Джордж Оруэлл 1984

I
Уинстон не знал, где он. Вероятно, его привезли в министерство
любви, но удостовериться в этом не было никакой возможности.
Он находился в камере без окон, с высоким потолком и белыми,
сияющими кафельными стенами. Скрытые лампы заливали ее холодным
светом, и слышалось ровное тихое гудение — он решил, что это
вентиляция. Вдоль всех стен, с промежутком только в двери, тянулась то ли
скамья, то ли полка, как раз такой ширины, чтобы сесть, а в дальнем конце,
напротив двери, стояло ведро без стульчака. На каждой стене было по
телекрану — четыре штуки.
Он чувствовал тупую боль в животе. Заболело еще тогда, когда
Уинстона запихнули в фургон и повезли. Ему хотелось есть — голод был
сосущий, нездоровый. Он не ел, наверное, сутки, а то и полтора суток. Он
так и не понял, и скорее всего не поймет, когда же его арестовали, вечером
или утром. После ареста ему не давали есть.
Как можно тише он сел на узкую скамью и сложил руки на колене. Он
уже научился сидеть тихо. Если делаешь неожиданное движение, на тебя
кричит телекран. А голод донимал все злее. Больше всего ему хотелось
хлеба. Он предполагал, что в кармане комбинезона завалялись крошки. Или
даже — что еще там могло щекотать ногу? — кусок корки. В конце концов
искушение пересилило страх; он сунул руку в карман.
— Смит! — гаркнуло из телекрана. — Шестьдесят — семьдесят
девять, Смит У.! Руки из карманов в камере!
Он опять застыл, сложив руки на колене. Перед тем как попасть сюда,
он побывал в другом месте — не то в обыкновенной тюрьме, не то в камере
предварительного заключения у патрульных. Он не знал, долго ли там
пробыл — во всяком случае, не один час: без окна и без часов о времени
трудно судить. Место было шумное, вонючее. Его поместили в камеру
вроде этой, но отвратительно грязную, и теснилось в ней не меньше
десяти — пятнадцати человек. В большинстве обыкновенные уголовники,
но были и политические. Он молча сидел у стены, стиснутый грязными
телами, от страха и боли в животе почти не обращал внимания на
сокамерников — и тем не менее удивился, до чего по-разному ведут себя
партийцы и остальные. Партийцы были молчаливы и напуганы, а
уголовники, казалось, не боятся никого. Они выкрикивали оскорбления
надзирателям, яростно сопротивлялись, когда у них отбирали пожитки,

писали на полу непристойности, ели пищу, пронесенную контрабандой и
спрятанную в непонятных местах под одеждой, и даже огрызались на
телекраны, призывавшие к порядку. С другой стороны, некоторые из них
как будто были на дружеской ноге с надзирателями, звали их по кличкам и
через глазок клянчили у них сигареты. Надзиратели относились к
уголовникам снисходительно, даже когда приходилось применять к ним
силу. Много было разговоров о каторжных лагерях, куда предстояло
отправиться большинству арестованных. В лагерях «нормально», понял
Уинстон, если знаешь что к чему и имеешь связи. Там подкуп, блат и
всяческое вымогательство, там педерастия и проституция и даже самогон
из картошки. На должностях только уголовники, особенно бандиты и
убийцы — это аристократия. Самая черная работа достается политическим.
Через камеру непрерывно текли самые разные арестанты: торговцы
наркотиками, воры, бандиты, спекулянты, пьяницы, проститутки. Пьяницы
иногда буянили так, что остальным приходилось усмирять их сообща.
Четверо надзирателей втащили, растянув за четыре конечности, громадную
растерзанную бабищу лет шестидесяти, с большой вислой грудью; она
кричала, дрыгала ногами, и от возни ее седые волосы рассыпались
толстыми извилистыми прядями. Она все время норовила пнуть
надзирателей, и, сорвав с нее ботинки, они свалили ее на Уинстона, чуть не
сломав ему ноги. Женщина села и крикнула им вдогонку: «За…цы!» Потом
почувствовала, что сидит на неровном, и сползла с его колен на скамью.
— Извини, голубок, — сказала она. — Я не сама на тебя села —
паразиты посадили. Видал, что с женщиной творят? — Она замолчала,
похлопала себя по груди и рыгнула. — Извиняюсь. Сама не своя.
Она наклонилась, и ее обильно вырвало на пол.
— Все полегче, — сказала она, с закрытыми глазами откинувшись к
стене. — Я так говорю: никогда в себе не задерживай. Выпускай, чтоб в
животе не закисло.
Она слегка ожила, повернулась, еще раз взглянула на Уинстона и
моментально к нему расположилась. Толстой ручищей она обняла его за
плечи и притянула к себе, дыша в лицо пивом и рвотой.
— Звать-то тебя как, голубок?
— Смит, — сказал Уинстон.
— Смит? Смотри ты. И я Смит. — И, расчувствовавшись, добавила: —
Я тебе матерью могла быть.
Могла быть и матерью, подумал Уинстон. И по возрасту, и по
телосложению — а за двадцать лет в лагере человек, надо полагать,
меняется.

Больше никто с ним не заговаривал. Удивительно было, насколько
уголовники игнорируют партийных. Называли они их с нескрываемым
презрением «политики». Арестованные партийцы вообще боялись
разговаривать, а друг с другом — в особенности. Только раз, когда двух
партийных женщин притиснули друг к дружке на скамье, он услышал в
общем гомоне обрывки их торопливого шепота — в частности, о какой-то
«комнате сто один», что-то совершенно непонятное.
В новой камере он сидел, наверно, уже два часа, а то и три. Тупая боль
в животе не проходила, но временами ослабевала, а временами
усиливалась — соответственно мысли его то распространялись, то
съеживались. Когда боль усиливалась, он думал только о ней и о том, что
хочется есть. Когда она отступала, его охватывала паника. Иной раз
предстоящее рисовалось ему так ясно, что дух занимался и сердце неслось
вскачь. Он ощущал удары дубинки по локтю и подкованных сапог — по
щиколоткам; видел, как ползает по полу и, выплевывая зубы, кричит «не
надо!». О Джулии он почти не думал. Не мог на ней сосредоточиться. Он
любил ее и он ее не предаст; но это был просто факт, известный, как
известно правило арифметики. Любви он не чувствовал и даже не особенно
думал о том, что сейчас происходит с Джулией. О’Брайена он вспоминал
чаще — и с проблесками надежды. О’Брайен должен знать, что его
арестовали. Братство, сказал он, никогда не пытается выручить своих.
Но — бритвенное лезвие; если удастся, они передадут ему бритву. Пока
надзиратели прибегут в камеру, пройдет секунд пять. Лезвие вопьется
обжигающим холодом, и даже пальцы, сжавшие его, будут прорезаны до
кости. Все это он ощущал явственно, а измученное тело и так дрожало и
сжималось от малейшей боли. Уинстон не был уверен, что воспользуется
бритвой, даже если получит ее в руки. Человеку свойственно жить
мгновением, он согласится продлить жизнь хоть на десять минут, даже зная
наверняка, что в конце его ждет пытка.
Несколько раз он пытался сосчитать изразцы на стенах камеры.
Казалось бы, простое дело, но всякий раз он сбивался со счета. Чаще он
думал о том, куда его посадили и какое сейчас время суток. Минуту назад
он был уверен, что на улице день в разгаре, а сейчас так же твердо — что за
стенами тюрьмы глухая ночь. Инстинкт подсказывал, что в таком месте
свет вообще не выключают. Место, где нет темноты; теперь ему стало ясно,
почему О’Брайен как будто сразу понял эти слова. В министерстве любви
не было окон. Камера его может быть и в середке здания, и у внешней
стены, может быть под землей на десятом этаже, а может — на тридцатом
над землей. Он мысленно двигался с места на место — не подскажет ли

тело, где он, высоко над улицей или погребен в недрах.
Снаружи послышался мерный топот. Стальная дверь с лязгом
распахнулась. Браво вошел молодой офицер в ладном черном мундире,
весь сияющий кожей, с бледным правильным лицом, похожим на восковую
маску. Он знаком приказал надзирателям за дверью ввести арестованного.
Спотыкаясь, вошел поэт Амплфорт. Дверь с лязгом захлопнулась.
Поэт неуверенно ткнулся в одну сторону и в другую, словно думая, что
где-то будет еще одна дверь, выход, а потом стал ходить взад и вперед по
камере. Уинстона он еще не заметил. Встревоженный взгляд его скользил
по стене на метр выше головы Уинстона. Амплфорт был разут; из дыр в
носках выглядывали крупные грязные пальцы. Он несколько дней не
брился. Лицо, до скул заросшее щетиной, приобрело разбойничий вид, не
вязавшийся с его большой расхлябанной фигурой и нервностью движений.
Уинстон старался стряхнуть оцепенение. Он должен поговорить с
Амплфортом — даже если за этим последует окрик из телекрана. Не
исключено, что с Амплфортом прислали бритву.
— Амплфорт, — сказал он.
Телекран молчал. Амплфорт, слегка опешив, остановился. Взгляд его
медленно сфокусировался на Уинстоне.
— А-а, Смит! — сказал он. — И вы тут!
— За что вас?
— По правде говоря… — Он неуклюже опустился на скамью напротив
Уинстона. — Ведь есть только одно преступление?
— И вы его совершили?
— Очевидно, да.
Он поднес руку ко лбу и сжал пальцами виски, словно что-то
припоминая.
— Такое случается, — неуверенно начал он. — Я могу припомнить
одно обстоятельство… возможное обстоятельство. Неосторожность с моей
стороны — это несомненно. Мы готовили каноническое издание стихов
Киплинга. Я оставил в конце строки слово «молитва». Ничего не мог
сделать! — добавил он почти с негодованием и поднял глаза на
Уинстона. — Невозможно было изменить строку. Рифмовалось с «битвой».
Вам известно, что с «битвой» рифмуются всего три слова? Ломал голову
несколько дней. Не было другой рифмы.
Выражение его лица изменилось. Досада ушла, и сейчас вид у него
был чуть ли не довольный. Сквозь грязь и щетину проглянул энтузиазм,
радость педанта, откопавшего какой-то бесполезный фактик.
— Вам когда-нибудь приходило в голову, что все развитие нашей

поэзии определялось бедностью рифм в языке?
Нет, эта мысль Уинстону никогда не приходила в голову. И в
нынешних обстоятельствах она тоже не показалась ему особенно
интересной и важной.
— Вы не знаете, который час? — спросил он.
Амплфорт опять опешил.
— Я об этом как-то не задумывался. Меня арестовали… дня два
назад… или три. — Он окинул взглядом стены, словно все-таки надеялся
увидеть окно. — Тут день от ночи не отличишь. Не понимаю, как тут
можно определить время.
Они поговорили бессвязно еще несколько минут, а потом, без всякой
видимой причины телекран рявкнул на них: замолчать. Уинстон затих,
сложив руки на колене. Большому Амплфорту было неудобно на узкой
скамье, он ерзал, сдвигался влево, вправо, обхватывал худыми руками то
одно колено, то другое. Телекран снова рявкнул: сидеть тихо. Время шло.
Двадцать минут, час — понять было трудно. Снаружи опять затопали
башмаки. У Уинстона схватило живот. Скоро, очень скоро, может быть,
через пять минут затопают так же, и это будет значить, что настал его
черед.
Открылась дверь. Офицер с безучастным лицом вошел в камеру.
Легким движением руки он показал на Амплфорта.
— В комнату сто один, — произнес он.
Амплфорт в смутной тревоге и недоумении неуклюже вышел с двумя
надзирателями.
Прошло как будто много времени. Уинстона донимала боль в животе.
Мысли снова и снова ползли по одним и тем же предметам, как шарик, все
время застревающий в одних и тех же лунках. Мыслей у него было шесть.
Болит живот; кусок хлеба; кровь и вопли; О’Брайен; Джулия; бритва.
Живот опять схватило: тяжелый топот башмаков приближался. Дверь
распахнулась, и Уинстона обдало запахом старого пота. В камеру вошел
Парсонс. Он был в шортах защитного цвета и в майке.
От изумления Уинстон забыл обо всем.
— Вы здесь! — сказал он.
Парсонс бросил на Уинстона взгляд, в котором не было ни интереса,
ни удивления, а только пришибленность. Он нервно заходил по камере —
по-видимому, не мог сидеть спокойно. Заметно было, как дрожат его
пухлые колени. Широко раскрытые глаза неподвижно смотрели вперед,
словно не могли оторваться от какого-то предмета вдалеке.
— За что вас арестовали? — спросил Уинстон.

— Мыслепреступление! — сказал Парсонс, чуть не плача. В голосе его
слышалось и глубокое раскаяние и смешанный с изумлением ужас:
неужели это слово относится к нему? Он стал напротив Уинстона и
страстно, умоляюще начал:
— Ведь меня не расстреляют, скажите, Смит? У нас же не
расстреливают, если ты ничего не сделал… только за мысли, а мыслям ведь
не прикажешь. Я знаю, там разберутся, выслушают. В это я твердо верю.
Там же знают, как я старался. Вы-то знаете, что я за человек. Неплохой по-
своему. Ума, конечно, небольшого, но увлеченный. Сил для партии не
жалел, правда ведь? Как думаете, пятью годами отделаюсь? Ну, пускай
десятью. Такой, как я, может принести пользу в лагере. За то, что один раз
споткнулся, ведь не расстреляют?
— Вы виноваты? — спросил Уинстон.
— Конечно, виноват! — вскричал Парсонс, подобострастно взглянув
на телекран. — Неужели же партия арестует невиноватого, как, по-
вашему? — Его лягушачье лицо стало чуть спокойней, и на нем даже
появилось ханжеское выражение. — Мыслепреступление — это жуткая
штука, Смит, — нравоучительно произнес он. — Коварная. Нападает так,
что не заметишь. Знаете, как на меня напало? Во сне. Верно вам говорю.
Работал вовсю, вносил свою лепту — и даже не знал, что в голове у меня
есть какая-то дрянь. А потом стал во сне разговаривать. Знаете, что от меня
услышали?
Он понизил голос, как человек, вынужденный по медицинским
соображениям произнести непристойность:
— Долой Старшего Брата! Вот что я говорил. И кажется, много раз.
Между нами, я рад, что меня забрали, пока это дальше не зашло. Знаете,
что я скажу, когда меня поставят перед трибуналом? Я скажу: «Спасибо
вам. Спасибо, что спасли меня вовремя».
— Кто о вас сообщил? — спросил Уинстон.
— Дочурка, — со скорбной гордостью ответил Парсонс. —
Подслушивала в замочную скважину. Услышала, что я говорю, и на другой
же день — шасть к патрулям. Недурно для семилетней пигалицы, а? Я на
нее не в обиде. Наоборот, горжусь. Это показывает, что я воспитал ее в
правильном духе.
Он несколько раз судорожно присел, с тоской поглядывая на ведро для
экскрементов. И вдруг сдернул шорты.
— Прошу прощения, старина. Не могу больше. Это от волнения.
Он плюхнулся пышными ягодицами на ведро. Уинстон закрыл лицо
ладонями.

— Смит! — рявкнул телекран. — Шестьдесят — семьдесят девять,
Смит У.! Откройте лицо. В камере лицо не закрывать!
Уинстон опустил руки. Парсонс обильно и шумно опростался в ведро.
Потом выяснилось, что крышка подогнана плохо, и еще несколько часов в
камере стояла ужасная вонь.
Парсонса забрали. Таинственно появлялись и исчезали все новые
арестанты. Уинстон заметил, как одна женщина, направленная в «комнату
101», съежилась и побледнела, услышав эти слова. Если его привели сюда
утром, то сейчас уже была, наверно, вторая половина дня; а если привели
днем — то полночь. В камере осталось шесть арестованных, мужчин и
женщин. Все сидели очень тихо. Напротив Уинстона находился человек с
длинными зубами и почти без подбородка, похожий на какого-то большого
безобидного грызуна. Его толстые крапчатые щеки оттопыривались снизу,
и очень трудно было отделаться от ощущения, что у него там спрятана еда.
Светло-серые глаза пугливо перебегали с одного лица на другое, а встретив
чей-то взгляд, тут же устремлялись прочь.
Открылась дверь, и ввели нового арестанта, при виде которого
Уинстон похолодел. Это был обыкновенный неприятный человек, какой-
нибудь инженер или техник. Поразительной была изможденность его лица.
Оно
напоминало
череп.
Из-за
худобы
рот
и
глаза
казались
непропорционально большими, а в глазах будто застыла смертельная,
неукротимая ненависть к кому-то или чему-то.
Новый сел на скамью неподалеку от Уинстона. Уинстон больше не
смотрел на него, но измученное лицо-череп так и стояло перед глазами. Он
вдруг сообразил, в чем дело. Человек умирал от голода. Эта мысль, по-
видимому, пришла в голову всем обитателям камеры почти одновременно.
На всей скамье произошло легкое движение. Человек без подбородка то и
дело поглядывал на лицо-череп, виновато отводил взгляд и снова смотрел,
как будто это лицо притягивало его неудержимо. Он начал ерзать. Наконец
встал, вперевалку подошел к скамье напротив, залез в карман комбинезона
и смущенно протянул человеку-черепу грязный кусок хлеба.
Телекран загремел яростно, оглушительно. Человек без подбородка
вздрогнул всем телом. Человек-череп отдернул руки и спрятал за спину, как
бы показывая всему свету, что не принял дар.
— Бамстед! — прогремело из телекрана, — Двадцать семь — тридцать
один, Бамстед Д.! Бросьте хлеб!
Человек без подбородка уронил хлеб на пол.
— Стоять на месте! Лицом к двери. Не двигаться.
Человек без подбородка подчинился. Его одутловатые щеки заметно

дрожали. С лязгом распахнулась дверь. Молодой офицер вошел и отступил
в сторону, а из-за его спины появился коренастый надзиратель с могучими
руками и плечами. Он стал против арестованного и по знаку офицера нанес
ему сокрушительный удар в зубы, вложив в этот удар весь свой вес.
Арестованного будто подбросило в воздух. Он отлетел к противоположной
стене и свалился у ведра. Он лежал там, оглушенный, а изо рта и носа у
него текла темная кровь. Потом он стал не то повизгивать, не то хныкать,
как бы еще в беспамятстве. Потом перевернулся на живот и неуверенно
встал на четвереньки. Изо рта со слюной и кровью вывалились две
половинки зубного протеза.
Арестованные сидели очень тихо, сложив руки на коленях. Человек без
подбородка забрался на свое место. Одна сторона лица у него уже темнела.
Рот распух, превратившись в бесформенную, вишневого цвета массу с
черной дырой посередине. Время от времени на грудь его комбинезона
падала капля крови. Его серые глаза опять перебегали с лица на лицо,
только еще более виновато, словно он пытался понять, насколько
презирают его остальные за это унижение.
Дверь открылась. Легким движением руки офицер показал на
человека-черепа.
— В комнату сто один, — распорядился он.
Рядом с Уинстоном послышался шумный вздох и возня. Арестант упал
на колени, умоляюще сложив ладони перед грудью.
— Товарищ! Офицер! — заголосил он. — Не отправляйте меня туда!
Разве я не все вам рассказал? Что еще вы хотите узнать? Я во всем
признаюсь, что вам надо, во всем! Только скажите, в чем, и я сразу
признаюсь. Напишите — я подпишу… что угодно! Только не в комнату сто
один!
— В комнату сто один, — сказал офицер.
Лицо арестанта, и без того бледное, окрасилось в такой цвет, который
Уинстону до сих пор представлялся невозможным. Оно приобрело
отчетливый зеленый оттенок.
— Делайте со мной что угодно! — вопил он. — Вы неделями морили
меня голодом. Доведите дело до конца, дайте умереть. Расстреляйте меня.
Повесьте. Посадите на двадцать пять лет. Кого еще я должен выдать?
Только назовите, я скажу все, что вам надо. Мне все равно, кто он и что вы
с ним сделаете. У меня жена и трое детей. Старшему шести не
исполнилось. Заберите их всех, перережьте им глотки у меня на глазах — я
буду стоять и смотреть. Только не в комнату сто один!
— В комнату сто один, — сказал офицер.

Безумным взглядом человек окинул остальных арестантов, словно
задумав подсунуть вместо себя другую жертву. Глаза его остановились на
разбитом лица без подбородка. Он вскинул исхудалую руку.
— Вам не меня, а вот кого надо взять! — крикнул он. — Вы не
слышали, что он говорил, когда ему разбили лицо. Я все вам перескажу
слово в слово, разрешите. Это он против партии, а не я. — К нему шагнули
надзиратели. Его голос взвился до визга. — Вы его не слышали! Телекран
не сработал. Вот кто вам нужен. Его берите, не меня!
Два дюжих надзирателя нагнулись, чтобы взять его под руки. Но в эту
секунду он бросился на пол и вцепился в железную ножку скамьи. Он
завыл, как животное, без слов. Надзиратели схватили его, хотели оторвать
от ножки, но он цеплялся за нее с поразительной силой. Они пытались
оторвать его секунд двадцать. Арестованные сидели тихо, сложив руки на
коленях, и глядели прямо перед собой. Вой смолк; сил у человека осталось
только на то, чтобы цепляться. Потом раздался совсем другой крик. Ударом
башмака надзиратель сломал ему пальцы. Потом вдвоем они подняли его
на ноги.
— В комнату сто один, — сказал офицер.
Арестованного вывели: он больше не противился и шел еле-еле,
повесив голову и поддерживая изувеченную руку.
Прошло много времени. Если человека с лицом-черепом увели ночью,
то сейчас было утро; если увели утром — значит, приближался вечер.
Уинстон был один, уже несколько часов был один. От сидения на узкой
скамье иногда начиналась такая боль, что он вставал и ходил по камере, и
телекран не кричал на него. Кусок хлеба до сих пор лежал там, где его
уронил человек без подбородка. Вначале было очень трудно не смотреть на
хлеб, но в конце концов голод оттеснила жажда. Во рту было липко и
противно. Из-за гудения и ровного белого света он чувствовал дурноту,
какую-то пустоту в голове. Он вставал, когда боль в костях от неудобной
лавки становилась невыносимой, и почти сразу снова садился, потому что
кружилась голова и он боялся упасть. Стоило ему более или менее
отвлечься от чисто физических неприятностей, как возвращался ужас.
Иногда, со слабеющей надеждой, он думал о бритве и О’Брайене. Он
допускал мысль, что бритву могут передать в еде, если ему вообще дадут
есть. О Джулии он думал более смутно. Так или иначе, она страдает и,
может быть, больше его. Может быть, в эту секунду она кричит от боли. Он
подумал: «Если бы я мог спасти Джулию, удвоив собственные мучения,
согласился бы я на это? Да, согласился бы». Но решение это было чисто
умственное и принято потому, что он считал нужным его принять. Он его

не чувствовал. В таком месте чувств не остается, есть только боль и
предчувствие боли. Да и возможно ли, испытывая боль, желать по какой бы
то ни было причине, чтобы она усилилась? Но на этот вопрос он пока не
мог ответить.
Снова послышались шаги. Дверь открылась. Вошел О’Брайен.
Уинстон вскочил на ноги. Он был настолько поражен, что забыл
всякую осторожность. Впервые за много лет он не подумал о том, что
рядом телекран.
— И вы у них! — закричал он.
— Я давно у них, — ответил О’Брайен с мягкой иронией, почти с
сожалением. Он отступил в сторону. Из-за его спины появился
широкоплечий надзиратель с длинной черной дубинкой в руке.
— Вы знали это, Уинстон, — сказал О’Брайен. — Не обманывайте
себя. Вы знали это… всегда знали.
Да, теперь он понял: он всегда это знал. Но сейчас об этом некогда
было думать. Сейчас он видел только одно: дубинку в руке надзирателя.
Она может обрушиться куда угодно: на макушку, на ухо, на плечо, на
локоть…
По локтю! Почти парализованный болью, Уинстон повалился на
колени, схватившись за локоть. Все вспыхнуло желтым светом.
Немыслимо, немыслимо, чтобы один удар мог причинить такую боль!
Желтый свет ушел, и он увидел, что двое смотрят на него сверху. Охранник
смеялся над его корчами. Одно по крайней мере стало ясно. Ни за что, ни за
что на свете ты не захочешь, чтобы усилилась боль. От боли хочешь только
одного: чтобы она кончилась. Нет ничего хуже в жизни, чем физическая
боль. Перед лицом боли нет героев, нет героев, снова и снова повторял он
про себя и корчился на полу, держась за отбитый левый локоть.

II
Он лежал на чем-то вроде парусиновой койки, только она была
высокая и устроена как-то так, что он не мог пошевелиться. В лицо ему бил
свет, более сильный, чем обычно. Рядом стоял О’Брайен и пристально
смотрел на него сверху. По другую сторону стоял человек в белом и держал
шприц.
Хотя глаза у него были открыты, он не сразу стал понимать, где
находится. Еще сохранялось впечатление, что он вплыл в эту комнату из
совсем другого мира, какого-то подводного мира, расположенного далеко
внизу. Долго ли он там пробыл, он не знал. С тех пор как его арестовали, не
существовало ни дневного света, ни тьмы. Кроме того, его воспоминания
не были непрерывными. Иногда сознание — даже такое, какое бывает во
сне, — выключалось полностью, а потом возникало снова после пустого
перерыва. Но длились эти перерывы днями, неделями или только
секундами, понять было невозможно.
С того первого удара по локтю начался кошмар. Как он позже понял,
все, что с ним происходило, было лишь подготовкой, обычным допросом,
которому подвергаются почти все арестованные. Каждый должен был
признаться в длинном списке преступлений — в шпионаже, вредительстве
и прочем. Признание было формальностью, но пытки — настоящими.
Сколько раз его били и подолгу ли, он не мог вспомнить. Каждый раз им
занимались человек пять или шесть в черной форме. Били кулаками, били
дубинками, били стальными прутьями, били ногами. Бывало так, что он
катался по полу, бесстыдно, как животное, извивался ужом, тщетно
пытаясь уклониться от пинков, и только вызывал этим все новые пинки —
в ребра, в живот, по локтям, по лодыжкам, в пах, в мошонку, в крестец.
Бывало так, что это длилось и длилось без конца, и самым жестоким,
страшным, непростительным казалось ему не то, что его продолжают бить,
а то, что он не может потерять сознание. Бывало так, что мужество совсем
покидало его, он начинал молить о пощаде еще до побоев и при одном
только виде поднятого кулака каялся во всех грехах, подлинных и
вымышленных. Бывало так, что начинал он с твердым решением ничего не
признавать, и каждое слово вытягивали из него вместе со стонами боли;
бывало и так, что он малодушно заключал с собой компромисс, говорил
себе: «Я признаюсь, но не сразу. Буду держаться, пока боль не станет
невыносимой. Еще три удара, еще два удара, и я скажу все, что им надо».

Иногда после избиения он едва стоял на ногах; его бросали, как мешок
картофеля, на пол камеры и, дав несколько часов передышки, чтобы он
опомнился, снова уводили бить. Случались и более долгие перерывы. Их
он помнил смутно, потому что почти все время спал или пребывал в
оцепенении. Он помнил камеру с дощатой лежанкой, прибитой к стене, и
тонкой железной раковиной, помнил еду — горячий суп с хлебом, иногда
кофе. Помнил, как угрюмый парикмахер скоблил ему подбородок и стриг
волосы, как деловитые, безразличные люди в белом считали у него пульс,
проверяли рефлексы, отворачивали веки, щупали жесткими пальцами — не
сломана ли где кость, кололи в руку снотворное.
Бить стали реже, битьем больше угрожали: если будет плохо отвечать,
этот ужас в любую минуту может возобновиться. Допрашивали его теперь
не хулиганы в черных мундирах, а следователи-партийцы — мелкие
круглые мужчины с быстрыми движениями, в поблескивающих очках; они
работали с ним, сменяя друг друга, иногда по десять — двенадцать часов
подряд — так ему казалось, точно он не знал. Эти новые следователи
старались, чтобы он все время испытывал небольшую боль, но не боль
была их главным инструментом. Они били его по щекам, крутили уши,
дергали за волосы, заставляли стоять на одной ноге, не отпускали
помочиться, держали под ярким светом, так что у него слезились глаза;
однако делалось это лишь для того, чтобы унизить его и лишить
способности спорить и рассуждать. Подлинным их оружием был
безжалостный многочасовой допрос: они путали его, ставили ему ловушки,
перевирали все, что он сказал, на каждом шагу доказывали, что он лжет и
сам себе противоречит, покуда он не начинал плакать — и от стыда, и от
нервного истощения. Случалось, он плакал по пять-шесть раз на
протяжении одного допроса. Чаще всего они грубо кричали на него и при
малейшей заминке угрожали снова отдать охранникам; но иногда вдруг
меняли тон, называли его товарищем, заклинали именем ангсоца и
Старшего Брата и огорченно спрашивали, неужели и сейчас в нем не
заговорила преданность партии и он не хочет исправить весь причиненный
им вред? Нервы, истрепанные многочасовым допросом, не выдерживали, и
он мог расплакаться даже от такого призыва. В конце концов сварливые
голоса сломали его еще хуже, чем кулаки и ноги охранников. От него
остались только рот и рука, говоривший и подписывавшая все, что
требовалось. Лишь одно его занимало: уяснить, какого признания от него
хотят, и скорее признаться, пока снова не начали изводить. Он признался в
убийстве видных деятелей партии, в распространении подрывных брошюр,
в присвоении общественных фондов, в продаже военных тайн и всякого

рода вредительстве. Он признался, что стал платным шпионом Остазии
еще в 1968 году. Признался в том, что он верующий, что он сторонник
капитализма, что он извращенец. Признался, что убил жену — хотя она
была жива, и следователям это наверняка было известно. Признался, что
много лет лично связан с Голдстейном и состоит в подпольной
организации, включающей почти всех людей, с которыми он знаком. Легче
было во всем признаться и всех припутать. Кроме того, в каком-то смысле
это было правдой. Он, правда, был врагом партии, а в глазах партии нет
разницы между деянием и мыслью.
Сохранились воспоминания и другого рода. Между собой не
связанные — картинки, окруженные чернотой.
Он был в камере — светлой или темной, неизвестно, потому что он не
видел ничего, кроме пары глаз. Рядом медленно и мерно тикал какой-то
прибор. Глаза росли и светились все сильнее. Вдруг он взлетел со своего
места, нырнул в глаза, и они его поглотили.
Он был пристегнут к креслу под ослепительным светом и окружен
шкалами приборов. Человек в белом следил за шкалами. Снаружи раздался
топот тяжелых башмаков. Дверь распахнулась с лязгом. В сопровождении
двух охранников вошел офицер с восковым лицом.
— В комнату сто один, — сказал офицер.
Человек в белом не оглянулся. На Уинстона тоже не посмотрел; он
смотрел только на шкалы.
Он катился по гигантскому, в километр шириной, коридору, залитому
чудесным золотым светом, громко хохотал и во все горло выкрикивал
признания. Он признавался во всем — даже в том, что сумел скрыть под
пытками. Он рассказывал всю свою жизнь — публике, которая и так все
знала. С ним были охранники, следователи, люди в белом, О’Брайен,
Джулия, мистер Чаррингтон — все валились по коридору толпой и громко
хохотали. Что-то ужасное, поджидавшее его в будущем, ему удалось
проскочить, и оно не сбылось. Все было хорошо, не стало боли, каждая
подробность его жизни обнажилась, объяснилась, была прощена.
Вздрогнув, он привстал с дощатой лежанки в полной уверенности, что
слышал голос О’Брайена. О’Брайен ни разу не появился на допросах, но
все время было ощущение, что он тут, за спиной, просто его не видно. Это
он всем руководит. Он напускает на Уинстона охранников, и он им не
позволяет его убить. Он решает, когда Уинстон должен закричать от боли,
когда ему дать передышку, когда его накормить, когда ему спать, когда
вколоть ему в руку наркотик. Он задавал вопросы и предлагал ответы. Он
был мучитель, он был защитник, он был инквизитор, он был друг. А

однажды — Уинстон не помнил, было это в наркотическом сне, или просто
во сне, или даже наяву, — голос прошептал ему на ухо: «Не волнуйтесь,
Уинстон, вы на моем попечении. Семь лет я наблюдал за вами. Настал
переломный час. Я спасу вас, я сделаю вас совершенным». Он не был
уверен, что голос принадлежит О’Брайену, но именно этот голос сказал ему
семь лет назад, в другом сне: «Мы встретимся там, где нет темноты».
Он не помнил, был ли конец допросу. Наступила чернота, а потом из
нее постепенно материализовалась камера или комната, где он лежал.
Лежал он навзничь и не мог пошевелиться. Тело его было закреплено в
нескольких местах. Даже затылок как-то прихватили. О’Брайен стоял, глядя
сверху серьезно и не без сожаления. Лицо О’Брайена с опухшими
подглазьями и резкими носогубными складками казалось снизу грубым и
утомленным. Он выглядел старше, чем Уинстону помнилось; ему было,
наверно, лет сорок восемь или пятьдесят. Рука его лежала на рычаге с
круговой шкалой, размеченной цифрами.
— Я сказал вам, — обратился он к Уинстону, — что если мы
встретимся, то — здесь.
— Да, — ответил Уинстон.
Без всякого предупредительного сигнала, если не считать легкого
движения руки О’Брайена, в тело его хлынула боль. Боль устрашающая: он
не видел, что с ним творится, и у него было чувство, что ему причиняют
смертельную травму. Он не понимал, на самом ли деле это происходит или
ощущения вызваны электричеством; но тело его безобразно скручивалось и
суставы медленно разрывались. От боли на лбу у него выступил пот, но
хуже боли был страх, что хребет у него вот-вот переломится. Он стиснул
зубы и тяжело дышал через нос, решив не кричать, пока можно.
— Вы боитесь, — сказал О’Брайен, наблюдая за его лицом, — что
сейчас у вас что-нибудь лопнет. И особенно боитесь, что лопнет хребет. Вы
ясно видите картину, как отрываются один от другого позвонки и из них
каплет спинномозговая жидкость. Вы ведь об этом думаете, Уинстон?
Уинстон не ответил. О’Брайен отвел рычаг назад. Боль схлынула почти
так же быстро, как началась.
— Это было сорок, — сказал О’Брайен. — Видите, шкала
проградуирована до ста. В ходе нашей беседы помните, пожалуйста, что я
имею возможность причинить вам боль когда мне угодно и какую угодно.
Если будете лгать или уклоняться от ответа или просто окажетесь глупее,
чем позволяют ваши умственные способности, вы закричите от боли,
немедленно. Вы меня поняли?
— Да, — сказал Уинстон.

О’Брайен несколько смягчился. Он задумчиво поправил очки и
прошелся по комнате. Теперь его голос звучал мягко и терпеливо. Он стал
похож на врача или даже священника, который стремится убеждать и
объяснять, а не наказывать.
— Я трачу на вас время, Уинстон, — сказал он, — потому что вы этого
стоите. Вы отлично сознаете, в чем ваше несчастье. Вы давно о нем знаете,
но сколько уже лет не желаете себе в этом признаться. Вы психически
ненормальны. Вы страдаете расстройством памяти. Вы не в состоянии
вспомнить подлинные события и убедили себя, что помните то, чего
никогда не было. К счастью, это излечимо. Вы себя не пожелали излечить.
Достаточно было небольшого усилия воли, но вы его не сделали. Даже
теперь, я вижу, вы цепляетесь за свою болезнь, полагая, что это доблесть.
Возьмем такой пример. С какой страной воюет сейчас Океания?
— Когда меня арестовали, Океания воевала с Остазией.
— С Остазией. Хорошо. Океания всегда воевала с Остазией, верно?
Уинстон глубоко вздохнул. Он открыл рот, чтобы ответить, — и не
ответил. Он не мог отвести глаза от шкалы.
— Будьте добры, правду, Уинстон. Вашу правду. Скажите, что вы, по
вашему мнению, помните?
— Я помню, что всего за неделю до моего ареста мы вовсе не воевали
с Остазией. Мы были с ней в союзе. Война шла с Евразией. Она длилась
четыре года. До этого…
О’Брайен остановил его жестом,
— Другой пример, — сказал он. — Несколько лет назад вы впали в
очень серьезное заблуждение. Вы решили, что три человека, три бывших
члена партии — Джонс, Аронсон и Резерфорд, — казненные за
вредительство и измену после того, как они полностью во всем сознались,
неповинны в том, за что их осудили. Вы решили, будто видели документ,
безусловно доказывавший, что их признания были ложью. Вам
привиделась некая фотография. Вы решили, что держали ее в руках.
Фотография в таком роде.
В руке у О’Брайена появилась газетная вырезка. Секунд пять она
находилась перед глазами Уинстона. Это была фотография — и не
приходилось сомневаться, какая именно. Та самая. Джонс, Аронсон и
Резерфорд на партийных торжествах в Нью-Йорке — тот снимок, который
он случайно получил одиннадцать лет назад и сразу уничтожил. Одно
мгновение он был перед глазами Уинстона, а потом его не стало. Но он
видел снимок, несомненно, видел! Отчаянным, мучительным усилием
Уинстон попытался оторвать спину от койки. Но не мог сдвинуться ни на

сантиметр, ни в какую сторону. На миг он даже забыл о шкале. Сейчас он
хотел одного: снова подержать фотографию в руке, хотя бы разглядеть ее.
— Она существует! — крикнул он.
— Нет, — сказал О’Брайен.
Он отошел. В стене напротив было гнездо памяти. О’Брайен поднял
проволочное забрало. Невидимый легкий клочок бумаги уносился прочь с
потоком теплого воздуха: он исчезал в ярком пламени. О’Брайен
отвернулся от стены.
— Пепел, — сказал он. — Да и пепла не разглядишь. Прах.
Фотография не существует. Никогда не существовала.
— Но она существовала! Существует! Она существует в памяти. Я ее
помню. Вы ее помните.
— Я ее не помню, — сказал О’Брайен.
Уинстон ощутил пустоту в груди. Это — двоемыслие. Им овладело
чувство смертельной беспомощности. Если бы он был уверен, что
О’Брайен солгал, это не казалось бы таким важным. Но очень может быть,
что О’Брайен в самом деле забыл фотографию. А если так, то он уже забыл
и то, как отрицал, что ее помнит, и что это забыл — тоже забыл. Можно ли
быть уверенным, что это просто фокусы? А вдруг такой безумный вывих в
мозгах на самом деле происходит? — вот что приводило Уинстона в
отчаяние.
О’Брайен задумчиво смотрел на него. Больше, чем когда-либо, он
напоминал сейчас учителя, бьющегося с непослушным, но способным
учеником.
— Есть партийный лозунг относительно управления прошлым, —
сказал он. — Будьте любезны, повторите его.
«Кто управляет прошлым, тот управляет будущим; кто управляет
настоящим, тот управляет прошлым», — послушно произнес Уинстон.
— «Кто управляет настоящим, тот управляет прошлым», —
одобрительно кивнув, повторил О’Брайен. — Так вы считаете, Уинстон,
что прошлое существует в действительности?
Уинстон снова почувствовал себя беспомощным. Он скосил глаза на
шкалу. Мало того, что он не знал, какой ответ, «нет» или «да» избавит его
от боли; он не знал уже, какой ответ сам считает правильным.
О’Брайен слегка улыбнулся.
— Вы плохой метафизик, Уинстон. До сих пор вы ни разу не
задумывались,
что
значит
«существовать».
Сформулирую
яснее.
Существует ли прошлое конкретно, в пространстве? Есть ли где-нибудь
такое место, такой мир физических объектов, где прошлое все еще

происходит?
— Нет.
— Тогда где оно существует, если оно существует?
— В документах. Оно записано.
— В документах. И…?
— В уме. В воспоминаниях человека.
— В памяти. Очень хорошо. Мы, партия, контролируем все документы
и управляем воспоминаниями. Значит, мы управляем прошлым, верно?
— Но как вы помешаете людям вспоминать? — закричал Уинстон,
опять забыв про шкалу. — Это же происходит помимо воли. Это от тебя не
зависит. Как вы можете управлять памятью? Моей же вы не управляете?
О’Брайен снова посуровел. Он опустил руку на рычаг.
— Напротив, — сказал он. — Это вы ею не управляете. Поэтому вы и
здесь. Вы здесь потому, что не нашли в себе смирения и самодисциплины.
Вы не захотели подчиниться — а за это платят душевным здоровьем. Вы
предпочли быть безумцем, остаться в меньшинстве, в единственном числе.
Только дисциплинированное сознание видит действительность, Уинстон.
Действительность вам представляется чем-то объективным, внешним,
существующим
независимо
от
вас.
Характер
действительности
представляется вам самоочевидным. Когда, обманывая себя, вы думаете,
будто что-то видите, вам кажется, что все остальные видят то же самое. Но
говорю вам, Уинстон, действительность не есть нечто внешнее.
Действительность существует в человеческом сознании и больше нигде. Не
в индивидуальном сознании, которое может ошибаться и в любом случае
преходяще, — только в сознании партии, коллективном и бессмертном. То,
что партия считает правдой, и есть правда. Невозможно видеть
действительность иначе, как глядя на нее глазами партии. И этому вам
вновь предстоит научиться, Уинстон. Для этого требуется акт
самоуничтожения, усилие воли. Вы должны смирить себя, прежде чем
станете психически здоровым.
Он умолк, как бы выжидая, когда Уинстон усвоит его слова.
— Вы помните, — снова заговорил он, — как написали в дневнике:
«Свобода — это возможность сказать, что дважды два — четыре»?
— Да.
О’Брайен поднял левую руку, тыльной стороной к Уинстону, спрятав
большой палец и растопырив четыре.
— Сколько я показываю пальцев, Уинстон?
— Четыре.
— А если партия говорит, что их не четыре, а пять, — тогда сколько?

— Четыре.
На последнем слоге он охнул от боли. Стрелка на шкале подскочила к
пятидесяти пяти. Все тело Уинстона покрылось потом. Воздух врывался в
его легкие и выходил обратно с тяжелыми стонами — Уинстон стиснул
зубы и все равно не мог их сдержать. О’Брайен наблюдал за ним, показывая
четыре пальца. Он отвел рычаг. На этот раз боль лишь слегка утихла.
— Сколько пальцев, Уинстон?
— Четыре.
Стрелка дошла до шестидесяти.
— Сколько пальцев, Уинстон?
— Четыре! Четыре! Что еще я могу сказать? Четыре!
Стрелка, наверно, опять поползла, но Уинстон не смотрел. Он видел
только тяжелое, суровое лицо и четыре пальца. Пальцы стояли перед его
глазами, как колонны: громадные, они расплывались и будто дрожали, но
их было только четыре.
— Сколько пальцев, Уинстон?
— Четыре! Перестаньте, перестаньте! Как вы можете? Четыре!
Четыре!
— Сколько пальцев, Уинстон?
— Пять! Пять! Пять!
— Нет, напрасно, Уинстон. Вы лжете. Вы все равно думаете, что их
четыре. Так сколько пальцев?
— Четыре! Пять! Четыре! Сколько вам нужно. Только перестаньте,
перестаньте делать больно!
Вдруг оказалось, что он сидит и О’Брайен обнимает его за плечи. По-
видимому, он на несколько секунд потерял сознание. Захваты, державшие
его тело, были отпущены. Ему было очень холодно, он трясся, зубы
стучали, по щекам текли слезы. Он прильнул к О’Брайену, как младенец;
тяжелая рука, обнимавшая плечи, почему-то утешала его. Сейчас ему
казалось, что О’Брайен — его защитник, что боль пришла откуда-то со
стороны, что у нее другое происхождение и спасет от нее — О’Брайен.
— Вы — непонятливый ученик, — мягко сказал О’Брайен.
— Что я могу сделать? — со слезами пролепетал Уинстон. — Как я
могу не видеть, что у меня перед глазами? Два и два — четыре.
— Иногда, Уинстон. Иногда — пять. Иногда — три. Иногда — все,
сколько есть. Вам надо постараться. Вернуть душевное здоровье нелегко.
Он уложил Уинстона. Захваты на руках и ногах снова сжались, но боль
потихоньку отступила, дрожь прекратилась, осталась только слабость и
озноб. О’Брайен кивнул человеку в белом, все это время стоявшему

неподвижно. Человек в белом наклонился, заглянув Уинстону в глаза,
проверил пульс, приложил ухо к груди, простукал там и сям; потом кивнул
О’Брайену.
— Еще раз, — сказал О’Брайен.
В тело Уинстона хлынула боль. Стрелка, наверно, стояла на
семидесяти — семидесяти пяти. На этот раз он зажмурился. Он знал, что
пальцы перед ним, их по-прежнему четыре. Важно было одно: как-нибудь
пережить эти судороги. Он уже не знал, кричит он или нет. Боль опять
утихла. Он открыл глаза, О’Брайен отвел рычаг.
— Сколько пальцев, Уинстон?
— Четыре. Наверное, четыре. Я увидел бы пять, если б мог. Я
стараюсь увидеть пять.
— Чего вы хотите: убедить меня, что видите пять, или в самом деле
увидеть?
— В самом деле увидеть.
— Еще раз, — сказал О’Брайен.
Стрелка остановилась, наверное, на восьмидесяти — девяноста.
Уинстон лишь изредка понимал, почему ему больно. За сжатыми веками
извивался в каком-то танце лес пальцев, они множились и редели, исчезали
один позади другого и появлялись снова. Он пытался их сосчитать, а
зачем — сам не помнил. Он знал только, что сосчитать их невозможно по
причине какого-то таинственного тождества между четырьмя и пятью. Боль
снова затихла. Он открыл глаза, и оказалось, что видит то же самое.
Бесчисленные пальцы, как ожившие деревья, строились во все стороны,
скрещивались и расходились. Он опять зажмурил глаза.
— Сколько пальцев я показываю, Уинстон?
— Не знаю. Вы убьете меня, если еще раз включите. Четыре, пять,
шесть… честное слово, не знаю.
— Лучше, — сказал О’Брайен.
В руку Уинстона вошла игла. И сейчас же по телу разлилось
блаженное, целительное тепло. Боль уже почти забылась. Он открыл глаза
и благодарно посмотрел на О’Брайена. При виде тяжелого, в складках,
лица, такого уродливого и такого умного, у него оттаяло сердце. Если бы он
мог пошевелиться, он протянул бы руку и тронул бы за руку О’Брайена.
Никогда еще он не любил его так сильно, как сейчас, — и не только за то,
что О’Брайен прекратил боль. Вернулось прежнее чувство: неважно, друг
О’Брайен или враг. О’Брайен — тот, с кем можно разговаривать. Может
быть, человек не так нуждается в любви, как в понимании. О’Брайен пытал
его и почти свел с ума, а вскоре, несомненно, отправит его на смерть. Это

не имело значения. В каком-то смысле их соединяло нечто большее, чем
дружба. Они были близки; было где-то такое место, где они могли
встретиться и поговорить — пусть даже слова не будут произнесены вслух.
О’Брайен смотрел на него сверху с таким выражением, как будто думал о
том же самом. И голос его зазвучал мирно, непринужденно.
— Вы знаете, где находитесь, Уинстон? — спросил он.
— Не знаю. Догадываюсь. В министерстве любви.
— Знаете, сколько времени вы здесь?
— Не знаю. Дни, недели, месяцы… месяцы, я думаю.
— А как вы думаете, зачем мы держим здесь людей?
— Чтобы заставить их признаться.
— Нет, не для этого. Подумайте еще.
— Чтобы их наказать.
— Нет! — воскликнул О’Брайен. Голос его изменился до
неузнаваемости, а лицо вдруг стало и строгим и возбужденным. — Нет! Не
для того, чтобы наказать, и не только для того, чтобы добиться от вас
признания. Хотите, я объясню, зачем вас здесь держат? Чтобы вас излечить!
Сделать вас нормальным! Вы понимаете, Уинстон, что тот, кто здесь
побывал, не уходит из наших рук неизлеченным? Нам неинтересны ваши
глупые преступления. Партию не беспокоят явные действия; мысли — вот
о чем наша забота. Мы не просто уничтожаем наших врагов, мы их
исправляем. Вы понимаете, о чем я говорю?
Он наклонился над Уинстоном. Лицо его, огромное вблизи, казалось
отталкивающе уродливым оттого, что Уинстон смотрел на него снизу. И на
нем была написана одержимость, сумасшедший восторг. Сердце Уинстона
снова сжалось. Если бы можно было, он зарылся бы в койку. Он был
уверен, что сейчас О’Брайен дернет рычаг просто для развлечения. Однако
О’Брайен отвернулся. Он сделал несколько шагов туда и обратно. Потом
продолжал без прежнего исступления:
— Раньше всего вам следует усвоить, что в этом месте не бывает
мучеников. Вы читали о религиозных преследованиях прошлого? В
средние века существовала инквизиция. Она оказалась несостоятельной.
Она стремилась выкорчевать ереси, а в результате их увековечила. За
каждым еретиком, сожженным на костре, вставали тысячи новых. Почему?
Потому что инквизиция убивала врагов открыто, убивала нераскаявшихся;
в сущности, потому и убивала, что они не раскаялись. Люди умирали за то,
что не хотели отказаться от своих убеждений. Естественно, вся слава
доставалась жертве, а позор — инквизитору, палачу. Позже, в двадцатом
веке, были так называемые тоталитарные режимы. Были германские

нацисты и русские коммунисты. Русские преследовали ересь безжалостнее,
чем инквизиция. И они думали, что извлекли урок из ошибок прошлого; во
всяком случае, они поняли, что мучеников создавать не надо. Прежде чем
вывести жертву на открытый процесс, они стремились лишить ее
достоинства. Арестованных изматывали пытками и одиночеством и
превращали в жалких, раболепных людишек, которые признавались во
всем, что им вкладывали в уста, обливали себя грязью, сваливали вину друг
на друга, хныкали и просили пощады. И, однако, всего через несколько лет
произошло то же самое. Казненные стали мучениками, ничтожество их
забылось. Опять-таки — почему? Прежде всего потому, что их признания
были явно вырваны силой и лживы. Мы таких ошибок не делаем. Все
признания, которые здесь произносятся, — правда. Правдой их делаем мы.
А самое главное, мы не допускаем, чтобы мертвые восставали против нас.
Не воображайте, Уинстон, что будущее за вас отомстит. Будущее о вас
никогда не услышит. Вас выдернут из потока истории. Мы превратим вас в
газ и выпустим в стратосферу. От вас ничего не останется: ни имени в
списках, ни памяти в разуме живых людей. Вас сотрут и в прошлом и в
будущем. Будет так, как если бы вы никогда не жили на свете.
— Зачем тогда трудиться, пытать меня? — с горечью подумал
Уинстон. О’Брайен прервал свою речь, словно Уинстон произнес это вслух.
Он приблизил к Уинстону большое уродливое лицо, и глаза его сузились.
— Вы думаете, — сказал он, — что раз мы намерены уничтожить вас и
ни слова ваши, ни дела ничего не будут значить, зачем тогда мы взяли на
себя труд вас допрашивать? Вы ведь об этом думаете, верно?
— Да, — ответил Уинстон.
О’Брайен слегка улыбнулся.
— Вы — изъян в общем порядке, Уинстон. Вы — пятно, которое надо
стереть. Разве я не объяснил вам, чем мы отличаемся от прежних
карателей? Мы не довольствуемся негативным послушанием и даже самой
униженной покорностью. Когда вы окончательно нам сдадитесь, вы
сдадитесь по собственной воле. Мы уничтожаем еретика не потому, что он
нам сопротивляется; покуда он сопротивляется, мы его не уничтожим. Мы
обратим его, мы захватим его душу до самого дна, мы его переделаем. Мы
выжжем в нем все зло и все иллюзии; он примет нашу сторону — не
формально, а искренне, умом и сердцем. Он станет одним из нас, и только
тогда мы его убьем. Мы не потерпим, чтобы где-то в мире существовало
заблуждение, пусть тайное, пусть бессильное. Мы не допустим отклонения
даже в миг смерти. В прежние дни еретик всходил на костер все еще
еретиком, провозглашая свою ересь, восторгаясь ею. Даже жертва русских

чисток, идя по коридору и ожидая пули, могла хранить под крышкой черепа
бунтарскую мысль. Мы же, прежде чем вышибить мозги, делаем их
безукоризненными. Заповедь старых деспотий начиналась словами: «Не
смей». Заповедь тоталитарных: «Ты должен». Наша заповедь: «Ты есть».
Ни один из тех, кого приводят сюда, не может устоять против нас. Всех
промывают дочиста. Даже этих жалких предателей, которых вы считали
невиновными — Джонса, Аронсона и Резерфорда — даже их мы в конце
концов сломали. Я сам участвовал в допросах. Я видел, как их перетирали,
как они скулили, пресмыкались, плакали — и под конец не от боли, не от
страха, а только от раскаяния. Когда мы закончили с ними, они были только
оболочкой людей. В них ничего не осталось, кроме сожалений о том, что
они сделали, и любви к Старшему Брату. Трогательно было видеть, как они
его любили. Они умоляли, чтобы их скорее увели на расстрел, — хотели
умереть, пока их души еще чисты.
В голосе его слышались мечтательные интонации. Лицо по-прежнему
горело восторгом, ретивостью сумасшедшего. Он не притворяется, подумал
Уинстон; он не лицемер, он убежден в каждом своем слове. Больше всего
Уинстона угнетало сознание своей умственной неполноценности. О’Брайен
с тяжеловесным изяществом расхаживал по комнате, то появляясь в поле
его зрения, то исчезая. О’Брайен был больше его во всех отношениях. Не
родилось и не могло родиться в его головы такой идеи, которая не была бы
давно известна О’Брайену, взвешена им и отвергнута. Ум О’Брайена
содержал в себе его ум. Но в таком случае как О’Брайен может быть
сумасшедшим? Сумасшедшим должен быть он, Уинстон. О’Брайен
остановился, посмотрел на него. И опять заговорил суровым тоном:
— Не воображайте, что вы спасетесь, Уинстон, — даже ценой полной
капитуляции. Ни один из сбившихся с пути уцелеть не может. И если даже
мы позволим вам дожить до естественной смерти, вы от нас не спасетесь.
То, что делается с вами здесь, делается навечно. Знайте это наперед. Мы
сомнем вас так, что вы уже никогда не подниметесь. С вами произойдет
такое, от чего нельзя оправиться, проживи вы еще хоть тысячу лет. Вы
никогда не будете способны на обыкновенное человеческое чувство.
Внутри у вас все отомрет. Любовь, дружба, радость жизни, смех,
любопытство, храбрость, честность — всего этого у вас уже никогда не
будет. Вы станете полым. Мы выдавим из вас все до капли — а потом
заполним собой.
Он умолк и сделал знак человеку в белом. Уинстон почувствовал, что
сзади к его голове подвели какой-то тяжелый аппарат. О’Брайен сел у
койки, и лицо его оказалось почти вровень с лицом Уинстона.

— Три тысячи, — сказал он через голову Уинстона человеку в белом.
К вискам Уинстона прилегли две мягкие подушечки, как будто
влажные. Он сжался. Снова будет боль, какая-то другая боль. О’Брайен
успокоил его, почти ласково взяв за руку:
— На этот раз больно не будет. Смотрите мне в глаза.
Произошел чудовищный взрыв — или что-то показавшееся ему
взрывом, хотя он не был уверен, что это сопровождалось звуком. Но
ослепительная вспышка была несомненно. Уинстона не ушибло, а только
опрокинуло. Хотя он уже лежал навзничь, когда это произошло, чувство
было такое, будто его бросили на спину. Его распластал ужасный
безболезненный удар. И что-то произошло в голове. Когда зрение
прояснилось, Уинстон вспомнил, кто он и где находится, узнал того, кто
пристально смотрел ему в лицо; но где-то, непонятно где, существовала
область пустоты, словно кусок вынули из его мозга.
— Это пройдет, — сказал О’Брайен. — Смотрите мне в глаза. С какой
страной воюет Океания?
Уинстон думал. Он понимал, что означает «Океания» и что он —
гражданин Океании. Помнил он и Евразию с Остазией; но кто с кем воюет,
он не знал. Он даже не знал, что была какая-то война.
— Не помню.
— Океания воюет с Остазией. Теперь вы вспомнили?
— Да.
— Океания всегда воевала с Остазией. С первого дня вашей жизни, с
первого дня партии, с первого дня истории война шла без перерыва — все
та же война. Это вы помните?
— Да.
— Одиннадцать лет назад вы сочинили легенду о троих людях,
приговоренных за измену к смертной казни. Выдумали, будто видели
клочок бумаги, доказывавший их невиновность. Такой клочок бумаги
никогда не существовал. Это был ваш вымысел, а потом вы в него
поверили. Теперь вы вспомнили ту минуту, когда это было выдумано.
Вспомнили?
— Да.
— Только что я показывал вам пальцы. Вы видели пять пальцев. Вы
это помните?
— Да.
О’Брайен показал ему левую руку, спрятав большой палец.
— Пять пальцев. Вы видите пять пальцев?
— Да.

И он их видел, одно мимолетное мгновение, до того, как в голове у
него все стало на свои места. Он видел пять пальцев и никакого искажения
не замечал. Потом рука приняла естественный вид, и разом нахлынули
прежний страх, ненависть, замешательство. Но был такой период — он не
знал, долгий ли, может быть, полминуты, — светлой определенности, когда
каждое новое внушение О’Брайена заполняло пустоту в голове и
становилось абсолютной истиной, когда два и два так же легко могли стать
тремя, как и пятью, если требовалось. Это состояние прошло раньше, чем
О’Брайен отпустил его руку; и, хотя вернуться в это состояние Уинстон не
мог, он его помнил, как помнишь яркий случай из давней жизни, когда ты
был, по существу, другим человеком.
— Теперь вы по крайней мере понимаете, — сказал О’Брайен, — что
это возможно.
— Да, — отозвался Уинстон.
О’Брайен с удовлетворенным видом встал. Уинстон увидел, что слева
человек в белом сломал ампулу и набирает из нее в шприц. О’Брайен с
улыбкой обратился к Уинстону. Почти как раньше, он поправил на носу
очки.
— Помните, как вы написали про меня в дневнике: неважно, друг он
или враг — этот человек может хотя бы понять меня, с ним можно
разговаривать. Вы были правы. Мне нравится с вами разговаривать. Меня
привлекает ваш склад ума. Мы с вами похоже мыслим, с той только
разницей, что вы безумны. Прежде чем мы закончим беседу, вы можете
задать мне несколько вопросов, если хотите.
— Любые вопросы?
— Какие угодно. — Он увидел, что Уинстон скосился на шкалу. —
Отключено. Ваш первый вопрос?
— Что вы сделали с Джулией? — спросил Уинстон.
О’Брайен снова улыбнулся.
— Она предала вас, Уинстон. Сразу, безоговорочно. Мне редко
случалось видеть, чтобы кто-нибудь так живо шел нам навстречу. Вы бы ее
вряд
ли
узнали.
Все
ее
бунтарство,
лживость,
безрассудство,
испорченность — все это выжжено из нее. Это было идеальное обращение,
прямо для учебников.
— Вы ее пытали?
На это О’Брайен не ответил.
— Следующий вопрос, — сказал он.
— Старший Брат существует?
— Конечно, существует. Партия существует. Старший Брат —

олицетворение партии.
— Существует он в том смысле, в каком существую я?
— Вы не существуете, — сказал О’Брайен.
Снова на него навалилась беспомощность. Он знал, мог представить
себе, какими аргументами будут доказывать, что он не существует, но все
они — бессмыслица, просто игра слов. Разве в утверждении: «Вы не
существуете» — не содержится логическая нелепость? Но что толку
говорить об этом? Ум его съежился при мысли о неопровержимых,
безумных аргументах, которыми его разгромит О’Брайен.
— По-моему, я существую, — устало сказал он. — Я сознаю себя. Я
родился и я умру. У меня есть руки и ноги. Я занимаю определенный объем
в пространстве. Никакое твердое тело не может занимать этот объем
одновременно со мной. В этом смысле существует Старший Брат?
— Это не важно. Он существует.
— Старший Брат когда-нибудь умрет?
— Конечно, нет. Как он может умереть? Следующий вопрос.
— Братство существует?
— А этого, Уинстон, вы никогда не узнаете. Если мы решим выпустить
вас, когда кончим, и вы доживете до девяноста лет, вы все равно не узнаете,
как ответить на этот вопрос: нет или да. Сколько вы живете, столько и
будете биться над этой загадкой.
Уинстон лежал молча. Теперь его грудь поднималась и опускалась чуть
чаще. Он так и не задал вопроса, который первым пришел ему в голову. Он
должен его задать, но язык отказывался служить ему. На лице О’Брайена
как будто промелькнула насмешка. Даже очки у него блеснули иронически.
Он знает, вдруг подумал Уинстон, знает, что я хочу спросить! И тут же у
него вырвалось:
— Что делают в комнате сто один?
Лицо О’Брайена не изменило выражения. Он сухо ответил:
— Уинстон, вы знаете, что делается в комнате сто один. Все знают, что
делается в комнате сто один.
Он сделал пальцем знак человеку в белом. Беседа, очевидно, подошла
к концу. В руку Уинстону воткнулась игла. И почти сразу он уснул
глубоким сном.

III
— В вашем восстановлении три этапа, — сказал О’Брайен, — Учеба,
понимание и приятие. Пора перейти ко второму этапу.
Как всегда, Уинстон лежал на спине. Но захваты держали его не так
туго. Они по-прежнему притягивали его к койке, однако он мог слегка
сгибать ноги в коленях, поворачивать голову влево и вправо и поднимать
руки от локтя. И шкала с рычагом не внушала прежнего ужаса. Если он
соображал быстро, то мог избежать разрядов; теперь О’Брайен брался за
рычаг чаще всего тогда, когда был недоволен его глупостью. Порою все
собеседование проходило без единого удара. Сколько их было, он уже не
мог запомнить. Весь этот процесс тянулся долго — наверно, уже не одну
неделю, — а перерывы между беседами бывали иногда в несколько дней, а
иногда час-другой.
— Пока вы здесь лежали, — сказал О’Брайен, — вы часто задавались
вопросом — и меня спрашивали, — зачем министерство любви тратит на
вас столько трудов и времени. Когда оставались одни, вас занимал, в
сущности, тот же самый вопрос. Вы понимаете механику нашего общества,
но не понимали побудительных мотивов. Помните, как вы записали в
дневнике: «Я понимаю как; не понимаю зачем»? Когда вы думали об этом
«зачем», вот тогда вы и сомневались в своей нормальности. Вы прочли
книгу, книгу Голдстейна, — по крайней мере какие-то главы. Прочли вы в
ней что-нибудь такое, чего не знали раньше?
— Вы ее читали? — сказал Уинстон.
— Я ее писал. Вернее, участвовал в написании. Как вам известно,
книги не пишутся в одиночку.
— То, что там сказано, — правда?
— В описательной части — да. Предложенная программа — вздор.
Тайно накапливать знания… просвещать массы… затем пролетарское
восстание… свержение партии. Вы сами догадывались, что там сказано
дальше. Пролетарии никогда не восстанут — ни через тысячу лет, ни через
миллион. Они не могут восстать. Причину вам объяснять не надо; вы сами
знаете. И если вы тешились мечтами о вооруженном восстании — оставьте
их. Никакой возможности свергнуть партию нет. Власть партии — навеки.
Возьмите это за отправную точку в ваших размышлениях.
О’Брайен подошел ближе к койке.
— Навеки! — повторил он. — А теперь вернемся к вопросам «как?» и

«зачем?». Вы более или менее поняли, как партия сохраняет свою власть.
Теперь скажите мне, для чего мы держимся за власть. Каков побудительный
мотив? Говорите же, — приказал он молчавшему Уинстону.
Тем не менее Уинстон медлил. Его переполняла усталость. А в глазах
О’Брайена опять зажегся тусклый безумный огонек энтузиазма. Он заранее
знал, что скажет О’Брайен: что партия ищет власти не ради нее самой, а
ради блага большинства. Ищет власти, потому что люди в массе своей —
слабые, трусливые создания, они не могут выносить свободу, не могут
смотреть в лицо правде, поэтому ими должны править и систематически их
обманывать те, кто сильнее их. Что человечество стоит перед выбором:
свобода или счастье, и для подавляющего большинства счастье — лучше.
Что партия — вечный опекун слабых, преданный идее орден, который
творит зло во имя добра, жертвует собственным счастьем ради счастья
других. Самое ужасное, думал Уинстон, самое ужасное — что, когда
О’Брайен скажет это, он сам себе поверит. Это видно по его лицу. О’Брайен
знает все. Знает в тысячу раз лучше Уинстона, в каком убожестве живут
люди, какой ложью и жестокостью партия удерживает их в этом состоянии.
Он понял все, все оценил и не поколебался в своих убеждениях: все
оправдано конечной целью. Что ты можешь сделать, думал Уинстон,
против
безумца,
который
умнее
тебя,
который
беспристрастно
выслушивает твои аргументы и продолжает упорствовать в своем безумии?
— Вы правите нами для нашего блага, — слабым голосом сказал
он. — Вы считаете, что люди не способны править собой, и поэтому…
Он вздрогнул и чуть не закричал. Боль пронзила его тело. О’Брайен
поставил рычаг на тридцать пять.
— Глупо, Уинстон, глупо! — сказал он. — Я ожидал от вас лучшего
ответа.
Он отвел рычаг обратно и продолжал:
— Теперь я сам отвечу на этот вопрос. Вот как. Партия стремится к
власти исключительно ради нее самой. Нас не занимает чужое благо, нас
занимает только власть. Ни богатство, ни роскошь, ни долгая жизнь, ни
счастье — только власть, чистая власть. Что означает чистая власть, вы
скоро поймете. Мы знаем, что делаем, и в этом наше отличие от всех
олигархий прошлого. Все остальные, даже те, кто напоминал нас, были
трусы и лицемеры. Германские нацисты и русские коммунисты были уже
очень близки к нам по методам, но у них не хватило мужества разобраться
в собственных мотивах. Они делали вид и, вероятно, даже верили, что
захватили власть вынужденно, на ограниченное время, а впереди, рукой
подать, уже виден рай, где люди будут свободны и равны. Мы не такие. Мы

знаем, что власть никогда не захватывают для того, чтобы от нее отказаться.
Власть — не средство; она — цель. Диктатуру учреждают не для того,
чтобы охранять революцию; революцию совершают для того, чтобы
установить диктатуру. Цель репрессий — репрессии. Цель пытки — пытка.
Цель власти — власть. Теперь вы меня немного понимаете?
Уинстон был поражен, и уже не в первый раз, усталостью на лице
О’Брайена. Оно было сильным, мясистым и грубым, в нем виден был ум и
сдерживаемая страсть, перед которой он чувствовал себя бессильным; но
это было усталое лицо. Под глазами набухли мешки, и кожа под скулами
обвисла. О’Брайен наклонился к нему — нарочно приблизил утомленное
лицо.
— Вы думаете, — сказал он, — что лицо у меня старое и усталое. Вы
думаете, что я рассуждаю о власти, а сам не в силах предотвратить даже
распад собственного тела. Неужели вы не понимаете, Уинстон, что
индивид — всего лишь клетка? Усталость клетки — энергия организма. Вы
умираете, когда стрижете ногти?
Он отвернулся от Уинстона и начал расхаживать по камере, засунув
одну руку в карман.
— Мы — жрецы власти, — сказал он. — Бог — это власть. Но что
касается вас, власть — покуда только слово. Пора объяснить вам, что
значит «власть». Прежде всего вы должны понять, что власть коллективная.
Индивид обладает властью настолько, насколько он перестал быть
индивидом. Вы знаете партийный лозунг: «Свобода — это рабство». Вам
не приходило в голову, что его можно перевернуть? Рабство — это свобода.
Один — свободный — человек всегда терпит поражение. Так и должно
быть, ибо каждый человек обречен умереть, и это его самый большой
изъян. Но если он может полностью, без остатка подчиниться, если он
может отказаться от себя, если он может раствориться в партии так, что он
станет партией, тогда он всемогущ и бессмертен. Во-вторых, вам следует
понять, что власть — это власть над людьми, над телом, но самое
главное — над разумом. Власть над материей — над внешней реальностью,
как вы бы ее назвали, — не имеет значения. Материю мы уже покорили
полностью.
На миг Уинстон забыл о шкале. Напрягая все силы, он попытался
сесть, но только сделал себе больно.
— Да как вы можете покорить материю? — вырвалось у него. — Вы
даже климат, закон тяготения не покорили. А есть еще болезни, боль,
смерть…
О’Брайен остановил его движением руки.

— Мы покорили материю, потому что мы покорили сознание.
Действительность — внутри черепа. Вы это постепенно уясните, Уинстон.
Для нас нет ничего невозможного. Невидимость, левитация — что угодно.
Если бы я пожелал, я мог бы взлететь сейчас с пола, как мыльный пузырь.
Я этого не желаю, потому что этого не желает партия. Вы должны
избавиться от представлений девятнадцатого века относительно законов
природы. Мы создаем законы природы.
— Как же вы создаете? Вы даже на планете не хозяева. А Евразия,
Остазия? Вы их пока не завоевали.
— Не важно. Завоюем, когда нам будет надо. А если не завоюем —
какая разница? Мы можем исключить их из нашей жизни. Океания — это
весь мир.
— Но мир сам — всего лишь пылинка. А человек мал… беспомощен!
Давно ли он существует? Миллионы лет Земля была необитаема.
— Чепуха. Земле столько же лет, сколько нам, она не старше. Как она
может быть старше? Вне человеческого сознания ничего не существует.
— Но в земных породах — кости вымерших животных… мамонтов,
мастодонтов, огромных рептилий, они жили задолго до того, как стало
известно о человеке.
— Вы когда-нибудь видели эти кости, Уинстон? Нет, конечно. Их
выдумали биологи девятнадцатого века. До человека не было ничего. После
человека, если он кончится, не будет ничего. Нет ничего, кроме человека.
— Кроме нас есть целая вселенная. Посмотрите на звезды!
Некоторые — в миллионах световых лет от нас. Они всегда будут
недоступны.
— Что такое звезды? — равнодушно возразил О’Брайен. — Огненные
крупинки в скольких-то километрах отсюда. Если бы мы захотели, мы бы
их достигли или сумели бы их погасить. Земля — центр вселенной. Солнце
и звезды обращаются вокруг нас.
Уинстон снова попытался сесть. Но на этот раз ничего не сказал.
О’Брайен продолжал, как бы отвечая на его возражение:
— Конечно, для определенных задач это не годится. Когда мы плывем
по океану или предсказываем затмение, нам удобнее предположить, что
Земля вращается вокруг Солнца и что звезды удалены на миллионы и
миллионы километров. Но что из этого? Думаете, нам не по силам
разработать двойную астрономию? Звезды могут быть далекими или
близкими в зависимости от того, что нам нужно. Думаете, наши
математики с этим не справятся? Вы забыли о двоемыслии?
Уинстон вытянулся на койке. Что бы он ни сказал, мгновенный ответ

сокрушал его, как дубинка. И все же он знал, он знал, что прав. Идея, что
вне твоего сознания ничего не существует… ведь наверняка есть какой-то
способ опровергнуть ее. Разве не доказали давным-давно, что это —
заблуждение? Оно даже как-то называлось, только он забыл как. О’Брайен
смотрел сверху, слабая улыбка кривила ему рот.
— Я вам говорю, Уинстон, метафизика — не ваша сильная сторона.
Слово, которое вы пытаетесь вспомнить, — солипсизм. Но вы ошибаетесь.
Это не солипсизм. Коллективный солипсизм, если угодно. И все-таки —
это нечто другое; в сущности — противоположное. Мы уклонились от
темы, — заметил он уже другим тоном. — Подлинная власть, власть, за
которую мы должны сражаться день и ночь, — это власть не над
предметами, а над людьми. — Он смолк, а потом спросил, как учитель
способного ученика: — Уинстон, как человек утверждает свою власть над
другим?
Уинстон подумал.
— Заставляя его страдать, — сказал он.
— Совершенно верно. Заставляя его страдать. Послушания
недостаточно. Если человек не страдает, как вы можете быть уверены, что
он исполняет вашу волю, а не свою собственную? Власть состоит в том,
чтобы причинять боль и унижать. В том, чтобы разорвать сознание людей
на куски и составить снова в таком виде, в каком вам угодно. Теперь вам
понятно, какой мир мы создаем? Он будет полной противоположностью
[5]
тем глупым гедонистическим утопиям, которыми тешились прежние
реформаторы. Мир страха, предательства и мучений, мир топчущих и
растоптанных, мир, который, совершенствуясь, будет становиться не менее,
а более безжалостным; прогресс в нашем мире будет направлен к росту
страданий. Прежние цивилизации утверждали, что они основаны на любви
и справедливости. Наша основана на ненависти. В нашем мире не будет
иных чувств, кроме страха, гнева, торжества и самоуничижения. Все
остальные мы истребим. Все. Мы искореняем прежние способы
мышления — пережитки дореволюционных времен. Мы разорвали связи
между родителем и ребенком, между мужчиной и женщиной, между одним
человеком и другим. Никто уже не доверяет ни жене, ни ребенку, ни другу.
А скоро и жен и друзей не будет. Новорожденных мы заберем у матери, как
забираем яйца из-под несушки. Половое влечение вытравим. Размножение
станет ежегодной формальностью, как возобновление продовольственной
карточки. Оргазм мы сведем на нет. Наши неврологи уже ищут средства. Не
будет иной верности, кроме партийной верности. Не будет иной любви,
кроме любви к Старшему Брату. Не будет иного смеха, кроме победного

смеха над поверженным врагом. Не будет искусства, литературы, науки.
Когда мы станем всесильными, мы обойдемся без науки. Не будет различия
между уродливым и прекрасным. Исчезнет любознательность, жизнь не
будет искать себе применения. С разнообразием удовольствий мы
покончим. Но всегда — запомните, Уинстон, — всегда будет опьянение
властью, и чем дальше, тем сильнее, тем острее. Всегда, каждый миг, будет
пронзительная радость победы, наслаждение оттого, что наступил на
беспомощного врага. Если вам нужен образ будущего, вообразите сапог,
топчущий лицо человека — вечно.
Он умолк, словно ожидая, что ответит Уинстон. Уинстону опять
захотелось зарыться в койку. Он ничего не мог сказать. Сердце у него
стыло. О’Брайен продолжал:
— И помните, что это — навечно. Лицо для растаптывания всегда
найдется. Всегда найдется еретик, враг общества, для того чтобы его снова
и снова побеждали и унижали. Все, что вы перенесли с тех пор, как попали
к нам в руки, — все это будет продолжаться, только хуже. Никогда не
прекратятся
шпионство,
предательства,
аресты,
пытки,
казни,
исчезновения. Это будет мир террора — в такой же степени, как мир
торжества. Чем могущественнее будет партия, тем она будет нетерпимее;
чем слабее сопротивление, тем суровее деспотизм. Голдстейн и его ереси
будут жить вечно. Каждый день, каждую минуту их будут громить,
позорить, высмеивать, оплевывать — а они сохранятся. Эта драма, которую
я с вами разыгрывал семь лет, будет разыгрываться снова и снова, и с
каждым поколением — все изощреннее. У нас всегда найдется еретик — и
будет здесь кричать от боли, сломленный и жалкий, а в конце, спасшись от
себя, раскаявшись до глубины души, сам прижмется к нашим ногам. Вот
какой мир мы построим, Уинстон. От победы к победе, за триумфом
триумф и новый триумф: щекотать, щекотать, щекотать нерв власти. Вижу,
вам становится понятно, какой это будет мир. Но в конце концов вы не
просто поймете. Вы примете его, будете его приветствовать, станете его

жүктеу/скачать 1,11 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: