомнил, как однажды шел по людной улице, и вдруг из переулка
впереди вырвался оглушительный, в тысячу глоток, крик, женский крик.
Мощный, грозный вопль гнева и отчаяния, густое «А-а-а-а!», гудящее, как
колокол. Сердце у него застучало. «Началось! — подумал он. — Мятеж!
Наконец-то они восстали!» Он подошел ближе и увидел толпу: двести или
триста женщин сгрудились перед рыночными ларьками, и лица у них были
трагические, как у пассажиров на тонущем пароходе. У него на глазах
объединенная отчаянием толпа будто распалась: раздробилась на островки
отдельных ссор. По-видимому, один из ларьков торговал кастрюлями.
Убогие, утлые жестянки — но кухонную посуду всегда было трудно
достать. А сейчас товар неожиданно кончился. Счастливицы, провожаемые
толчками и тычками, протискивались прочь со своими кастрюлями, а
неудачливые галдели вокруг ларька и обвиняли ларечника в том, что дает
по блату, что прячет под прилавком. Раздался новый крик. Две толстухи —
одна с распущенными волосами — вцепились в кастрюльку и тянули в
разные стороны. Обе дернули, ручка оторвалась. Уинстон наблюдал с
отвращением. Однако какая же устрашающая сила прозвучала в крике
всего двухсот или трехсот голосов! Ну почему они никогда не крикнут так
из-за чего-нибудь стоящего!
Он написал:

Они никогда не взбунтуются, пока не станут сознательными,
а сознательными не станут, пока не взбунтуются.
Прямо как из партийного учебника фраза, подумал он. Партия,
конечно, утверждала, что освободила пролов от цепей. До революции их
страшно угнетали капиталисты, морили голодом и пороли, женщин
заставляли работать в шахтах (между прочим, они там работают до сих
пор), детей в шесть лет продавали на фабрики. Но одновременно, в
соответствии с принципом двоемыслия, партия учила, что пролы по своей
природе низшие существа, их, как животных, надо держать в повиновении,
руководствуясь несколькими простыми правилами. В сущности, о пролах
знали очень мало. Много и незачем знать. Лишь бы трудились и
размножались — а там пусть делают что хотят. Предоставленные сами
себе, как скот на равнинах Аргентины, они всегда возвращались к тому
образу жизни, который для них естествен, — шли по стопам предков. Они
рождаются, растут в грязи, в двенадцать лет начинают работать,
переживают короткий период физического расцвета и сексуальности, в
двадцать лет женятся, в тридцать уже немолоды, к шестидесяти обычно
умирают. Тяжелый физический труд, заботы о доме и детях, мелкие свары с
соседями, кино, футбол, пиво и, главное, азартные игры — вот и все, что
вмещается в их кругозор. Управлять ими несложно. Среди них всегда
вращаются агенты полиции мыслей — выявляют и устраняют тех, кто мог
бы стать опасным; но приобщить их к партийной идеологии не стремятся.
Считается нежелательным, чтобы пролы испытывали большой интерес к
политике. От них требуется лишь примитивный патриотизм — чтобы
взывать к нему, когда идет речь об удлинении рабочего дня или о
сокращении пайков. А если и овладевает ими недовольство — такое тоже
бывало, — это недовольство ни к чему не ведет, ибо из-за отсутствия
общих идей обращено оно только против мелких конкретных
неприятностей. Большие беды неизменно ускользали от их внимания. У
огромного большинства пролов нет даже телекранов в квартирах. Обычная
полиция занимается ими очень мало. В Лондоне существует громадная
преступность, целое государство в государстве: воры, бандиты,
проститутки, торговцы наркотиками, вымогатели всех мастей; но,
поскольку она замыкается в среде пролов, внимания на нее не обращают.
Во всех моральных вопросах им позволено следовать обычаям предков.
Партийное сексуальное пуританство на пролов не распространялось. За
разврат их не преследуют, разводы разрешены. Собственно говоря, и
религия была бы разрешена, если бы пролы проявили к ней склонность.

Пролы ниже подозрений. Как гласит партийный лозунг: «Пролы и
животные свободны».
Уинстон тихонько почесал варикозную язву. Опять начался зуд. Волей-
неволей всегда возвращаешься к одному вопросу: какова все-таки была
жизнь до революции? Он вынул из стола школьный учебник истории,
одолженный у миссис Парсонс, и стал переписывать в дневник.
В прежнее время, до славной Революции, Лондон не был тем
прекрасным городом, каким мы его знаем сегодня. Это был
темный, грязный, мрачный город, и там почти все жили
впроголодь, а сотни и тысячи бедняков ходили разутыми и не
имели крыши над головой. Детям, твоим сверстникам,
приходилось работать двенадцать часов в день на жестоких
хозяев; если они работали медленно, их пороли кнутом, а
питались они черствыми корками и водой. Но среди этой
ужасной нищеты стояли большие красивые дома богачей,
которым прислуживали иногда до тридцати слуг. Богачи
назывались капиталистами. Это были толстые уродливые люди со
злыми лицами — наподобие того, что изображен на следующей
странице. Как видишь, на нем длинный черный пиджак, который
назывался фраком, и странная шелковая шляпа в форме печной
трубы — так называемый цилиндр. Это была форменная одежда
капиталистов, и больше никто не смел ее носить. Капиталистам
принадлежало все на свете, а остальные люди были их рабами.
Им принадлежали вся земля, все дома, все фабрики и все деньги.
Того, кто их ослушался, бросали в тюрьму или же выгоняли с
работы, чтобы уморить голодом. Когда простой человек
разговаривал с капиталистом, он должен был пресмыкаться,
кланяться, снимать шапку и называть его «сэр». Самый главный
капиталист именовался королем и…
Он знал этот список назубок. Будут епископы с батистовыми рукавами,
судьи в мантиях, отороченных горностаем, позорный столб, колодки,
топчак, девятихвостая плеть, банкет у лорд-мэра, обычай целовать туфлю у
папы. Было еще так называемое право первой ночи, но в детском учебнике
оно, наверно, не упомянуто. По этому закону капиталист имел право спать
с любой работницей своей фабрики.
Как узнать, сколько тут лжи? Может быть, и вправду средний человек
живет сейчас лучше, чем до революции. Единственное свидетельство

против — безмолвный протест у тебя в потрохах, инстинктивное
ощущение, что условия твоей жизни невыносимы, что некогда они
наверное были другими. Ему пришло в голову, что самое характерное в
нынешней жизни — не жестокость ее и не шаткость, а просто убожество,
тусклость, апатия. Оглянешься вокруг — и не увидишь ничего похожего ни
на ложь, льющуюся из телекранов, ни на те идеалы, к которым стремятся
партия. Даже у партийца большая часть жизни проходит вне политики:
корпишь на нудной службе, бьешься за место в вагоне метро, штопаешь
дырявый носок, клянчишь сахариновую таблетку, заканчиваешь окурок.
Партийный идеал — это нечто исполинское, грозное, сверкающее: мир
стали и бетона, чудовищных машин и жуткого оружия, страна воинов и
фанатиков, которые шагают в едином строю, думают одну мысль, кричат
один лозунг, неустанно трудятся, сражаются, торжествуют, карают —
триста миллионов человек — и все на одно лицо. В жизни же — города-
трущобы, где снуют несытые люди в худых башмаках, ветхие дома
девятнадцатого века, где всегда пахнет капустой и нужником. Перед ним
возникло видение Лондона — громадный город развалин, город миллиона
мусорных ящиков, — и на него наложился образ миссис Парсонс,
женщины с морщинистым лицом и жидкими волосами, безнадежно
ковыряющей засоренную канализационную трубу.
Он опять почесал лодыжку. День и ночь телекраны хлещут тебя по
ушам статистикой, доказывают, что у людей сегодня больше еды, больше
одежды, лучше дома, веселее развлечения, что они живут дольше, работают
меньше и сами стали крупнее, здоровее, сильнее, счастливее, умнее,
просвещеннее, чем пятьдесят лет назад. Ни слова тут нельзя доказать и
нельзя опровергнуть. Партия, например, утверждает, что грамотны сегодня
сорок процентов взрослых пролов, а до революции грамотных было только
пятнадцать процентов. Партия утверждает, что детская смертность
сегодня — всего сто шестьдесят на тысячу, а до революции была —
триста… и так далее. Это что-то вроде одного уравнения с двумя
неизвестными. Очень может быть, что буквально каждое слово в
исторических
книжках
—
даже
те,
которые
принимаешь
как
самоочевидные, — чистый вымысел. Кто его знает, может, и не было
никогда такого закона, как право первой ночи, или такой твари, как
капиталист, или такого головного убора, как цилиндр.
Все расплывается в тумане. Прошлое подчищено, подчистка забыта,
ложь стала правдой. Лишь однажды в жизни он располагал — после
событий, вот что важно — ясным и недвусмысленным доказательством
того, что совершена подделка. Он держал его в руках целых полминуты.

Было это, кажется, в 1973 году… словом, в то время, когда он расстался с
Кэтрин. Но речь шла о событиях семи- или восьмилетней давности.
Началась эта история в середине шестидесятых годов, в период
больших чисток, когда были поголовно истреблены подлинные вожди
революции. К 1970 году в живых не осталось ни одного, кроме Старшего
Брата. Всех разоблачили как предателей и контрреволюционеров.
Голдстейн сбежал и скрывался неведомо где, кто-то просто исчез,
большинство же после шумных процессов, где все признались в своих
преступлениях, было казнено. Среди последних, кого постигла эта участь,
были трое: Джонс, Аронсон и Резерфорд. Их взяли году в шестьдесят
пятом. По обыкновению, они исчезли на год или год с лишним, и никто не
знал, живы они или нет; но потом их вдруг извлекли, дабы они, как
принято, изобличили себя сами. Они признались в сношениях с врагом
(тогда врагом тоже была Евразия), в растрате общественных фондов, в
убийстве преданных партийцев, в подкопах под руководство Старшего
Брата, которыми они занялись еще задолго до революции, во вредительских
актах, стоивших жизни сотням тысяч людей. Признались, были
помилованы, восстановлены в партии и получили посты, по названию
важные, а по сути — синекуры. Все трое выступили с длинными
покаянными статьями в «Таймс», где рассматривали корни своей измены и
обещали искупить вину.
После их освобождения Уинстон действительно видел всю троицу в
кафе «Под каштаном». Он наблюдал за ними исподтишка, с ужасом и не
мог оторвать глаз. Они были гораздо старше его — реликты древнего мира,
наверное, последние крупные фигуры, оставшиеся от ранних героических
дней партии. Славный дух подпольной борьбы и гражданской войны все
еще витал над ними. У него было ощущение — хотя факты и даты уже
порядком расплылись, — что их имена он услышал на несколько лет
раньше, чем имя Старшего Брата. Но они были вне закона — враги, парии,
обреченные исчезнуть в течение ближайшего года или двух. Тем, кто раз
побывал в руках у полиции мыслей, уже не было спасения. Они трупы — и
только ждут, когда их отправят на кладбище.
За столиками вокруг них не было ни души. Неразумно даже
показываться поблизости от таких людей. Они молча сидели за стаканами
джина, сдобренного гвоздикой, — фирменным напитком этого кафе.
Наибольшее впечатление на Уинстона произвел Резерфорд. Некогда
знаменитый карикатурист, он своими злыми рисунками немало
способствовал разжиганию общественных страстей в период революций.
Его карикатуры и теперь изредка появлялись в «Таймс». Это было всего

лишь подражание его прежней манере, на редкость безжизненное и
неубедительное. Перепевы старинных тем: трущобы, хижины, голодные
дети, уличные бои, капиталисты в цилиндрах — кажется, даже на
баррикадах они не желали расстаться с цилиндрами, — бесконечные и
безнадежные попытки вернуться в прошлое. Он был громаден и уродлив —
грива сальных седых волос, лицо в морщинах и припухлостях, выпяченные
губы. Когда-то он, должно быть, отличался неимоверной силой, теперь же
его большое тело местами разбухло, обвисло, осело, местами усохло. Он
будто распадался на глазах — осыпающаяся гора.
Было 15 часов, время затишья. Уинстон уже не помнил, как его туда
занесло в такой час. Кафе почти опустело. Из телекранов точилась бодрая
музыка. Трое сидели в своем углу молча и почти неподвижно. Официант,
не дожидаясь их просьбы, принес еще по стакану джина. На их столе
лежала шахматная доска с расставленными фигурами, но никто не играл.
Вдруг с телекранами что-то произошло — и продолжалось это с
полминуты. Сменилась мелодия, и сменилось настроение музыки.
Вторглось что-то другое… трудно объяснить что. Странный, надтреснутый,
визгливый, глумливый тон — Уинстон назвал его про себя желтым тоном.
Потом голос запел:
Под развесистым каштаном
Продали средь бела дня —
Я тебя, а ты меня.
Под развесистым каштаном
Мы лежим средь бела дня —
Справа ты, а слева я.
[2]
Трое не пошевелились. Но когда Уинстон снова взглянул на
разрушенное лицо Резерфорда, оказалось, что в глазах у него стоят слезы.
И только теперь Уинстон заметил, с внутренним содроганием — не
понимая еще, почему содрогнулся, — что и у Аронсона и у Резерфорда
перебитые носы.
Чуть позже всех троих опять арестовали. Выяснилось, что сразу же
после освобождения они вступили в новые заговоры. На втором процессе
они вновь сознались во всех прежних преступлениях и во множестве
новых. Их казнили, а дело их в назидание потомкам увековечили в истории
партии. Лет через пять после этого, в 1973-м, разворачивая материалы,

только что выпавшие на стол из пневматической трубы, Уинстон
обнаружил случайный обрывок бумаги. Значение обрывка он понял сразу,
как только расправил его на столе. Это была половина страницы,
вырванная из «Таймс» примерно десятилетней давности, — верхняя
половина, так что число там стояло, — и на ней фотография участников
какого-то партийного торжества в Нью-Йорке. В центре группы
выделялись Джонс, Аронсон и Резерфорд. Не узнать их было нельзя, да и
фамилии их значились в подписи под фотографией.
А на обоих процессах все трое показали, что в тот день они
находились на территории Евразии. С тайного аэродрома в Канаде их
доставили куда-то в Сибирь на встречу с работниками Евразийского
генштаба, которому они выдавали важные военные тайны. Дата засела в
памяти Уинстона, потому что это был Иванов день: впрочем, это дело
наверняка описано повсюду. Вывод возможен только один: их признания
были ложью.
Конечно, не бог весть какое открытие. Уже тогда Уинстон не допускал
мысли, что люди, уничтоженные во время чисток, в самом деле
преступники. Но тут было точное доказательство, обломок отмененного
прошлого: так одна ископаемая кость, найденная не в том слое отложений,
разрушает целую геологическую теорию. Если бы этот факт можно было
обнародовать, разъяснить его значение, он один разбил бы партию
вдребезги.
Уинстон сразу взялся за работу. Увидев фотографию и поняв, что она
означает, он прикрыл ее другим листом. К счастью, телекрану она была
видна вверх ногами.
Он положил блокнот на колено и отодвинулся со стулом подальше от
телекрана. Сделать непроницаемое лицо легко, даже дышать можно ровно,
если постараться, но вот с сердцебиением не сладишь, а телекран — штука
чувствительная, подметит. Он выждал, по своим расчетам, десять минут,
все время мучаясь страхом, что его выдаст какая-нибудь случайность —
например, внезапный сквозняк смахнет бумагу. Затем, уже не открывая
фотографию, он сунул ее вместе с ненужными листками в гнездо памяти. И
через минуту она, наверное, превратилась в пепел.
Это было десять-одиннадцать лет назад. Сегодня он эту фотографию
скорее бы всего сохранил. Любопытно: хотя и фотография и отраженный на
ней факт были всего лишь воспоминанием, само то, что он когда-то держал
ее в руках, влияло на него до сих пор. Неужели, спросил он себя, власть
партии над прошлым ослабла оттого, что уже не существующее мелкое
свидетельство когда-то существовало?

А сегодня, если бы удалось воскресить фотографию, она, вероятно, и
уликой не была бы. Ведь когда он увидел ее, Океания уже не воевала с
Евразией и трое покойных должны были бы продавать родину агентам
Остазии. А с той поры произошли еще повороты — два, три, он не помнил
сколько.
Наверное,
признания
покойных
переписывались
и
переписывались, так что первоначальные факты и даты совсем уже ничего
не значат. Прошлое не просто меняется, оно меняется непрерывно. Самым
же кошмарным для него было то, что он никогда не понимал отчетливо,
какую цель преследует это грандиозное надувательство. Сиюминутные
выгоды от подделки прошлого очевидны, но конечная ее цель — загадка.
Он снова взял ручку и написал:
Я понимаю КАК; не понимаю ЗАЧЕМ.
Он задумался, как задумывался уже не раз, а не сумасшедший ли он
сам. Может быть, сумасшедший тот, кто в меньшинстве, в единственном
числе. Когда-то безумием было думать, что Земля вращается вокруг
Солнца; сегодня — что прошлое неизменяемо. Возможно, он один
придерживается этого убеждения, а раз один, значит — сумасшедший. Но
мысль, что он сумасшедший, не очень его тревожила: ужасно, если он
вдобавок ошибается.
Он взял детскую книжку по истории и посмотрел на фронтиспис с
портретом Старшего Брата. Его встретил гипнотический взгляд. Словно
какая-то исполинская сила давила на тебя — проникала в череп,
трамбовала мозг, страхом вышибала из тебя твои убеждения, принуждала
не верить собственным органам чувств. В конце концов партия объявит, что
дважды два — пять, и придется в это верить. Рано или поздно она издаст
такой указ, к этому неизбежно ведет логика ее власти. Ее философия
молчаливо отрицает не только верность твоих восприятий, но и само
существование внешнего мира. Ересь из ересей — здравый смысл. И
ужасно не то, что тебя убьют за противоположное мнение, а то, что они,
может быть, правы. В самом деле, откуда мы знаем, что дважды два —
четыре? Или что существует сила тяжести? Или что прошлое нельзя
изменить? Если и прошлое и внешний мир существуют только в сознании,
а сознанием можно управлять — тогда что?
Нет! Он ощутил неожиданный прилив мужества. Непонятно, по какой
ассоциации в уме возникло лицо О’Брайена. Теперь он еще тверже знал,
что О’Брайен на его стороне. Он пишет дневник для О’Брайена —
О’Брайену; никто не прочтет его бесконечного письма, но предназначено

оно определенному человеку и этим окрашено.
Партия велела тебе не верить своим глазам и ушам. И это ее
окончательный, самый важный приказ. Сердце у него упало при мысли о
том, какая огромная сила выстроилась против него, с какой легкостью
собьет его в споре любой партийный идеолог — хитрыми доводами,
которых он не то что опровергнуть — понять не сможет. И однако он прав!
Они не правы, а прав он. Очевидное, азбучное, верное надо защищать.
Прописная истина истинна — и стой на этом! Прочно существует мир, его
законы не меняются. Камни — твердые, вода — мокрая, предмет,
лишенный опоры, устремляется к центру Земли. С ощущением, что он
говорит это О’Брайену и выдвигает важную аксиому, Уинстон написал:
Свобода — это возможность сказать, что дважды два —
четыре. Если дозволено это, все остальное отсюда следует.

VIII
Откуда-то из глубины прохода пахнуло жареным кофе — настоящим
кофе, не «Победой». Уинстон невольно остановился. Секунды на две он
вернулся в полузабытый мир детства. Потом хлопнула дверь и отрубила
запах, как звук.
Он прошел по улицам несколько километров, язва над щиколоткой
саднила. Вот уже второй раз за три недели он пропустил вечер в
общественном центре — опрометчивый поступок, за посещениями
наверняка следят. В принципе у члена партии нет свободного времени, и
наедине с собой он бывает только в постели. Предполагается, что, когда он
не занят работой, едой и сном, он участвует в общественных развлечениях;
все, в чем можно усмотреть любовь к одиночеству, — даже прогулка без
спутников — подозрительно. Для этого в новоязе есть слово: саможит —
означает индивидуализм и чудачество. Но нынче вечером, выйдя из
министерства, он соблазнился нежностью апрельского воздуха. Такого
мягкого голубого тона в небе он за последний год ни разу не видел, и
долгий шумный вечер в общественном центре, скучные, изнурительные
игры,
лекции,
поскрипывающее,
хоть
и
смазанное
джином,
товарищество — все это показалось ему непереносимым. Поддавшись
внезапному порыву, он повернул прочь от автобусной остановки и побрел
по лабиринту Лондона, сперва на юг, потом на восток и обратно на север,
заплутался на незнакомых улицах и шел уже куда глаза глядят.
«Если есть надежда, — написал он в дневнике, — то она — в пролах».
И в голове все время крутилась эта фраза — мистическая истина и
очевидная нелепость. Он находился в бурых трущобах, где-то к северо-
востоку от того, что было некогда вокзалом Сент-Панкрас. Он шел по
булыжной улочке мимо двухэтажных домов с обшарпанными дверями,
которые открывались прямо на тротуар и почему-то наводили на мысль о
крысиных норах. На булыжнике там и сям стояли грязные лужи. И в
темных подъездах и в узких проулках по обе стороны было удивительно
много народу — зрелые девушки с грубо намалеванными ртами, парни,
гонявшиеся за девушками, толстомясые тетки, при виде которых
становилось понятно, во что превратятся эти девушки через десяток лет,
согнутые старухи, шаркавшие растоптанными ногами, и оборванные босые
дети, которые играли в лужах и бросались врассыпную от материнских
окриков. Наверно, каждое четвертое окно было выбито и забрано досками.

На Уинстона почти не обращали внимания, но кое-кто провожал его
опасливым и любопытным взглядом. Перед дверью, сложив кирпично-
красные руки на фартуках, беседовали две необъятные женщины. Уинстон,
подходя к ним, услышал обрывки разговора.
— Да, говорю, это все очень хорошо, говорю. Но на моем месте ты бы
сделала то же самое. Легко, говорю, судить — а вот хлебнула бы ты с мое…
— Да-а, — отозвалась другая. — В том-то все и дело.
Резкие голоса вдруг смолкли. В молчании женщины окинули его
враждебным
взглядом.
Впрочем,
не
враждебным
даже,
скорее
настороженным, замерев на миг, как будто мимо проходило неведомое
животное. Синий комбинезон партийца не часто мелькал на этих улицах.
Показываться в таких местах без дела не стоило. Налетишь на патруль —
могут остановить. «Товарищ, ваши документы. Что вы здесь делаете? В
котором часу ушли с работы? Вы всегда ходите домой этой дорогой?» — и
так далее, и так далее. Разными дорогами ходить домой не запрещалось, но
если узнает полиция мыслей, этого достаточно, чтобы тебя взяли на
заметку.
Вдруг вся улица пришла в движение. Со всех сторон послышались
предостерегающие крики. Люди разбежались по домам, как кролики. Из
двери недалеко от Уинстона выскочила молодая женщина, подхватила
маленького ребенка, игравшего в луже, накинула на него фартук и
метнулась обратно. В тот же миг из переулка появился мужчина в черном
костюме, напоминавшем гармонь, подбежал к Уинстону, взволнованно
показывая на небо.
— Паровоз! — закричал он. — Смотри, директор! Сейчас по башке!
Ложись быстро!
Паровозом пролы почему-то прозвали ракету. Уинстон бросился
ничком на землю. В таких случаях пролы почти никогда не ошибались. Им
будто инстинкт подсказывал за несколько секунд, что подлетает ракета, —
считалось ведь, что ракеты летят быстрее звука. Уинстон прикрыл голову
руками. Раздался грохот, встряхнувший мостовую; на спину ему дождем
посыпался какой-то мусор. Поднявшись, он обнаружил, что весь усыпан
осколками оконного стекла.
Он пошел дальше. Метрах в двухстах ракета снесла несколько домов.
В воздухе стоял черный столб дыма, а под ним в туче алебастровой пыли
уже собирались вокруг развалин люди. Впереди возвышалась кучка
штукатурки, и на ней Уинстон разглядел ярко-красное пятно. Подойдя
поближе, он увидел, что это оторванная кисть руки. За исключением
кровавого пенька, кисть была совершенно белая, как гипсовый слепок.

Он сбросил ее ногой в водосток, а потом, чтобы обойти толпу, свернул
направо в переулок. Минуты через три-четыре он вышел из зоны взрыва, и
здесь улица жила своей убогой муравьиной жизнью как ни в чем не
бывало. Время шло к двадцати часам, питейные лавки пролов ломились от
посетителей. Их грязные двери беспрерывно раскрывались, обдавая улицу
запахами мочи, опилок и кислого пива. В углу возле выступающего дома
вплотную друг к другу стояли трое мужчин: средний держал сложенную
газету, а двое заглядывали через его плечо. Издали Уинстон не мог
различить выражения их лиц, но их позы выдавали увлеченность. Видимо,
они читали какое-то важное сообщение. Когда до них оставалось несколько
шагов, группа вдруг разделилась, и двое вступили в яростную перебранку.
Казалось, она вот-вот перейдет в драку.
— Да ты слушай, балда, что тебе говорят! С семеркой на конце ни
один номер не выиграл за четырнадцать месяцев.
— А я говорю, выиграл!
— А я говорю, нет. У меня дома все выписаны за два года. Записываю,
как часы. Я тебе говорю, ни один с семеркой…
— Нет, выигрывала семерка! Да я почти весь номер назову. Кончался
на четыреста семь. В феврале, вторая неделя февраля.
— Бабушку твою в феврале! У меня черным по белому. Ни разу,
говорю, с семеркой…
— Да закройтесь вы! — вмешался третий.
Они говорили о лотерее. Отойдя метров на тридцать, Уинстон
оглянулся. Они продолжали спорить оживленно, страстно. Лотерея с ее
еженедельными
сказочными
выигрышами
была
единственным
общественным событием, которое волновало пролов. Вероятно, миллионы
людей видели в ней главное, если не единственное дело, ради которого
стоит жить. Это была их услада, их безумство, их отдохновение, их
интеллектуальный возбудитель. Тут даже те, кто едва умел читать и писать,
проявляли искусство сложнейших расчетов и сверхъестественную память.
Существовал целый клан, кормившийся продажей систем, прогнозов и
талисманов. К работе лотереи Уинстон никакого касательства не имел —
ею занималось министерство изобилия, — но он знал (в партии все знали),
что выигрыши по большей части мнимые. На самом деле выплачивались
только мелкие суммы, а обладатели крупных выигрышей были лицами
вымышленными. При отсутствии настоящей связи между отдельными
частями Океании устроить это не составляло труда.
Но если есть надежда, то она — в пролах. За эту идею надо держаться.
Когда выражаешь ее словами, она кажется здравой; когда смотришь на тех,

кто мимо тебя проходит, верить в нее — подвижничество. Он свернул на
улицу, шедшую под уклон. Место показалось ему смутно знакомым —
невдалеке лежал главный проспект. Где-то впереди слышался гам. Улица
круто повернула и закончилась лестницей, спускавшейся в переулок, где
лоточники торговали вялыми овощами. Уинстон вспомнил это место.
Переулок вел на главную улицу, а за следующим поворотом, в пяти
минутах ходу, — лавка старьевщика, где он купил книгу, ставшую
дневником. Чуть дальше, в канцелярском магазинчике, он приобрел
чернила и ручку.
Перед лестницей он остановился. На другой стороне переулка была
захудалая пивная с как будто матовыми, а на самом деле просто пыльными
окнами. Древний старик, согнутый, но энергичный, с седыми, торчащими,
как у рака, усами, распахнул дверь и скрылся в пивной. Уинстону пришло в
голову, что этот старик, которому сейчас не меньше восьмидесяти, застал
революцию уже взрослым мужчиной. Он да еще немногие вроде него —
последняя связь с исчезнувшим миром капитализма. И в партии осталось
мало таких, чьи взгляды сложились до революции. Старшее поколение
почти все перебито в больших чистках пятидесятых и шестидесятых годов,
а уцелевшие запуганы до полной умственной капитуляции. И если есть
живой человек, который способен рассказать правду о первой половине
века, то он может быть только пролом. Уинстон вдруг вспомнил
переписанное в дневник место из детской книжки по истории и загорелся
безумной идеей. Он войдет в пивную, завяжет со стариком знакомство и
расспросит его: «Расскажите, как вы жили в детстве. Какая была жизнь?
Лучше, чем в наши дни, или хуже?»
Поскорее, чтобы не успеть испугаться, он спустился до лестнице и
перешел
на
другую
сторону
переулка.
Сумасшествие,
конечно.
Разговаривать с пролами и посещать их пивные тоже, конечно, не
запрещалось, но такая странная выходка не останется незамеченной. Если
зайдет патруль, можно прикинуться, что стало дурно, но они вряд ли
поверят. Он толкнул дверь, в нос ему шибануло пивной кислятиной. Когда
он вошел, гвалт в пивной сделался вдвое тише. Он спиной чувствовал, что
все глаза уставились на его синий комбинезон. Люди, метавшие дротики в
мишень, прервали свою игру на целых полминуты. Старик, из-за которого
он пришел, препирался у стойки с барменом — крупным, грузным
молодым человеком, горбоносым и толсторуким. Вокруг кучкой стояли
слушатели со своими стаканами.
— Тебя как человека просят, — петушился старик и надувал грудь. —
А ты мне говоришь, что в твоем кабаке не найдется пинтовой кружки?

— Да что это за чертовщина такая — пинта? — возражал бармен,
упершись пальцами в стойку.
— Нет, вы слыхали? Бармен называется — что такое пинта, не знает!
Пинта — это полкварты, а четыре кварты — галлон. Может, тебя азбуке
поучить?
— Сроду не слышал, — отрезал бармен. — Подаем литр, подаем пол-
литра — и все. Вон на полке посуда.
— Пинту хочу, — не унимался старик. — Трудно, что ли, нацедить
пинту? В мое время никаких ваших литров не было.
— В твое время мы все на ветках жили, — ответил бармен,
оглянувшись на слушателей.
Раздался громкий смех, и неловкость, вызванная появлением
Уинстона, прошла. Лицо у старика сделалось красным. Он повернулся,
ворча, и налетел на Уинстона. Уинстон вежливо взял его под руку.
— Разрешите вас угостить? — сказал он.
— Благородный человек, — ответил тот, снова выпятив грудь. Он
будто не замечал на Уинстоне синего комбинезона. — Пинту! —
воинственно приказал он бармену. — Пинту тычка.
Бармен ополоснул два толстых пол-литровых стакана в бочонке под
стойкой и налил темного пива. Кроме пива, в этих заведениях ничего не
подавали. Пролам джин не полагался, но добывали они его без особого
труда. Метание дротиков возобновилось, а люди у стойки заговорили о
лотерейных билетах. Об Уинстоне на время забыли. У окна стоял сосновый
стол — там можно было поговорить со стариком с глазу на глаз. Риск
ужасный; но по крайней мере телекрана нет — в этом Уинстон
удостоверился, как только вошел.
— Мог бы нацедить мне пинту, — ворчал старик, усаживаясь со
стаканом. — Пол-литра мало — не напьешься. А литр — много. Бегаешь
часто. Не говоря, что дорого.
— Со времен вашей молодости вы, наверно, видели много перемен, —
осторожно начал Уинстон.
Выцветшими голубыми глазами старик посмотрел на мишень для
дротиков, потом на стойку, потом на дверь мужской уборной, словно
перемены эти хотел отыскать здесь, в пивной.
— Пиво было лучше, — сказал он наконец. — И дешевле! Когда я был
молодым, слабое пиво — называлось у нас «тычок» — стоило четыре пенса
пинта. Но это до войны, конечно.
— До какой? — спросил Уинстон.
— Ну, война, она всегда, — неопределенно пояснил старик. Он взял

стакан и снова выпятил грудь. — Будь здоров!
Кадык на тощей шее удивительно быстро запрыгал — и пива как не
бывало. Уинстон сходил к стойке и принес еще два стакана. Старик как
будто забыл о своем предубеждении против целого литра.
— Вы намного старше меня, — сказал Уинстон. — Я еще на свет не
родился, а вы уже, наверно, были взрослым. И можете вспомнить прежнюю
жизнь, до революции. Люди моих лет, по сути, ничего не знают о том
времени. Только в книгах прочтешь, а кто его знает — правду ли пишут в
книгах? Хотелось бы от вас услышать. В книгах по истории говорится, что
жизнь до революции была совсем не похожа на нынешнюю. Ужасное
угнетение, несправедливость, нищета — такие, что мы и вообразить не
можем. Здесь, в Лондоне, огромное множество людей с рождения до
смерти никогда не ели досыта. Половина ходила босиком. Работали
двенадцать часов, школу бросали в девять лет, спали по десять человек в
комнате. А в то же время меньшинство — какие-нибудь несколько тысяч,
так называемые капиталисты, — располагали богатством и властью.
Владели всем, чем можно владеть. Жили в роскошных домах, держали по
тридцать слуг, разъезжали на автомобилях и четверках, пили шампанское,
носили цилиндры…
Старик внезапно оживился.
— Цилиндры! — сказал он. — Как это ты вспомнил? Только вчера про
них думал. Сам не знаю, с чего вдруг. Сколько лет уж, думаю, не видел
цилиндра. Совсем отошли. А я последний раз надевал на невесткины
похороны. Вот еще когда… год вам не скажу, но уж лет пятьдесят тому.
Напрокат, понятно, брали по такому случаю.
— Цилиндры — не так важно, — терпеливо заметил Уинстон. —
Главное то, что капиталисты… они и священники, адвокаты и прочие, кто
при них кормился, были хозяевами Земли. Все на свете было для них. Вы,
простые рабочие люди, были у них рабами. Они могли делать с вами что
угодно. Могли отправить вас на пароходе в Канаду, как скот. Спать с
вашими дочерьми, если захочется. Приказать, чтобы вас выпороли какой-то
девятихвостой плеткой. При встрече с ними вы снимали шапку. Каждый
капиталист ходил со сворой лакеев…
Старик вновь оживился.
— Лакеи! Сколько же лет не слыхал этого слова, а? Лакеи. Прямо
молодость вспоминаешь, честное слово. Помню… вон еще когда… ходил я
по воскресеньям в Гайд-парк, речи слушать. Кого там только не было — и
Армия Спасения, и католики, и евреи, и индусы… И был там один… имени
сейчас не вспомню — но сильно выступал! Ох, он их чихвостил. Лакеи,

говорит. Лакеи буржуазии! Приспешники правящего класса! Паразиты —
вот как загнул еще. И гиены… гиенами точно называл. Все это, конечно,
про лейбористов, сам понимаешь.
Уинстон почувствовал, что разговор не получается.
— Я вот что хотел узнать, — сказал он. — Как вам кажется, у вас
сейчас больше свободы, чем тогда? Отношение к вам более человеческое?
В прежнее время богатые люди, люди у власти…
— Палата лордов, — задумчиво вставил старик.
— Палата лордов, если угодно. Я спрашиваю, могли эти люди
обращаться с вами как с низшим только потому, что они богатые, а вы
бедный? Правда ли, например, что вы должны были говорить им «сэр» и
снимать шапку при встрече?
Старик тяжело задумался. И ответил не раньше, чем выпил четверть
стакана.
— Да, — сказал он. — Любили, чтобы ты дотронулся до кепки. Вроде
оказал уважение. Мне это, правда сказать, не нравилось — но делал, не без
того. Куда денешься, можно сказать.
— А было принято — я пересказываю то, что читал в книгах по
истории, — у этих людей и их слуг было принято сталкивать вас с тротуара
в сточную канаву?
— Один такой меня раз толкнул, — ответил старик. — Как вчера
помню. В вечер после гребных гонок… ужасно они буянили после этих
гонок… на Шафтсбери-авеню налетаю я на парня. Вид благородный —
парадный костюм, цилиндр, черное пальто. Идет по тротуару, виляет — и я
на него случайно налетел. Говорит: «Не видишь, куда идешь?» — говорит.
Я говорю: «А ты что, купил тротуар-то?» А он: «Грубить мне будешь?
Голову, к чертям, отверну». Я говорю: «Пьяный ты, — говорю. — Сдам
тебя полиции, оглянуться не успеешь». И, веришь ли, берет меня за грудь и
так пихает, что я чуть под автобус не попал. Ну а я молодой тогда был и
навесил бы ему, да тут…
Уинстон почувствовал отчаяние. Память старика была просто свалкой
мелких подробностей. Можешь расспрашивать его целый день и никаких
стоящих сведений не получишь. Так что история партии, может быть,
правдива в каком-то смысле; а может быть, совсем правдива. Он сделал
последнюю попытку.
— Я, наверное, неясно выражаюсь, — сказал он. — Я вот что хочу
сказать. Вы очень давно живете на свете, половину жизни вы прожили до
революции. Например, в тысяча девятьсот двадцать пятом году вы уже
были взрослым. Из того, что вы помните, как по-вашему, в двадцать пятом

году жить было лучше, чем сейчас, или хуже? Если бы вы могли выбрать,
когда бы вы предпочли жить — тогда или теперь?
Старик задумчиво посмотрел на мишень. Допил пиво — совсем уже
медленно. И наконец ответил с философской примиренностью, как будто
пиво смягчило его.
— Знаю, каких ты слов от меня ждешь. Думаешь, скажу, что хочется
снова стать молодым. Спроси людей: большинство тебе скажут, что хотели
бы стать молодыми. В молодости здоровье, сила, все при тебе. Кто дожил
до моих лет, тому всегда нездоровится. И у меня ноги другой раз болят,
хоть плачь, и мочевой пузырь — хуже некуда. По шесть-семь раз ночью
бегаешь. Но и у старости есть радости. Забот уже тех нет. С женщинами
канителиться не надо — это большое дело. Веришь ли, у меня тридцать лет
не было женщины. И неохота, вот что главное-то.
Уинстон отвалился к подоконнику. Продолжать не имело смысла. Он
собрался взять еще пива, но старик вдруг встал и быстро зашаркал к
вонючей кабинке у боковой стены. Лишние пол-литра произвели свое
действие. Минуту-другую Уинстон глядел в пустой стакан, а потом даже
сам не заметил, как ноги вынесли его на улицу. Через двадцать лет,
размышлял он, великий и простой вопрос «Лучше ли жилось до
революции?» — окончательно станет неразрешимым. Да и сейчас он, в
сущности, неразрешим: случайные свидетели старого мира не способны
сравнить одну эпоху с другой. Они помнят множество бесполезных фактов:
ссору с сотрудником, потерю и поиски велосипедного насоса, выражение
лица давно умершей сестры, вихрь пыли ветреным утром семьдесят лет
назад; но то, что важно, — вне их кругозора. Они подобны муравью,
который видит мелкое и не видит большого. А когда память отказала и
письменные свидетельства подделаны, тогда с утверждениями партии, что
она улучшила людям жизнь, надо согласиться — ведь нет и никогда уже не
будет исходных данных для проверки.
Тут размышления его прервались. Он остановился и поднял глаза. Он
стоял на узкой улице, где между жилых домов втиснулись несколько
темных лавчонок. У него над головой висели три облезлых металлических
шара, когда-то, должно быть, позолоченных. Он как будто узнал эту улицу.
Ну конечно! Перед ним была лавка старьевщика, где он купил дневник.
Накатил страх. Покупка книги была опрометчивым поступком, и
Уинстон зарекся подходить к этому месту. Но вот, стоило ему задуматься,
ноги сами принесли его сюда. А ведь для того он и завел дневник, чтобы
предохранить себя от таких самоубийственных порывов. Лавка еще была
открыта, хотя время близилось к двадцати одному. Он подумал, что,

слоняясь по тротуару, скорее привлечет внимание, чем в лавке, и вошел.
Станут спрашивать — хотел купить лезвия.
Хозяин только что зажег висячую керосиновую лампу, издававшую
нечистый, но какой-то уютный запах. Это был человек лет шестидесяти,
щуплый, сутулый, с длинным дружелюбным носом, и глаза его за толстыми
линзами очков казались большими и кроткими. Волосы у него были почти
совсем седые, а брови густые и еще черные. Очки, добрая суетливость,
старый пиджак из черного бархата — все это придавало ему
интеллигентный вид — не то литератора, не то музыканта. Говорил он
тихим, будто выцветшим голосом и не так коверкал слова, как большинство
пролов.
— Я узнал вас еще на улице, — сразу сказал он. — Это вы покупали
подарочный альбом для девушек. Превосходная бумага, превосходная. Ее
называли «кремовая верже». Такой бумаги не делают, я думаю… уж лет
пятьдесят. — Он посмотрел на Уинстона поверх очков. — Вам требуется
что-то определенное? Или хотели просто посмотреть вещи?
— Шел мимо, — уклончиво ответил Уинстон. — Решил заглянуть.
Ничего конкретного мне не надо.
— Тем лучше, едва ли бы я смог вас удовлетворить. — Как бы
извиняясь, он повернул кверху мягкую ладонь. — Сами видите: можно
сказать, пустая лавка. Между нами говоря, торговля антиквариатом почти
иссякла. Спросу нет, да и предложить нечего. Мебель, фарфор, хрусталь —
все это мало-помалу перебилось, переломалось. А металлическое по
большей части ушло в переплавку. Сколько уже лет я не видел латунного
подсвечника.
На самом деле тесная лавочка была забита вещами, но ни малейшей
ценности они не представляли. Свободного места почти не осталось —
возле всех стен штабелями лежали пыльные рамы для картин. В витрине —
подносы с болтами и гайками, сточенные стамески, сломанные перочинные
ножи, облупленные часы, даже не притворявшиеся исправными, и прочий
разнообразный хлам. Какой-то интерес могла возбудить только мелочь,
валявшаяся на столике в углу, лакированные табакерки, агатовые брошки и
тому подобное. Уинстон подошел к столику, и взгляд его привлекла какая-
то гладкая округлая вещь, тускло блестевшая при свете лампы; он взял ее.
Это была тяжелая стекляшка, плоская с одной стороны и выпуклая с
другой — почти полушарие. И в цвете и в строении стекла была
непонятная мягкость — оно напоминало дождевую воду. А в сердцевине,
увеличенный выпуклостью, находился странный розовый предмет
узорчатого строения, напоминавший розу или морской анемон.

— Что это? — спросил очарованный Уинстон.
— Это? Это коралл, — ответил старик. — Надо полагать, из
Индийского океана. Прежде их иногда заливали в стекло. Сделано не
меньше ста лет назад. По виду даже раньше.
— Красивая вещь, — сказал Уинстон.
— Красивая вещь, — признательно подхватил старьевщик. — Но в
наши дни мало кто ее оценит. — Он кашлянул. — Если вам вдруг захочется
купить, она стоит четыре доллара. Было время, когда за такую вещь давали
восемь фунтов, а восемь фунтов… ну, сейчас не сумею сказать точно — это
были большие деньги. Но кому нынче нужны подлинные древности — хотя
их так мало сохранилось.
Уинстон немедленно заплатил четыре доллара и опустил вожделенную
игрушку в карман. Соблазнила его не столько красота вещи, сколько аромат
века, совсем не похожего на нынешний. Стекло такой дождевой мягкости
ему никогда не встречалось. Самым симпатичным в этой штуке была ее
бесполезность, хотя Уинстон догадался, что когда-то она служила пресс-
папье. Стекло оттягивало карман, но, к счастью, не слишком выпирало. Это
странный предмет, даже компрометирующий предмет для члена партии.
Все старое и, если на то пошло, все красивое вызывало некоторое
подозрение. Хозяин же, получив четыре доллара, заметно повеселел.
Уинстон понял, что можно было сторговаться на трех или даже на двух.
— Если есть желание посмотреть, у меня наверху еще одна
комната, — сказал старик. — Там ничего особенного. Всего несколько
предметов. Если пойдем, нам понадобится свет.
Он зажег еще одну лампу, потом, согнувшись, медленно поднялся по
стертым ступенькам и через крохотный коридорчик привел Уинстона в
комнату; окно ее смотрело не на улицу, а на мощеный двор и на чащу
печных труб с колпаками. Уинстон заметил, что мебель здесь расставлена,
как в жилой комнате. На полу дорожка, на стенах две-три картины,
глубокое неопрятное кресло у камина. На каминной полке тикали
старинные стеклянные часы с двенадцатичасовым циферблатом. Под
окном, заняв чуть ли не четверть комнаты, стояла громадная кровать,
причем с матрасом.
— Мы здесь жили, пока не умерла жена, — объяснил старик, как бы
извиняясь. — Понемногу распродаю мебель. Вот превосходная кровать
красного дерева… То есть была бы превосходной, если выселить из нее
клопов. Впрочем, вам, наверно, она кажется громоздкой.
Он поднял лампу над головой, чтобы осветить всю комнату, и в теплом
тусклом свете она выглядела даже уютной. А ведь можно было бы снять ее

за несколько долларов в неделю, подумал Уинстон, если хватит смелости.
Это была дикая, вздорная мысль, и умерла она так же быстро, как родилась;
но комната пробудила в нем какую-то ностальгию, какую-то память,
дремавшую в крови. Ему казалось, что он хорошо знает это ощущение,
когда сидишь в такой комнате, в кресле перед горящим камином, поставив
ноги на решетку, на огне — чайник, и ты совсем один, в полной
безопасности, никто не следит за тобой, ничей голос тебя не донимает,
только чайник поет в камине да дружелюбно тикают часы.
— Тут нет телекрана, — вырвалось у него.
— Ах, этого, — ответил старик, — у меня никогда не было. Они
дорогие. Да и потребности, знаете, никогда не испытывал. А вот в углу
хороший раскладной стол. Правда, чтобы пользоваться боковинами, надо
заменить петли.
В другом углу стояла книжная полка, и Уинстона уже притянуло к ней.
На полке была только дрянь. Охота за книгами и уничтожение велись в
кварталах пролов так же основательно, как везде. Едва ли в целой Океании
существовал хоть один экземпляр книги, изданной до 1960 года. Старик с
лампой в руке стоял перед картинкой в палисандровой раме: она висела по
другую сторону от камина, напротив кровати.
— Кстати, если вас интересуют старинные гравюры… — деликатно
начал он.
Уинстон подошел ближе. Это была гравюра на стали: здание с
овальным фронтоном, прямоугольными окнами и башней впереди. Вокруг
здания шла ограда, а в глубине стояла, по-видимому, статуя. Уинстон
присмотрелся. Здание казалось смутно знакомым, но статуи он не помнил.
— Рамка привинчена к стене, — сказал старик, — но если хотите, я
сниму.
— Я знаю это здание, — промолвил наконец Уинстон, — оно
разрушено. В середине улицы, за Дворцом юстиции.
— Верно. За Домом правосудия. Его разбомбили… Ну, много лет
назад. Это была церковь. Сент-Клемент — святой Климент у датчан. — Он
виновато улыбнулся, словно понимая, что говорит нелепость, и добавил: —
«Апельсинчики как мед, в колокол Сент-Клемент бьет».
— Что это? — спросил Уинстон.
— А-а. «Апельсинчики как мед, в колокол Сент-Клемент бьет». В
детстве был такой стишок. Как там дальше, я не помню, а кончается так:
«Вот зажгу я пару свеч — ты в постельку можешь лечь. Вот возьму я
острый меч — и головка твоя с плеч». Игра была наподобие танца. Они
стояли, взявшись за руки, а ты шел под руками, и когда доходили до «Вот

возьму я острый меч — и головка твоя с плеч», руки опускались и ловили
тебя. Там были только названия церквей. Все лондонские церкви… То есть
самые знаменитые.
Уинстон рассеянно спросил себя, какого века могла быть эта церковь.
Возраст лондонских домов определить всегда трудно. Все большие и
внушительные и более или менее новые на вид считались, конечно,
построенными после революции, а все то, что было очевидно старше,
относили к какому-то далекому, неясному времени, называвшемуся
средними веками. Таким образом, века капитализма ничего стоящего не
произвели. По архитектуре изучить историю было так же невозможно, как
по книгам. Статуи, памятники, мемориальные доски, названия улиц — все,
что могло пролить свет на прошлое, систематически переделывалось.
— Я не знал, что это церковь, — сказал он.
— Вообще-то их много осталось, — сказал старик, — только их
используют для других нужд. Как же там этот стишок? А! Вспомнил.
Апельсинчики как мед,
В колокол Сент-Клемент бьет.
И звонит Сент-Мартин:
Отдавай мне фартинг!
Вот дальше опять не помню. А фартинг — это была маленькая медная
монета, наподобие цента.
— А где Сент-Мартин? — спросил Уинстон.
— Сент-Мартин? Эта еще стоит. На площади Победы, рядом с
картинной галереей. Здание с портиком и колоннами, с широкой лестницей.
Уинстон хорошо знал здание. Это был музей, предназначенный для
разных пропагандистских выставок: моделей ракет и плавающих
крепостей, восковых панорам, изображающих вражеские зверства, и тому
подобного.
— Называлась «Святой Мартин на полях», — добавил старик, — хотя
никаких полей в этом районе не припомню.
Гравюру Уинстон не купил. Предмет был еще более неподходящий,
чем стеклянное пресс-папье, да и домой ее не унесешь — разве только без
рамки. Но он задержался еще на несколько минут, беседуя со стариком, и
выяснил, что фамилия его не Уикс, как можно было заключить по надписи
на лавке, а Чаррингтон. Оказалось, что мистеру Чаррингтону шестьдесят
три года, он вдовец и обитает в лавке тридцать лет. Все эти годы он

собирался сменить вывеску, но так и не собрался. Пока они беседовали,
Уинстон все твердил про себя начало стишка: «Апельсинчики как мед, в
колокол Сент-Клемент бьет. И звонит Сент-Мартин: отдавай мне фартинг!»
Любопытно: когда он произносил про себя стишок, ему чудилось, будто
звучат сами колокола, — колокола исчезнувшего Лондона, который еще
существует где-то, невидимый и забытый. И слышалось ему, как
поднимают они трезвон, одна за другой, призрачные колокольни. Между
тем, сколько он себя помнил, он ни разу не слышал церковного звона.
Он попрощался с мистером Чаррингтоном и спустился по лестнице
один, чтобы старик не увидел, как он оглядывает улицу, прежде чем выйти
за дверь. Он уже решил, что, выждав время — хотя бы месяц, — рискнет
еще раз посетить лавку. Едва ли это опасней, чем пропустить вечер в
общественном центре. Большой опрометчивостью было уже то, что после
покупки книги он пришел сюда снова, не зная, можно ли доверять хозяину.
И все же!..
Да, сказал он себе, надо будет прийти еще. Он купит гравюру с
церковью св. Климента у датчан, вынет из рамы и унесет под
комбинезоном домой. Заставит мистера Чаррингтона вспомнить стишок до
конца. И снова мелькнула безумная мысль снять верхнюю комнату. От
восторга он секунд на пять забыл об осторожности — вышел на улицу,
ограничившись беглым взглядом в окно. И даже начал напевать на
самодельный мотив:
Апельсинчики как мед,
В колокол Сент-Клемент бьет.
И звонит Сент-Мартин:
Отдавай мне фартинг!
Вдруг сердце у него екнуло от страха, живот схватило. В каких-нибудь
десяти метрах — фигура в синем комбинезоне, идет к нему. Это была
девица из отдела литературы, темноволосая. Уже смеркалось, но Уинстон
узнал ее без труда. Она посмотрела ему прямо в глаза и быстро прошла
дальше, как будто не заметила.
Несколько секунд он не мог двинуться с места, словно отнялись ноги.
Потом повернулся направо и с трудом пошел, не замечая, что идет не в ту
сторону. Одно по крайней мере стало ясно. Сомнений быть не могло:
девица за ним шпионит. Она выследила его — нельзя же поверить, что она
по чистой случайности забрела в тот же вечер на ту же захудалую улочку в

нескольких километрах от района, где живут партийцы. Слишком много
совпадений.
А
служит
она
в
полиции
мыслей
или
же
это
самодеятельность — значения не имеет. Она за ним следит, этого довольно.
Может быть, даже видела, как он заходил в пивную.
Идти было тяжело. Стеклянный груз в кармане при каждом шаге
стукал по бедру, и Уинстона подмывало выбросить его. Но хуже всего была
спазма в животе. Несколько минут ему казалось, что если он сейчас же не
найдет уборную, то умрет. Но в таком районе не могло быть общественной
уборной. Потом спазма прошла, осталась только глухая боль.
Улица оказалась тупиком. Уинстон остановился, постоял несколько
секунд, рассеянно соображая, что делать, потом повернул назад. Когда он
повернул, ему пришло в голову, что он разминулся с девицей какие-нибудь
три минуты назад, и если бегом, то можно ее догнать. Можно дойти за ней
до какого-нибудь тихого места, а там проломить ей череп булыжником.
Стеклянное пресс-папье тоже сгодится, оно тяжелое. Но он сразу отбросил
этот план: невыносима была даже мысль о том, чтобы совершить
физическое усилие. Нет сил бежать, нет сил ударять. Вдобавок девица
молодая и крепкая, будет защищаться. Потом он подумал, что надо сейчас
же пойти в общественный центр и пробыть там до закрытия — обеспечить
себе хотя бы частичное алиби. Но и это невозможно. Им овладела
смертельная вялость. Хотелось одного: вернуться к себе в квартиру и
ничего не делать.
Домой он пришел только в двадцать третьем часу. Ток в сети должны
были отключить в 23:30. Он отправился на кухню и выпил почти целую
чашку джина «Победа». Потом подошел к столу в нише, сел и вынул из
ящика дневник. Но раскрыл его не сразу. Женщина в телекране томным
голосом пела патриотическую песню. Уинстон смотрел на мраморный
переплет, безуспешно стараясь отвлечься от этого голоса.
Приходят за тобой ночью, всегда ночью. Самое правильное —
покончить с собой, пока тебя не взяли. Наверняка так поступали многие.
Многие исчезновения на самом деле были самоубийствами. Но в стране,
где ни огнестрельного оружия, ни надежного яда не достанешь, нужна
отчаянная отвага, чтобы покончить с собой. Он с удивлением подумал о
том, что боль и страх биологически бесполезны, подумал о вероломстве
человеческого тела, цепенеющего в тот самый миг, когда требуется особое
усилие. Он мог бы избавиться от темноволосой, если бы сразу приступил к
делу, но именно из-за того, что опасность была чрезвычайной, он лишился
сил. Ему пришло в голову, что в критические минуты человек борется не с
внешним врагом, а всегда с собственным телом. Даже сейчас, несмотря на

джин, тупая боль в животе не позволяла ему связно думать. И то же самое,
понял он, во всех трагических или по видимости героических ситуациях.
На поле боя, в камере пыток, на тонущем корабле то, за что ты бился,
всегда забывается — тело твое разрастается и заполняет вселенную, и даже
когда ты не парализован страхом и не кричишь от боли, жизнь — это
ежеминутная борьба с голодом или холодом, с бессонницей, изжогой и
зубной болью.
Он раскрыл дневник. Важно хоть что-нибудь записать. Женщина в
телекране разразилась новой песней. Голос вонзался ему в мозг, как острые
осколки стекла. Он пытался думать об О’Брайене, для которого —
которому — пишется дневник, но вместо этого стал думать, что с ним
будет, когда его арестует полиция мыслей. Если бы сразу убили — полбеды.
Смерть — дело предрешенное. Но перед смертью (никто об этом не
распространялся, но знали все) будет признание по заведенному порядку: с
ползаньем по полу, мольбами о пощаде, с хрустом ломаемых костей, с
выбитыми зубами и кровавыми колтунами в волосах. Почему ты должен
пройти через это, если итог все равно известен? Почему нельзя сократить
тебе жизнь на несколько дней или недель? От разоблачения не ушел ни
один, и признавались все до единого. В тот миг, когда ты преступил в
мыслях, ты уже подписал себе смертный приговор. Так зачем ждут тебя эти
муки в будущем, если они ничего не изменят?
Он опять попробовал вызвать образ О’Брайена, и теперь это удалось.
«Мы встретимся там, где нет темноты», — сказал ему О’Брайен. Уинстон
понял его слова — ему казалось, что понял. Где нет темноты — это
воображаемое будущее; ты его не увидишь при жизни, но, предвидя,
можешь мистически причаститься к нему. Голос из телекрана бил по ушам
и не давал додумать эту мысль до конца. Уинстон взял в рот сигарету.
Половина табака тут же высыпалась на язык — не скоро и отплюешься от
этой горечи. Перед ним, вытеснив О’Брайена, возникло лицо Старшего
Брата. Так же, как несколько дней назад, Уинстон вынул из кармана монету
и вгляделся. Лицо смотрело на него тяжело, спокойно, отечески — но что
за улыбка прячется в черных усах? Свинцовым погребальным звоном
приплыли слова:
ВОЙНА — ЭТО МИР
СВОБОДА — ЭТО РАБСТВО
НЕЗНАНИЕ — СИЛА

жүктеу/скачать 1,11 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: