Джордж Оруэлл 1984

Но физически войной занята малая часть населения — в
основном хорошо обученные профессионалы, и людские потери
сравнительно невелики. Бои — когда бои идут — развертываются
на отдаленных границах, о местоположении которых рядовой
гражданин может только гадать, или вокруг плавающих
крепостей, которые контролируют морские коммуникации. В
центрах цивилизации война дает о себе знать лишь постоянной
нехваткой потребительских товаров да от случая к случаю —
взрывом ракеты, уносящим порой несколько десятков жизней.
Война, в сущности, изменила свой характер. Точнее, вышли на
первый план прежде второстепенные причины войны. Мотивы,
присутствовавшие до некоторой степени в больших войнах
начала XX века, стали доминировать, их осознали и ими
руководствуются.
Дабы понять природу нынешней войны — а, несмотря на
перегруппировки, происходящие раз в несколько лет, это все
время одна и та же война, — надо прежде всего усвоить, что она
никогда не станет решающей. Ни одна из трех сверхдержав не
может быть завоевана даже объединенными армиями двух
других. Силы их слишком равны, и естественный оборонный
потенциал
неисчерпаем.
Евразия
защищена
своими
необозримыми
пространствами,
Океания
—
шириной
Атлантического и Тихого океанов, Остазия — плодовитостью и
трудолюбием ее населения. Кроме того, в материальном смысле
сражаться больше не за что. С образованием самодостаточных
экономических систем борьба за рынки — главная причина
прошлых войн — прекратилась, соперничество из-за сырьевых
баз перестало быть жизненно важным. Каждая из трех держав
настолько огромна, что может добыть почти все нужное сырье на
своей территории. А если уж говорить о чисто экономических
целях войны, то это война за рабочую силу. Между границами
сверхдержав, не принадлежа ни одной из них постоянно,
располагается неправильный четырехугольник с вершинами в
Танжере, Браззавиле, Дарвине и Гонконге, в нем приживает
примерно одна пятая населения Земли. За обладание этими
густонаселенными областями, а также арктической ледяной
шапкой и борются постоянно три державы. Фактически ни одна
из них никогда полностью не контролировала спорную
территорию. Части ее постоянно переходят из рук в руки;

возможность захватить ту или иную часть внезапным
предательским маневром как раз и диктует бесконечную смену
партнеров.
Все спорные земли располагают важными минеральными
ресурсами, а некоторые производят ценные растительные
продукты, как, например, каучук, который в холодных странах
приходится синтезировать, причем сравнительно дорогими
способами. Но самое главное, они располагают неограниченным
резервом дешевой рабочей силы. Тот, кто захватывает
Экваториальную Африку, или страны Ближнего Востока, или
индонезийский
архипелаг,
приобретает
сотни
миллионов
практически даровых рабочих рук. Население этих районов,
более или менее открыто низведенное до состояния рабства,
беспрерывно переходит из-под власти одного оккупанта под
власть другого и лихорадочно расходуется ими, подобно углю и
нефти, чтобы произвести больше оружия, чтобы захватить
больше территории, чтобы получить больше рабочей силы, чтобы
произвести больше оружия — и так до бесконечности. Надо
отметить, что боевые действия всегда ведутся в основном на
окраинах спорных территорий. Рубежи Евразии перемещаются
взад и вперед между Конго и северным побережьем
Средиземного моря; острова в Индийском и Тихом океанах
захватывает то Океания, то Остазия; в Монголии линия раздела
между Евразией и Остазией непостоянна; в Арктике все три
державы претендуют на громадные территории — по большей
части
не
заселенные
и
не
исследованные;
однако
приблизительное
равновесие
сил
всегда
сохраняется,
и
метрополии всегда неприступны. Больше того, мировой
экономике, по существу, не нужна рабочая сила эксплуатируемых
тропических стран. Они ничем не обогащают мир, ибо все, что
там производится, идет на войну, а задача войны — подготовить
лучшую позицию для новой войны. Своим рабским трудом эти
страны просто позволяют наращивать темп непрерывной войны.
Но если бы их не было, структура мирового сообщества и
процессы, ее поддерживающие, существенно не изменились бы.
Главная цель современной войны (в соответствии с
принципом двоемыслия эта цель одновременно признается и не
признается руководящей головкой внутренней партии) —
израсходовать продукцию машины, не повышая общего уровня

жизни. Вопрос, как быть с излишками потребительских товаров в
индустриальном обществе, подспудно назрел еще в конце
XIX века. Ныне, когда мало кто даже ест досыта, вопрос этот,
очевидно, не стоит; возможно, он не встал бы даже в том случае,
если бы не действовали искусственные процессы разрушения.
Сегодняшний мир — скудное, голодное, запущенное место по
сравнению с миром, существовавшим до 1914 года, а тем более
если сравнивать его с безоблачным будущим, которое воображали
люди той поры. В начале XX века мечта о будущем обществе,
невероятно
богатом,
с
обилием
досуга,
упорядоченном,
эффективном — о сияющем антисептическом мире из стекла,
стали и снежно-белого бетона — жила в сознании чуть ли не
каждого грамотного человека. Наука и техника развивались с
удивительной быстротой, и естественно было предположить, что
так они и будут развиваться. Этого не произошло — отчасти из-за
обнищания, вызванного длинной чередой войн и революций,
отчасти
из-за
того,
что
научно-технический
прогресс
основывался на эмпирическом мышлении, которое не могло
уцелеть в жестко регламентированном обществе. В целом мир
сегодня примитивнее, чем пятьдесят лет назад. Развились
некоторые отсталые области, созданы разнообразные новые
устройства — правда, так или иначе связанные с войной и
полицейской слежкой, — но эксперимент и изобретательство в
основном отмерли, и разруха, вызванная атомной войной 50-х
годов, полностью не ликвидирована. Тем не менее опасности,
которые несет с собой машина, никуда не делись. С того момента,
когда машина заявила о себе, всем мыслящим людям стало ясно,
что исчезла необходимость в черной работе — а значит, и главная
предпосылка человеческого неравенства. Если бы машину
направленно использовали для этой цели, то через несколько
поколений было бы покончено и с голодом, и с изнурительным
трудом, и с грязью, и с неграмотностью, и с болезнями. Да и не
будучи употреблена для этой цели, а, так сказать, стихийным
порядком — производя блага, которые иногда невозможно было
распределить, — машина за пять десятков лет в конце XIX века и
начале
XX
разительно
подняла
жизненный
уровень
обыкновенного человека.
Но так же ясно было и то, что общий рост благосостояния
угрожает иерархическому обществу гибелью, а в каком-то смысле

и есть уже его гибель. В мире, где рабочий день короток, где
каждый сыт и живет в доме с ванной и холодильником, владеет
автомобилем или даже самолетом, самая очевидная, а быть
может, и самая важная форма неравенства уже исчезла. Став
всеобщим, богатство перестает порождать различия. Можно,
конечно, вообразить общество, где блага, в смысле личной
собственности и удовольствий, будут распределены поровну, а
власть останется у маленькой привилегированной касты. Но на
деле такое общество не может долго быть устойчивым. Ибо если
обеспеченностью и досугом смогут наслаждаться все, то
громадная масса людей, отупевших от нищеты, станет грамотной
и научится думать самостоятельно; после чего эти люди рано или
поздно поймут, что привилегированное меньшинство не
выполняет никакой функции, и выбросят его. В конечном счете
иерархическое общество зиждется только на нищете и
невежестве. Вернуться к сельскому образу жизни, как мечтали
некоторые мыслители в начале XX века, — выход нереальный.
Он противоречит стремлению к индустриализации, которое почти
повсеместно стало квазиинстинктом; кроме того, индустриально
отсталая страна беспомощна в военном отношении и прямо или
косвенно попадет в подчинение к более развитым соперникам.
Не оправдал себя и другой способ: держать массы в нищете,
ограничив производство товаров. Это уже отчасти наблюдалось
на конечной стадии капитализма — приблизительно между 1920
и 1940 годами. В экономике многих стран был допущен застой,
земли не возделывались, оборудование не обновлялось, большие
группы населения были лишены работы и кое-как поддерживали
жизнь за счет государственной благотворительности. Но это
также ослабляло военную мощь, и, поскольку лишения явно не
были вызваны необходимостью, неизбежно возникала оппозиция.
Задача состояла в том, чтобы промышленность работала на
полных оборотах, не увеличивая количество материальных
ценностей в мире. Товары надо производить, но не надо
распределять. На практике единственный путь к этому —
непрерывная война.
Сущность войны — уничтожение не только человеческих
жизней, но и плодов человеческого труда. Война — это способ
разбивать вдребезги, распылять в стратосфере, топить в морской
пучине материалы, которые могли бы улучшить народу жизнь и

тем самым в конечном счете сделать его разумнее. Даже когда
оружие не уничтожается на поле боя, производство его —
удобный способ истратить человеческий труд и не произвести
ничего для потребления. Плавающая крепость, например,
поглотила столько труда, сколько пошло бы на строительство
нескольких сот грузовых судов. В конце концов она устаревает,
идет на лом, не принеся никому материальной пользы, и вновь с
громадными трудами строится другая плавающая крепость.
Теоретически военные усилия всегда планируются так, чтобы
поглотить все излишки, которые могли бы остаться после того,
как будут удовлетворены минимальные нужды населения.
Практически нужды населения всегда недооцениваются, и в
результате
—
хроническая
нехватка
предметов
первой
необходимости; но она считается полезной. Это обдуманная
политика: держать даже привилегированные слои на грани
лишений, ибо общая скудость повышает значение мелких
привилегий и тем увеличивает различия между одной группой и
другой. По меркам начала XX века даже член внутренней партии
ведет аскетическую и многотрудную жизнь. Однако немногие
преимущества, которые ему даны, — большая, хорошо
оборудованная квартира, одежда из лучшей ткани, лучшего
качества пища, табак и напитки, два или три слуги, персональный
автомобиль или вертолет — пропастью отделяют его от члена
внешней партии, а тот в свою очередь имеет такие же
преимущества перед беднейшей массой, которую мы именуем
«пролы». Это социальная атмосфера осажденного города, где
разница между богатством и нищетой заключается в обладании
куском конины. Одновременно благодаря ощущению войны, а
следовательно, опасности передача всей власти маленькой
верхушке представляется естественным, необходимым условием
выживания.
Война, как нетрудно видеть, не только осуществляет нужные
разрушения, но и осуществляет их психологически приемлемым
способом. В принципе было бы очень просто израсходовать
избыточный труд на возведение храмов и пирамид, рытье ям, а
затем их засыпку или даже на производство огромного
количества товаров, с тем чтобы после предавать их огню.
Однако так мы создадим только экономическую, а не
эмоциональную базу иерархического общества. Дело тут не в

моральном состоянии масс — их настроения роли не играют,
покуда массы приставлены к работе, — а в моральном состоянии
самой партии. От любого, пусть самого незаметного члена партии
требуется знание дела, трудолюбие и даже ум в узких пределах,
но так же необходимо, чтобы он был невопрошающим
невежественным фанатиком и в душе его господствовали страх,
ненависть, слепое поклонение и оргиастический восторг.
Другими словами, его ментальность должна соответствовать
состоянию войны. Неважно, идет ли война на самом деле, и,
поскольку решительной победы быть не может, неважно, хорошо
идут дела на фронте или худо. Нужно одно: находиться в
состоянии войны. Осведомительство, которого партия требует от
своих членов и которого легче добиться в атмосфере войны,
приняло всеобщий характер, но, чем выше люди по положению,
тем активнее оно проявляется. Именно во внутренней партии
сильнее всего военная истерия и ненависть к врагу. Как
администратор, член внутренней партии нередко должен знать,
что та или иная военная сводка не соответствует истине, нередко
ему известно, что вся война — фальшивка и либо вообще не
ведется, либо ведется совсем не с той целью, которую
декларируют; но такое знание легко нейтрализуется методом
двоемыслия. При всем этом ни в одном члене внутренней партии
не пошатнется мистическая вера в то, что война — настоящая,
кончится победоносно и Океания станет безраздельной хозяйкой
земного шара.
Для всех членов внутренней партии эта грядущая победа —
догмат веры. Достигнута она будет либо постепенным
расширением
территории,
что
обеспечит
подавляющее
превосходство в силе, либо благодаря какому-то новому,
неотразимому оружию. Поиски нового оружия продолжаются
постоянно, и это одна из немногих областей, где еще может найти
себе применение изобретательный или теоретический ум. Ныне в
Океании наука в прежнем смысле почти перестала существовать.
На новоязе нет слова «наука». Эмпирический метод мышления,
на котором основаны все научные достижения прошлого,
противоречит коренным принципам ангсоца. И даже технический
прогресс происходит только там, где результаты его можно как-то
использовать для сокращения человеческой свободы. В полезных
ремеслах мир либо стоит на месте, либо движется вспять. Поля

пашут конным плугом, а книги сочиняют на машинах. Но в
жизненно важных областях, то есть в военной и полицейско-
сыскной, эмпирический метод поощряют или по крайней мере
терпят. У партии две цели: завоевать весь земной шар и навсегда
уничтожить возможность независимой мысли. Поэтому она
озабочена двумя проблемами. Первая — как вопреки желанию
человека узнать, что он думает, и — как за несколько секунд, без
предупреждения, убить несколько сот миллионов человек.
Таковы суть предметы, которыми занимается оставшаяся наука.
Сегодняшний ученый — это либо гибрид психолога и
инквизитора, дотошно исследующий характер мимики, жестов,
интонаций и испытывающий действие медикаментов, шоковых
процедур, гипноза и пыток в целях извлечения правды из
человека; либо это химик, физик, биолог, занятый исключительно
такими
отраслями
своей
науки,
которые
связаны
с
умерщвлением. В громадных лабораториях министерства мира и
на опытных полигонах, скрытых в бразильских джунглях,
австралийской пустыне, на уединенных островах Антарктики,
неутомимо трудятся научные коллективы. Одни планируют
материально-техническое обеспечение будущих войн, другие
разрабатывают все более мощные ракеты, все более сильные
взрывчатые вещества, все более прочную броню; третьи
изобретают новые смертоносные газы или растворимые яды,
которые можно будет производить в таких количествах, чтобы
уничтожить растительность на целом континенте, или новые
виды микробов, неуязвимые для антител; четвертые пытаются
сконструировать
транспортное
средство,
которое
сможет
прошивать землю, как подводная лодка — морскую толщу, или
самолет, не привязанный к аэродромам и авианосцам; пятые
изучают совсем фантастические идеи наподобие того, чтобы
фокусировать
солнечные
лучи
линзами
в
космическом
пространстве
или
провоцировать
землетрясения
путем
проникновения к раскаленному ядру Земли.
Ни один из этих проектов так и не приблизился к
осуществлению, и ни одна из трех сверхдержав существенного
преимущества никогда не достигала. Но самое удивительное: все
три уже обладают атомной бомбой — оружием гораздо более
мощным, чем то, что могли бы дать нынешние разработки. Хотя
партия, как заведено, приписывает это изобретение себе, бомбы

появились еще в 40-х годах и впервые были применены
массированно лет десять спустя. Тогда на промышленные
центры — главным образом в европейской России, Западной
Европе и Северной Америке — были сброшены сотни бомб. В
результате правящие группы всех стран убедились: еще несколько
бомб — и конец организованному обществу, а следовательно, их
власти. После этого, хотя никакого официального соглашения не
было даже в проекте, атомные бомбардировки прекратились. Все
три державы продолжают лишь производить и накапливать
атомные бомбы в расчете на то, что рано или поздно
представится удобный случай, когда они смогут решить войну в
свою пользу. В целом же последние тридцать-сорок лет военное
искусство топчется на месте. Шире стали использоваться
вертолеты; бомбардировщики по большей части вытеснены
беспилотными снарядами, боевые корабли с их невысокой
живучестью уступили место почти непотопляемым плавающим
крепостям; в остальном боевая техника изменилась мало. Так,
подводная лодка, пулемет, даже винтовка и ручная граната по-
прежнему в ходу. И несмотря на бесконечные сообщения о
кровопролитных боях в прессе и по телекранам, грандиозные
сражения прошлых войн, когда за несколько недель гибли сотни
тысяч и даже миллионы, уже не повторяются.
Все три сверхдержавы никогда не предпринимают маневров,
чреватых риском тяжелого поражения. Если и осуществляется
крупная операция, то, как правило, это — внезапное нападение на
союзника. Все три державы следуют — или уверяют себя, что
следуют, — одной стратегии. Идея ее в том, чтобы посредством
боевых действий, переговоров и своевременных изменнических
ходов полностью окружить противника кольцом военных баз,
заключить с ним пакт о дружбе и сколько-то лет поддерживать
мир, дабы усыпить всякие подозрения. Тем временем во всех
стратегических пунктах можно смонтировать ракеты с атомными
боевыми частями и наконец нанести массированный удар, столь
разрушительный, что противник лишится возможности ответного
удара. Тогда можно будет подписать договор о дружбе с третьей
мировой державой и готовиться к новому нападению. Излишне
говорить, что план этот — всего лишь греза, он неосуществим.
Да и бои если ведутся, то лишь вблизи спорных областей у
экватора и у полюса; вторжения на территорию противника не

было никогда. Этим объясняется и неопределенность некоторых
границ между сверхдержавами. Евразии, например, нетрудно
было
бы
захватить
Британские
острова,
географически
принадлежащие Европе; с другой стороны, и Океания могла бы
отодвинуть свои границы к Рейну и даже Висле. Но тогда был бы
нарушен принцип, хотя и не провозглашенный, но соблюдаемый
всеми сторонами, — принцип культурной целостности. Если
Океания завоюет области, прежде называвшиеся Францией и
Германией, то возникнет необходимость либо истребить жителей,
что физически трудно осуществимо, либо ассимилировать
стомиллионный народ, в техническом отношении находящийся
примерно на том же уровне развития, что и Океания. Перед всеми
тремя державами стоит одна и та же проблема. Их устройство,
безусловно, требует, чтобы контактов с иностранцами не было —
за исключением военнопленных и цветных рабов, да и то в
ограниченной степени. С глубочайшим подозрением смотрят
даже на официального (в данную минуту) союзника. Если не
считать пленных, гражданин Океании никогда не видит граждан
Евразии и Остазии, и знать иностранные языки ему запрещено.
Если разрешить ему контакт с иностранцами, он обнаружит, что
это такие же люди, как он, а рассказы о них — по большей части
ложь. Закупоренный мир, где он обитает, раскроется, и страх,
ненависть, убежденность в своей правоте, которыми жив его
гражданский дух, могут испариться. Поэтому все три стороны
понимают, что, как бы часто ни переходили из рук в руки Персия
и Египет, Ява и Цейлон, основные границы не должно пересекать
ничто, кроме ракет.
Под этим скрывается факт, никогда не обсуждаемый вслух,
но молчаливо признаваемый и учитываемый при любых
действиях, а именно: условия жизни во всех трех державах
весьма схожи. В Океании государственное учение именуется
ангсоцем, в Евразии — необольшевизмом, а в Остазии его
называют китайским словом, которое обычно переводится как
«культ смерти», но лучше, пожалуй, передало бы его смысл
«стирание личности». Гражданину Океании не дозволено что-
либо знать о догмах двух других учений, но он привык
проклинать их как варварское надругательство над моралью и
здравым смыслом. На самом деле эти три идеологии почти
неразличимы, а общественные системы, на них основанные,

неразличимы совсем. Везде та же пирамидальная структура, тот
же культ полубога-вождя, та же экономика, живущая постоянной
войной и для войны. Отсюда следует, что три державы не только
не могут покорить одна другую, но и не получили бы от этого
никакой выгоды. Напротив, покуда они враждуют, они подпирают
друг друга подобно трем снопам. И как всегда, правящие группы
трех стран и сознают и одновременно не сознают, что делают.
Они посвятили себя завоеванию мира, но вместе с тем понимают,
что война должна длиться постоянно, без победы. А благодаря
тому, что опасность быть покоренным государству не грозит,
становится
возможным
отрицание
действительности
—
характерная черта и ангсоца и конкурирующих учений. Здесь
надо повторить сказанное ранее: став постоянной, война
изменила свой характер.
В прошлом война, можно сказать, по определению была чем-
то, что рано или поздно кончалось — как правило, несомненной
победой или поражением. Кроме того, в прошлом война была
одним из главных инструментов, не дававших обществу
оторваться от физической действительности. Во все времена все
правители пытались навязать подданным ложные представления
о действительности; но иллюзий, подрывающих военную силу,
они позволить себе не могли. Покуда поражение влечет за собой
потерю
независимости
или
какой-то
другой
результат,
считающийся нежелательным, поражения надо остерегаться
самым серьезным образом. Нельзя игнорировать физические
факты. В философии, в религии, в этике, в политике дважды два
может равняться пяти, но если вы конструируете пушку или
самолет, дважды два должно быть четыре. Недееспособное
государство
раньше
или
позже
будет
побеждено,
а
дееспособность не может опираться на иллюзии. Кроме того,
чтобы быть дееспособным, необходимо умение учиться на уроках
прошлого, а для этого надо более или менее точно знать, что
происходило в прошлом. Газеты и книги по истории, конечно,
всегда
страдали
пристрастностью
и
предвзятостью,
но
фальсификация в сегодняшних масштабах прежде была бы
невозможна. Война всегда была стражем здравого рассудка, и,
если говорить о правящих классах, вероятно, главным стражем.
Пока войну можно было выиграть или проиграть, никакой
правящий
класс
не
имел
права
вести
себя
совсем

безответственно.
Но когда война становится буквально бесконечной, она
перестает быть опасной. Когда война бесконечна, такого понятия,
как военная необходимость, нет. Технический прогресс может
прекратиться, можно игнорировать и отрицать самые очевидные
факты. Как мы уже видели, исследования, называемые научными,
еще ведутся в военных целях, но, по существу, это своего рода
мечтания, и никого не смущает, что они безрезультатны.
Дееспособность и даже боеспособность больше не нужны. В
Океании все плохо действует, кроме полиции мыслей. Поскольку
сверхдержавы
непобедимы,
каждая
представляет
собой
отдельную вселенную, где можно предаваться почти любому
умственному извращению. Действительность оказывает давление
только через обиходную жизнь: надо есть и пить, надо иметь кров
и одеваться, нельзя глотать ядовитые вещества, выходить через
окно на верхнем этаже и так далее. Между жизнью и смертью,
между физическим удовольствием и физической болью разница
все-таки есть — но и только. Отрезанный от внешнего мира и от
прошлого, гражданин Океании, подобно человеку в межзвездном
пространстве, не знает, где верх, где низ. Правители такого
государства обладают абсолютной властью, какой не было ни у
цезарей, ни у фараонов. Они не должны допустить, чтобы их
подопечные мерли от голода в чрезмерных количествах, когда это
уже
представляет
известные
неудобства,
они
должны
поддерживать военную технику на одном невысоком уровне; но,
коль скоро этот минимум выполнен, они могут извращать
действительность так, как им заблагорассудится.
Таким образом, война, если подходить к ней с мерками
прошлых войн, — мошенничество. Она напоминает схватки
некоторых жвачных животных, чьи рога растут под таким углом,
что они не способны ранить друг друга. Но хотя война нереальна,
она не бессмысленна. Она пожирает излишки благ и позволяет
поддерживать особую душевную атмосферу, в которой нуждается
иерархическое общество. Ныне, как нетрудно видеть, война —
дело чисто внутреннее. В прошлом правители всех стран, хотя и
понимали порой общность своих интересов, а потому
ограничивали разрушительность войн, воевали все-таки друг с
другом, и победитель грабил побежденного. В наши дни они друг
с другом не воюют. Войну ведет правящая группа против своих

подданных, и цель войны — не избежать захвата своей
территории, а сохранить общественный строй. Поэтому само
слово «война» вводит в заблуждение. Мы, вероятно, не погрешим
против истины, если скажем, что, сделавшись постоянной, война
перестала быть войной. То особое давление, которое она
оказывала на человечество со времен неолита и до начала
XX века, исчезло и сменилось чем-то совсем другим. Если бы три
державы не воевали, а согласились вечно жить в мире и каждая
оставалась бы неприкосновенной в своих границах, результат
был бы тот же самый. Каждая была бы замкнутой вселенной,
навсегда избавленной от отрезвляющего влияния внешней
опасности. Постоянный мир был бы то же самое, что постоянная
война. Вот в чем глубинный смысл — хотя большинство членов
партии понимают его поверхностно — партийного лозунга
«ВОЙНА — ЭТО МИР».
Уинстон перестал читать. Послышался гром — где-то вдалеке
разорвалась ракета. Блаженное чувство — один с запретной книгой, в
комнате без телекрана — не проходило. Одиночество и покой он ощущал
физически, так же как усталость в теле, мягкость кресла, ветерок из окна,
дышавший в щеку. Книга завораживала его, а вернее, укрепляла. В каком-
то смысле книга не сообщила ему ничего нового — но в этом-то и
заключалась ее прелесть. Она говорила то, что он сам бы мог сказать, если
бы сумел привести в порядок отрывочные мысли. Она была произведением
ума, похожего на его ум, только гораздо более сильного, более
систематического и не изъязвленного страхом. Лучшие книги, понял он,
говорят тебе то, что ты уже сам знаешь. Он хотел вернуться к первой главе,
но тут услышал на лестнице шаги Джулии и встал, чтобы ее встретить. Она
уронила на пол коричневую сумку с инструментами и бросилась ему на
шею. Они не виделись больше недели.
— Книга у меня, — объявил Уинстон, когда они отпустили друг друга.
— Да, уже? Хорошо, — сказала она без особого интереса и тут же
стала на колени у керосинки, чтобы сварить кофе.
К разговору о книге они вернулись после того, как полчаса провели в
постели. Вечер был нежаркий, и они натянули на себя одеяло. Снизу
доносилось привычное пение и шарканье ботинок по каменным плитам.
Могучая краснорукая женщина, которую Уинстон увидел здесь еще в
первый раз, будто и не уходила со двора. Не было такого дня и часа, когда
бы она не шагала взад-вперед между корытом и веревкой, то затыкая себя

прищепками для белья, то снова разражаясь зычной песней. Джулия
перевернулась на бок и совсем уже засыпала. Он поднял книгу, лежавшую
на полу, и сел к изголовью.
— Нам надо ее прочесть, — сказал он, — Тебе тоже. Все, кто в
Братстве, должны ее прочесть.
— Ты читай, — отозвалась она с закрытыми глазами. — Вслух. Так
лучше. По дороге будешь мне все объяснять.
Часы показывали шесть, то есть 18. Оставалось еще часа три-четыре.
Он положил книгу на колени и начал читать:

жүктеу/скачать 1,11 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: