Эдит Ева Эгер, при участии Эсме Швалль-Вейганд Выбор

Моя жизнь сосредоточена на детях, я делаю что могу, чтобы в
нашем новом доме мы все чувствовали себя на своем месте,
находились в безопасности и были счастливыми.
Есть ежедневные ритуалы, метки недели и времени года, то, что мы
делаем ради удовольствия, то, что мы предвкушаем. Вроде странной
манеры Белы каждое утро брить лысую голову, перед тем как отвести
Одри в школу. Или еще. Бела регулярно ходит за покупками в
супермаркет Safeway, который построили в раскинувшейся за нашим
домом пустыне. Я неизменно что-нибудь забываю вписать в список и
звоню ему в магазин. Служащие уже знают мой голос. «Мистер Эгер,
ваша жена на проводе», – объявляют они по громкой связи. Я
ухаживаю за садом, подстригаю лужайку, работаю неполный день на
службе Белы. Он становится любимым и заслуживающим доверия
финансовым консультантом всех преуспевающих мигрантов в Эль-
Пасо: сирийцев, мексиканцев, итальянцев, европейских евреев. По
субботам Бела берет детей на встречи с клиентами, и если я не
догадывалась бы, до какой степени все боготворят Белу, то я это
поняла бы сразу по той щедрой любви, которой клиенты окружают
наших детей. По воскресеньям Бела ездит в Хуарес, чтобы купить
свежие фрукты у торговца Чуи, после чего мы всей семьей завтракаем
дома, слушаем бродвейские мюзиклы, подпеваем актерам (Бела может
петь без заикания); потом все вместе идем плавать в бассейн
при Юношеской христианской ассоциации. На Рождество мы ходим в
парк Сан-Хасинто Плаза, расположенный в исторической части Эль-
Пасо. Мы не отмечаем этот праздник и не дарим на него подарки, но
дети упорно пишут письма Санта-Клаусу. На Хануку мы обмениваемся
практичными подарками – носки или одежда. Новый год встречаем
обильной едой и зрелищем карнавального шествия, которое
возглавляет Королева Солнца, играют школьные оркестры, а мужчины
местного ротари-клуба дают представление на мотоциклах. Весной
выбираемся в заповедник «Уайт-Сэндс»
[28]
, где устраиваем пикник, и
в Санта-Фе. Осенью снова начинаются занятия; кстати, школьную
одежду мы покупаем в фирменном магазине Amen Wardy. Провожу
рукой по стопке одежды и на ощупь определяю качественную ткань –
у меня есть умение находить лучшее по самой низкой цене. (И у меня,
и у Белы есть свои, почти ритуальные тактильные приемы: у него –
для овощей и фруктов, у меня – для одежды.) Осенью также ездим

в Мексику на праздник урожая, на какой-нибудь мексиканской ферме
наедаемся домашним тамалес – это толченая кукуруза с рубленым
мясом, красным перцем и специями. Еда – наша любовь. Если дети
приносят домой хорошие отметки, мы покупаем им банановое
мороженое в киоске за домом.
Одри уже девять лет, она увлекается плаванием и начинает
участвовать в соревнованиях. К тому времени, когда Одри переходит в
среднюю школу, она тренируется ежедневно по шесть часов, в юности
я так же напряженно занималась балетом и гимнастикой. Когда
Марианне исполняется тринадцать, мы делаем пристройку к дому,
увеличив количество спален, – теперь у каждого из детей есть своя
комната. Мы покупаем пианино. Марианна и Одри берут уроки, мы
устраиваем домашние музыкальные концерты, как когда-то делали мои
родители. Мы часто собираемся поиграть в бридж. Мы с Белой ходим
в книжный клуб, организованный Молли Шапиро, которая широко
известна в Эль-Пасо своими вечеринками, куда она приглашает
интеллектуалов и людей искусства. Я хожу в Техасский университет на
курсы английского языка. Мой английский достигает такого уровня,
что в 1959 году я могу стать студентом бакалавриата. Давнее желание
продолжить образование в конце концов осуществляется –
отсроченная мечта, которая теперь получает возможность сбыться. Я
хожу на свои первые занятия по психологии, сижу в одном ряду с
баскетболистами, пишу конспекты на венгерском языке и каждый раз,
когда нужно сдать письменную работу на английском, прошу помощи
у Белы. Мне тридцать два года. Внешне мы счастливы, душевно
нередко тоже.
Есть одно «но» в нашей совместной жизни – то, как Бела смотрит
на нашего сына. Он хотел сына, однако не такого. Джонни страдал
атетоидной формой детского церебрального паралича, возможно,
сказался энцефалит, который он перенес до рождения. Болезнь в
основном проявляется в функциях двигательного аппарата. Ему с
трудом даются те движения, которым Марианна и Одри научились
походя: одеваться, разговаривать, пользоваться ложкой и вилкой.
Внешне он тоже отличается от них. У него слезятся глаза. Течет слюна.
Бела относится к Джонни критически, раздражается, видя его
трудности. Я помню, как надо мной потешались из-за моего

косоглазия, и мне больно за сына. Когда Бела видит неудачи Джонни,
то от бессилия кричит на него. Кричит на чешском, так как дети не
знают этого языка, но, разумеется, по тону все и так ясно (кстати,
дочери немного понимают по-венгерски, несмотря на мое стремление,
чтобы они говорили исключительно на безупречном американском
английском). Я ухожу в нашу спальню. Я мастерски научилась
прятаться. Я веду четырехлетнего Джонни в 1960 году к доктору
Кларку – специалисту из клиники Джонса Хопкинса. «Ваш сын будет
таким, каким вы его воспитаете, – сказал он мне. – Джон научится
делать все то же, что и остальные, но не так быстро. Вы можете
слишком давить на него, что возымеет негативные последствия, но
слишком ослаблять контроль тоже будет ошибкой. Вам следует учить
его адекватно уровню его способностей».
Я бросаю институт, чтобы водить Джонни на сеансы с логопедом,
на реабилитационную терапию. Я вожу его во все клиники, какие
только могу найти, ко всем специалистам, которые могут помочь.
(Сейчас Одри говорит, что из детства ей ярче всего запомнились не
тренировки в бассейне, а приемные отделения.) Я выбираю не
смиряться с тем, что наш сын будет жить с отклонениями. Я уверена,
если мы в него поверим, он станет развиваться. Но когда Джонни был
маленьким, ел руками, жевал с открытым ртом, потому что иначе не
получалось, Бела смотрел на него с таким неодобрением, таким
разочарованием. И у меня появлялось ощущение, что я должна
защищать сына от его собственного отца.
Страх прочно занимает свое место в нашей размеренной жизни.
Однажды, когда Одри десять лет, я прохожу мимо открытой двери в ее
комнату, где она сидит с подружкой, прохожу как раз в тот момент,
когда на улице проезжает, завывая, машина скорой помощи. Я
закрываю голову руками – въевшаяся привычка со времен войны,
которая сохранилась у меня до сегодняшнего дня. Не успев понять, что
это просто сирена, и осознать собственную реакцию на нее, я слышу
пронзительный крик Одри: «Быстро лезь под кровать!» Она падает на
пол и перекатывается под свисающее с кровати покрывало. Ее
подружка смеется и ползет за ней, наверняка решив, что это какая-то
особенная игра. Но Одри, насколько я вижу, не шутит. Она в самом
деле думает, что эта сирена – сигнал тревоги. Именно поэтому нужно

прятаться. Не желая этого, абсолютно бессознательно, именно я
научила ее такому поведению.
Чему еще мы неосознанно учим своих детей, что они узнают от нас
о мерах предосторожности, жизненных ценностях, любви?
У Марианны должен состояться школьный выпускной вечер. Дочь
стоит на нашем крыльце в шелковом платье, на запястье – прелестная
бутоньерка. Когда она спускается к своему спутнику, Бела говорит ей
вслед: «Хорошо повеселись там, милая. Ты знаешь, в твоем возрасте
твоя мама была в Аушвице и ее родители были мертвы».
После ухода Марианны я кричу на Белу. Я называю его холодным и
жестоким, говорю, что он не имеет права портить ей радость в такой
особенный вечер, не имеет права лишать меня счастья радоваться за
нее. Если он не в состоянии контролировать свои слова, то и я не буду.
Я говорю ему: если он не в состоянии сделать так, чтобы наши дочери
думали о хорошем, то почему бы ему не умереть.
– То, что ты была в Аушвице, а она нет, это и есть счастливая
мысль, – защищается он. – Я хочу, чтобы Марианна радовалась жизни,
которой живет.
– Тогда не отравляй ей ее жизнь! – кричу я.
Хуже объяснения Белы только то, что впоследствии я так и не
обсудила эту ситуацию с Марианной. Я делаю вид, будто не замечаю,
что она тоже живет двойной жизнью: той, которой живет для себя, и
той, которой живет для меня, потому что я не разрешаю себе жить.
Осенью 1966 года, когда Одри уже двенадцать лет, когда Марианна
ходит в старшую школу, а десятилетний Джонни подтверждает
прогнозы доктора Кларка, что он может быть физически и
интеллектуально крепким, у меня снова появляется время на себя. Я
возвращаюсь в институт. Теперь мой английский хорош настолько, что
я могу делать письменные работы без помощи Белы (когда он помогал
мне, выше удовлетворительной отметки я не получала, теперь у меня
только отличные). Я чувствую, что наконец продвигаюсь, наконец
выхожу за границы своего прошлого. Но снова два мира, которые я изо
всех сил стараюсь разделить, соединяются. Я сижу в аудитории, жду,
когда начнется вводное занятие по политологии. За мной садится
человек с волосами песочного цвета.
– Ты была там, верно? – спрашивает он.

– Где? – спрашиваю я.
– В Аушвице. Ты из выживших, не так ли?
Его вопрос настолько ошеломляет, что мне даже не приходит в
голову мысль спросить его в ответ, почему он так решил. Откуда он
знает? Как он догадался? Никому в своей настоящей жизни я ни слова
не говорила об этой странице моего прошлого, даже моим детям. У
меня даже нет татуировки с номером на руке.
– Ты пережила холокост? – снова спрашивает он.
Он молод, ему, наверное, около двадцати – чуть ли не в два раза
моложе меня. Что-то в его молодости, открытости, добром, участливом
голосе напоминает мне Эрика. Снова всплывает в памяти, как мы
вместе сидим в кинотеатре после сигнала, возвещающего о начале
комендантского часа, как он фотографирует меня на берегу, сидящую
на шпагате, как он в первый раз целует меня в губы, его руки лежат на
тонком пояске. Через двадцать один год после освобождения я
чувствую, как груз потери давит на меня. Потери Эрика. Потери нашей
юношеской любви. Потери будущего – того будущего, в котором
должны были быть наши свадьба, семья, работа. Я никогда не забуду

жүктеу/скачать 2,67 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: