убедили, что подобные высказывания несовместимы с духом скотизма. Но самые глупые
вопросы задавала Молли, серая кобылка. Ее первый же вопрос Обвалу был: «А после
восстания сахар у нас будет?»
— Не будет, — отрезал Обвал. — Мы не можем производить сахар. И вообще, зачем
тебе сахар? Ты получаешь вдоволь овса и сена.
— А ленты в гриве можно будет носить? — спросила Молли.
— Товарищ, — сказал Обвал, — эти ленты, которые тебе так любы, символ рабства, вот
что они такое. Разве свобода не дороже лент?
Молли согласилась, но без особой уверенности.
А вот опровергнуть выдумки, которые распускал ручной ворон Моисей, свиньям
оказалось еще труднее. Моисей, любимец мистера Джонса, был ябедник и наушник, зато
умел заговаривать зубы. Он уверял, что есть некий таинственный край, где текут молочные
реки с кисельными берегами, туда после смерти отправятся все животные. Край этот,
говорил Моисей, на кебе, прямо за облаками. Там всю неделю, что ни день, воскресенье,
круглый год не переводится клевер, а кусковой сахар и льняной жмых растут прямо на
изгородях. Животные терпеть не могли Моисея: он плел небылицы и целый день
бездельничал, но некоторые верили в молочные реки и кисельные берега, и свиньям стоило
невероятных трудов убедить их, что такого края нет и в помине.
Самыми преданными последователями свиней оказались ломовые лошади — Боец и
Кашка. Они ничего не могли придумать самостоятельно, но, раз и навсегда признав свиней
своими учителями, буквально впитывали каждое их слово и доходчиво передавали другим
животным. Они не пропускали ни одного подпольного собрания в амбаре и первыми
запевали «Твари Англии», которыми неизменно завершались собрания.
Восстание осуществилось и раньше, и легче, чем они ожидали. Мистера Джонса,
хозяина хоть и крутого, но умелого, в последние годы преследовала неудача за неудачей. Он
потерял много денег в тяжбе, пал духом, пристрастился к выпивке. И целые дни напролет
просиживал в
кресле на кухне, читал газеты, потягивал пиво и подкармливал Моисея
размоченными в пиве корками. Работники у него обленились, поворовывали, поля заросли
сорняками, крыши прохудились, изгороди покосились, скотину недокармливали.
Наступил июнь — пора сенокоса. В канун Иванова дня — он пришелся на субботу —
мистер Джонс уехал в Уиллингдон и так нагрузился в «Красном Льве», что вернулся только к
обеду в воскресенье. Работники с утра пораньше подоили коров и отправились охотиться на
зайцев, а задать корму животным и не подумали. Сам мистер Джонс по возвращении
задремал на диване в
гостиной, прикрыв лицо «Ньюс оф уорлд»; вот и вечер наступил, а
животным так никто и не задал корму. Наконец их терпение лопнуло. Одна корова выбила
рогами дверь житницы, животные кинулись к сусекам и — давай хватать зерно. Тут они и
разбудили мистера Джонса. Минуты не прошло, а он вместе с четырьмя работниками
ворвался в житницу, и по спинам животных загуляли кнуты. Такого оголодавшие животные
не могли снести. И, не сговариваясь, все, как один, ринулись на своих угнетателей. На
Джонса и работников со всех сторон посыпались пинки и удары. Животные вышли из
повиновения. Ничего подобного люди никогда не видели, и этот неожиданный бунт тех
самых животных, которых они как только ни притесняли и ни колотили, перепугал их до
потери сознания. Они попробовали было отбиваться, но через минуту-другую пустились
наутек. И вот уже все пятеро опрометью мчались по проселочной дороге к большаку, а
скотина, торжествуя, гналась за ними следом.
Миссис Джонс выглянула в окно, увидела, что творится, побросала кое-какие вещички в
саквояж и задами убежала с фермы. Моисей соскочил с шестка и, громко каркая, пошлепал
за ней. Тем временем животные выгнали Джонса с работниками на дорогу и захлопнули за
ними тесовые ворота. Они еще не успели понять, что произошло, а восстание уже
свершилось, Джонс был изгнан, и Господский Двор отошел к ним.
Поначалу они не поверили своему счастью. И перво-наперво в полном составе галопом
обскакали все межи — уж очень им хотелось удостовериться, что на ферме не осталось и
следа людей; потом помчались назад, к службам, — уничтожить следы ненавистного
владычества Джонса. Разнесли сбруйницу, пристроенную к торцу конюшни; мундштуки,
трензеля, собачьи цепи, страшные ножи, которыми мистер Джонс легчил поросят и ягнят,
побросали в колодец. Вожжи, недоуздки, шоры, гнусные торбы швырнули на груду тлеющего
во дворе мусора. Туда же полетели и кнуты. Когда кнуты занялись огнем, животные
запрыгали от радости. Обвал отправил в огонь и ленты, которые вплетали лошадям в гривы
и хвосты по базарным дням.
— Ленты, — объявил он, — приравниваются к одежде, а одежда — один из признаков
человека. Все животные должны ходить голыми.
Слова его произвели такое впечатление на Бойца, что он принес соломенную шляпу,
которая летом спасала его от назойливых мух, и тоже швырнул в костер.
Вскоре было уничтожено все, что напоминало о мистере Джонсе. После чего Наполеон
повел животных в житницу и выдал каждому по двойной пайке зерна, а собакам — по две
галеты. Потом они спели «Твари Англии» от начала до конца семь раз кряду, улеглись спать,
и никогда в жизни им не спалось так хорошо.
Проснулись они по привычке на заре, сразу вспомнили, какие замечательные перемены
произошли в их жизни, и дружно рванули на выгон. Чуть подальше на выгоне вздымался
взгорок, с которого была видна как на ладони чуть не вся ферма. Животные взобрались на
него и при ярком утреннем свете огляделись вокруг. Все здесь, куда ни кинь взгляд, отошло к
ним! Как тут не восхититься, как не разгорячиться, и уж они резвились, уж они бесились! И
катались по росе, и ели до отвала сладкую летнюю траву, и подкидывали в воздух комья
черной земли, и вдыхали ее сытный запах. Они дотошно осмотрели всю ферму; онемев от
восторга, глядели они на пашни, луга, сад, пруд, рощицу, смотрели так, словно видели их
впервые, и не могли поверить, что ферма отошла к ним.
Потом гуськом двинулись на подворье и в
молчании остановились перед хозяйским
домом. И хотя дом тоже отошел к ним, войти в него они робели. Но Обвал и Наполеон
быстро побороли нерешительность, навалились на дверь, взломали ее, и животные по
одному, осторожно ступая из опасения как бы чего не повредить, потянулись в дом. На
цыпочках переходили они из комнаты в комнату, говорили приглушенными голосами, с
трепетом взирали на неслыханную роскошь — кровати с перинами, зеркала, диван конского
волоса, плюшевый ковер, литографию королевы Виктории над камином в гостиной. И, уже
спускаясь с крыльца, хватились Молли. Возвратились — и обнаружили ее в парадной
спальне. Прижимая к плечу позаимствованную с туалетного столика миссис Джонс голубую
ленту, она преглупо глазела на себя в зеркало. Ее выбранили и увели из дому. Подвешенные
к потолку кухни окорока решили предать земле, найденную в
кладовке бочку пива Боец
пробил копытом, а так больше ничего в доме не тронули. Не сходя с места, единогласно
приняли резолюцию — считать хозяйский дом музеем. Все согласились, что никому из
животных не подобает в нем жить.
Животные отправились завтракать, после чего Обвал и Наполеон снова созвали их.
— Товарищи, — сказал Наполеон. — Сейчас седьмой час, у нас впереди целый день.
Сегодня мы начнем косовицу, но у нас есть еще одно дело, и им мы должны заняться в
первую очередь.
И тут-то свиньи открыли им, что за последние три месяца они научились считать и
писать по найденным на помойке старым прописям, по которым когда-то учились дети
мистера Джонса. Наполеон распорядился принести по банке черной и белой краски и повел
их к тесовым воротам, выходящим на большак. Там Обвал (он оказался самым способным к
письму) зажал кисть ножкой, замазал надпись «Господский Двор» на верхней тесине ворот и
вывел «Скотный Двор». Отныне и навек ферма будет именоваться так. После чего они
вернулись на подворье, а там Обвал и Наполеон распорядились принести стремянку и велели
приставить ее к торцу большого амбара. Они объяснили, что путем упорных трудов свиньям
удалось за последние три месяца свести положения скотизма к семи заповедям. Теперь эти
семь заповедей будут начертаны на стене и станут нерушимым законом, которым отныне и
навек будут руководствоваться животные Скотного Двора. Не без труда (свинье ведь нелегко
удержаться на лестнице) Обвал вскарабкался наверх и принялся за работу, а Стукач — он
стоял чуть ниже — держал банку с краской. Заповеди начертали на осмоленной стене
крупными белыми буквами — их было видно метров за тридцать. Вот они:
Достарыңызбен бөлісу: